оим храм, так же как  объявил
Себя Царем Иудеев. Распни Его, почтенный правитель! Распни во имя  Бога!
И высеки! Пусть гордая и порочная кровь Назорея течет  потоками  из  Его
жил...
   Пилат холодно улыбнулся.
   - Захарий, ты поведал мне о хорошем поступке этого Человека. Ты давно
заслуживал розги, и теперь, когда ты наказан, многие из твоих несчастных
жертв в Иерусалиме возрадуются!
   Смех раздался  в  совете,  но  быстро  умолк  под  сердитым  взглядом
первосвященника Каиафы.
   Захарий отошел, гневно бормоча, а Пилат спокойно продолжал:
   - Более чем когда-либо я убежден, что нет вины в этом Проповеднике  и
Защитнике бедных и нет причины Его казнить, а потому, по обычаю Пасхи, я
Его отпускаю.
   - Народ тебя растерзает  за  такое  необдуманное  решение!  -  горячо
воскликнул Каиафа. -  Невинный  человек,  занимавшийся  своим  ремеслом,
публично  высечен,  а  ты,  правитель  Иудеи,  не  находишь  нужным  это
прекратить?!  Ты  не  друг  цезаря,  если  отпустишь   Виновника   этого
злодеяния!  Кроме  того,  народ  хочет  освобождения  Вараввы,   который
совершил преступление по  неосторожности.  Он  сюда  приведен  по  моему
приказанию и ждет освобождения.
   - И напрасно! - резко сказал Пилат. - Клянусь всеми богами  Рима,  он
будет распят! Свободу Варавве?! Видно, у вас совсем нет памяти! Разве не
он поднял бунт против римского правления?  Не  он  проповедовал  гораздо
худшие вещи, чем этот невинный Назарянин?  Наконец,  разве  не  он  убил
одного из ваших фарисеев - Габриаса, человека ученого и знатного? Вы  из
зависти хотите уничтожить  благородную  жизнь  и  сохранить  подлую!  Вы
подговорили народ! Но теперь я сам обращусь к нему и возвращу ему  Того,
Кого он называет Царем Иудеев!
   И, встав со своего кресла, Пилат стал  спускаться  с  возвышения,  на
котором размещались члены суда. Каиафа хотел было ему помешать, но Пилат
отстранил его, и первосвященник сидел смущенный, скрывая бешенство.  Его
белые руки были стиснуты до боли, украшение на груди быстро  поднималось
и опускалось  в  такт  учащенному  дыханию.  Его  тесть  Анна  тоже  был
совершенно уничтожен решением правителя  и  неподвижно  смотрел  в  одну
точку.
   Зато Захарий, давая волю своим чувствам, раскидывал руки и бил себя в
грудь:
   - Нет больше справедливости в Иерусалиме! Горе, горе  детям  Авраама,
попираемым железным каблуком Рима! Горе нам, рабам языческого  тирана  и
притеснителя!
   И  в  то  время  как  тот  восклицал  и  раскачивался  своим   худым,
безобразным  телом,  Божественный  Узник  вдруг   пристально   на   него
посмотрел.  Быстрая  перемена  произошла  в  поведении  ростовщика:   он
перестал кричать и съежился, но все-таки шепотом  продолжал  произносить
проклятия.
   Иисус следил за ним, и благородный гнев ненадолго омрачил ясность Его
чела, но тень справедливого негодования исчезла быстрее, чем  появилась.
Его лицо опять приняло  выражение  смиренного  спокойствия  и  терпения,
Божественные глаза еще пристальнее стали  смотреть  вверх,  как  бы  ища
поддержки в великолепии яркого солнечного света.
   Между тем к Пилату подошел старик с белой  бородой,  всеми  уважаемый
член синедриона, и обратился спокойно и сдержанно.
   - Верь мне, Пилат, ты не  совсем  благоразумен  в  этом  деле.  Из-за
одного человека ты хочешь обидеть  и  народ,  и  первосвященников.  Даже
такой; бунтовщик и разбойник, как Варавва, менее  опасен  для  общества,
чем этот молодой Проповедник нового  учения,  Который,  пользуясь  Своей
красотой и физической силой, пытается заставить тебя отменить исполнение
закона. Много  таких  к  нам  приходит  из  Египта,  своими  фокусами  и
краснобайством они покоряют народ, заставляя простодушных верить в  свои
сверхъестественные силы. Но даже самые опасные мятежники не заходили так
далеко, как этот Назарянин. Ведь Он собирал вокруг Себя всю  сквернейшую
чернь Иудеи и обещал ей одной рай. Он объявил, что легче верблюду пройти
через игольное ушко, чем богатому человеку войти в Царство Божие!  Своим
нелепым учением Он прямо доказывает, что даже великий цезарь не избегнет
вечного ада! Если такие понятия распространятся в Иудее и что еще хуже -
по другим провинциям и даже в Риме - то твой государь тебя же обвинит за
слишком большую снисходительность. Берегись,  добрый  Пилат!  Милосердие
тебе очень к лицу, но как бы оно не вытеснило разум.
   Прокуратор слушал поучение с явным нетерпением. Его прямые  брови  от
раздражения сошлись в одну линию. Он запальчиво сказал:
   - Возьмите Его и судите по своему закону.
   - Мы не имеем права приговаривать кого-либо к  смерти,  -  вступил  в
разговор Каиафа. - Ты поставлен над нами цезарем, и к  тебе  мы  обязаны
обратиться за правосудием.
   Толпа вдруг  зашевелилась,  нехотя  раздвигаясь,  чтобы  дать  пройти
новому пришельцу - худенькому черноглазому юноше в бледно-голубом плаще.
В молодом человеке, настойчиво пробирающемся сквозь толпу,  Пилат  узнал
слугу своей жены, но не мог понять, что привело его сюда.
   Подойдя к возвышению, посланец преклонил колено и  подал  прокуратору
свиток. Пилат быстро взял его и, прочитав, изменился  в  лице.  Вот  что
сообщала ему жена, одна из красивейших женщин Рима, гордая и бесстрашная
Юстиция, питавшая самое глубокое презрение ко всем и всяческим обычаям и
предрассудкам:
   "Не делай ничего этому Праведнику, я сегодня во сне много  пострадала
за Него".
   Отпустив слугу, правитель Иудеи нервно скомкал письмо и задумался.
 
Глава IV 
 
   Если бы Пилат бесконечно мог продолжать  свои  размышления,  ему  это
было бы приятно.
   Что-то загадочное, необъяснимое волновало его, превращая  наделенного
немалой  властью  наместника  владыки  мира,   как   называли   римского
императора подданные, в  слабую  человеческую  щепку,  не  способную  ни
управлять собой, ни приказывать  другим.  Пилат  чувствовал  себя  вдруг
состарившимся, словно десятки лет каким-то чудом молниеносно  пронеслись
над ним с тех пор,  как  он  увидел  необычного  Узника.  Это  внезапное
внутреннее  старческое  бессилие  лишало  его  способности  действовать,
замораживало кровь в жилах. Пилат сознавал,  что  все  члены  синедриона
удивлены его нерешительностью и промедлением в деле, по их мнению, самом
обыкновенном. Но для Пилата оно было великим и страшно трудным.
   Наконец  он  с  усилием  встал  и,  подобрав  многочисленные  складки
роскошной тоги, снова приготовился сойти с судейского возвышения.  Почти
умоляющим жестом он  дал  знак  Обвиняемому  следовать  за  ним,  и  Тот
смиренно пошел за своим судьей.  За  ними  тронулись  первосвященники  и
старейшины, что-то шепча и качая головами по поводу странного  поведения
прокуратора. Позади тащился кривой  ростовщик  Захарий,  опирающийся  на
толстую  золоченую  трость,  украшенную   драгоценными   камнями.   Этот
роскошный предмет странно  контрастировал  с  убожеством  и  грязью  его
нищенской  одежды.  Одобрительные   возгласы   послышались   из   толпы:
наконец-то так долго ожидаемый приговор будет провозглашен!
   Подойдя к решетке,  отделяющей  суд  от  народа,  Пилат  остановился.
Повышая голос, чтобы его могли услышать  последние  ряды,  он  произнес,
указывая на стоящего чуть позади Иисуса:
   - Вот ваш Царь!
   Дикий смех и свист грянули в ответ. Каиафа ехидно улыбнулся,  а  Анна
весь затрясся, сдерживая смех, Пилат глянул на них, как патриций смотрит
на  плебс,  -  с  безграничным  презрением.   Он   ненавидел   иудейских
священников со всеми их догмами и обрядами и  вовсе  этого  не  скрывал.
Подняв руку, чтобы восстановить тишину,  прокуратор  снова  обратился  к
ярящейся толпе:
   - Я при вас допрашивал  этого  Человека  и  никакой  вины,  достойной
смерти, не нахожу в Нем!  У  вас  есть  обычай,  по  которому  я  должен
отпустить одного узника ради праздника Пасхи. Хотите, чтобы  я  отпустил
вам "Царя иудеев"?
   Гул единодушного отрицания покрыл его голос.
   - Нет, Этого нам не надо!
   - Отпусти нам Варавву!
   - Варавву! Варавву!
   Пилат понял, что  он  обманут.  Толпа,  вероятно,  была  подготовлена
первосвященниками   и   настойчиво   требовала   освободить   известного
разбойника вместо невинного человека; она имела полное право  требовать,
что ей угодно... единственный раз в году, в праздник Пасхи.
   Раздосадованный, Пилат вздохнул и стал смотреть в первые ряды, словно
отыскивая кого-то в толпе.
   - Где Варавва? - сказал он нехотя.
   Варавву вытолкнули вперед. Пилат смотрел на него  негодующе.  Варавва
неожиданно ответил презрительным взглядом.
   Он, долго представлявший себе эту встречу и боявшийся ее, вдруг душой
восстал против "римского тирана", как недовольные иудеи прозвали Пилата;
гордость  и  возмущение  будоражили  бунтарскую  кровь.   Если   бы   не
удивительно   лучезарный   Облик   Человека,   Который   с   царственным
спокойствием воспринимал происходящее, он  ударил  бы  судью  связанными
руками.
   Но он не сделал этого, хотя глаза его  метали  молнии,  темная  голая
грудь бурно дышала и весь он казался воплощением сильного, первобытного,
необузданного человечества.
   Рядом  с  ним  стоял  великий   Образец,   выразитель   совершенного,
одухотворенного человека, чья натура сродни Богу, и которого из-за этого
родства присуждали к позорной казни на кресте.
   Дерзко глядя на Пилата, Варавва подумал  о  том,  что  если  по  воле
народа его  действительно  освободят,  он  станет  убеждать  толпу  быть
милосердными к этому необычному Человеку, Который оказал на его  темную,
истерзанную душу какое-то волшебное влияние.
   Размышления эти были прерваны резким вопросом Пилата:
   - Итак, ты убил фарисея Габриаса? Варавва усмехнулся:
   - Да. И сделал бы то же самое, если б в городе нашелся еще один такой
же подлый лжец! Пилат повернулся к членам синедриона:
   - Слышите, что он говорит? И этого убийцу вы  хотите  освободить?  Он
даже  не  раскаивается  в  своем  преступлении!  Разве  он   заслуживает
прощения?
   Каиафа, несколько озадаченный, ненадолго опустил глаза, потом  поднял
их, придав своему длинному лицу выражение сдержанности и милосердия.
   -  Добрый  Пилат,  ты  не  знаешь  правды  в   этом   деле.   Варавва
действительно  виновен,  но   в   его   преступлении   есть   смягчающие
обстоятельства. Мы научим его,  как  лучше  искупить  свое  преступление
перед Всевышним. А несчастный Габриас, хоть и был знатен и учен, но имел
очень злой язык и  оклеветал  добродетельную  девушку,  которую  Варавва
любил.
   Пилат надменно поднял брови.
   - Твои слова отдают женской сплетней. Ведь не один Габриас злоязычен!
Убийство есть убийство, грабеж остается грабежом,  какие  бы  мотивы  не
побудили к этим преступлениям. Варавва - убийца!
   И снова обращаясь к толпе, он повторил:
   - Кого отпустить вам - Варавву или Иисуса, называемого Христом? Народ
выдохнул:
   - Варавву! Варавву!
   Пилат негодующе взмахнул рукой и через плечо посмотрел на Назарянина,
погруженного в глубокое и, видимо,  приятное  размышление,  так  как  Он
улыбался.
   - Какую же участь определить Тому, Кого вы называете Царем иудейским?
- еще раз обратился к народу Пилат.
   - Распни! Распни Его!
   Ответ был дан в страстном нетерпении, и, как и  раньше,  выделялся  в
хоре серебристый женский голос.
   Варавва вздрогнул, как конь от удара шпор, С хищным блеском в  глазах
он искал в беснующейся толпе прекрасное лицо, которое так страстно хотел
и боялся видеть. Но опять, покоряясь неосознанному порыву,  он  направил
свой взгляд к месту, где солнечные  лучи  окружали  сиянием  Того,  Кого
Пилат называл Христом. Кому предназначалась глубокая  любовь,  озарявшая
этот чудный Лик? Какое невысказанное слово дрожало на этих  божественных
устах? Варавве вдруг, показалось, что вся его жизнь, со  всеми  тайнами,
лежала  открытой   перед   мягким   проницательным   взором,   с   такой
заботливостью устремленным на  него.  И  смерти  такого  необыкновенного
Человека требовал бесконечно дорогой ему голос?!
   - Нет! Нет! - забормотал Варавва, волнуясь. - Это не  она!  Не  могла
она так говорить! Она не может желать чьей-нибудь пытки!
   - О, народ Иерусалима! -  уже  громко  произнес  он,  повернувшись  к
толпе. - Зачем вы, требуете смерти этого Пророка?  Он  никого  не  убил,
ничего ни у кого не украл. Он лечил ваши болезни, разделял ваши горести,
совершал чудеса для вас. И  за  это  вы  хотите  Его  казнить?!  Где  же
справедливость? Это я,  я  достоин  наказания.  Я,  убивший  Габриаса  и
радующийся этому злодеянию! Я, проливший чужую кровь  и  нераскаявшийся,
заслуживаю смерти, а этот Человек невинен!
   Послышались смех, рукоплескания, крики:
   - Варавва, Варавва! Отдайте нам Варавву!
   - Заткните ему глотку! - кричал Анна. - Он сошел с ума!
   - Сумасшедшего или нет, вы сами выбрали его  для  жизни,  -  спокойно
заметил Пилат. - Но, может быть, теперь вы от него откажетесь,  так  как
он оказался защитником несчастного Назарянина.
   Пока он говорил, грозная толпа качнулась к решетке. Солдаты, стоявшие
в оцеплении, едва устояли от  этого  движения.  Тысячи  рук  тянулись  к
неподвижной фигуре Христа.
   - Распни! Распни Его!
   Пилат шагнул вперед и гневно спросил:
   - Распять вашего Царя?
   Десятки сотен голосов ему ответили:
   - Нет у нас царя, кроме цезаря!
   - Своей нерешимостью, Пилат, ты добьешься бунта в  городе,  -  сказал
Каиафа с упреком. - Толпа уже неуправляема.
   Высокий человек с седой головой, украшенной красным тюрбаном,  кричал
из толпы:
   - По нашему закону Он должен умереть, потому что называл  Себя  Сыном
Божиим!
   Пилата словно ударили: Сын Божий!
   Когда об этом говорил Каиафа, Пилат слушал его  с  презрением,  зная,
что первосвященник не остановится ни перед какой  ложью,  если  она  ему
выгодна; но теперь, когда и в народе выдвинули это  обвинение,  оставить
его без внимания было нельзя.  Богохульство  у  иудеев  считалось  самым
тяжким преступлением. Хотя сам  Пилат,  как  римлянин,  смотрел  на  это
гораздо снисходительнее. Римские боги были так  смешны,  так  похожи  на
людей своими преступными страстями, что почти не было причин ставить  их
выше человечества. Любой воин, удостоившись славы, мог смело утверждать,
что он - сын  Бога,  нисколько  не  оскорбляя  этим  религиозных  чувств
соотечественников. А в таинственной  стране,  орошаемой  ленивым  Нилом,
разве не поклонялись Озирису - богу, принявшему человеческий облик? Идея
облечь  божество  в  смертную  внешность  весьма   популярна.   Что   же
удивительного  в  том,  что  молодой  философ  из  Назарета,  увлекшись,
присоединился к общечеловеческим преданиям?
   Несколько успокоенный воспоминаниями о традициях различных  верований
и своими размышлениями, Пилат дал знак обвиняемому приблизиться.
   Пленник подошел почти вплотную, и  Пилат  смотрел  на  Него  с  новым
любопытством. Потом дружелюбным тоном спросил:
   - Откуда Ты?
   Ответа не было. Только  взгляд.  Но  в  этом  величественном  взгляде
заключалась сила, как в грозовой туче.  Страшная  тоска  и  предчувствие
чего-то ужасного, неминуемого снова  стиснули  сердце  прокуратора.  Ему
хотелось кричать, дать выход внутреннему напряжению,  высказать  всем  -
первосвященникам, старейшинам, народу, как он страдает, как тягостны ему
судейские обязанности... Но слова умирали  в  горле,  отчаянное  чувство
безнадежности и бессилия сковали его волю.
   - Почему Ты молчишь? - произнес он хриплым, тихим голосом. - Разве не
знаешь, что я имею власть распять Тебя или отпустить?
   Большие лучистые глаза смотрели на прокуратора  с  жалостью.  Христос
сказал:
   - Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы это  не  было  дано
тебе свыше. Поэтому больше греха на том, кто предал Меня тебе.
   Всевидящий взор передвинулся на Каиафу, который при этом  отшатнулся,
как от пламени.
   Находясь под впечатлением величия, власти и бесстрашия этого  Узника,
Пилат снова стал припоминать различные легенды  об  изгнанных  монархах,
бродящих по всему миру, проповедующих -  мистические  учения  Востока  и
обладающих чудесным даром врачевания.
   А вдруг этот так непохожий на иудея Узник, несмотря  на  разговоры  о
Его плебейском происхождении, и был одним  из  развенчанных  царей?  Эта
идея увлекла Пилата, и он спросил:
   - Ты - Царь?
   Он вложил в эти слова особенную интонацию, намекающую  Пленнику,  что
если  это  так,  то  освобождение  еще  возможно.  Но  Назарянин  устало
вздохнул:
   - Ты говоришь, что Я - царь.
   И с чувством сострадания к своему судье добавил:
   - Я родился и  пришел  в  мир,  чтобы  свидетельствовать  об  истине.
Всякий, кто от истины, слушает голос Мой.
   И вдруг Пилата осенило. Это никакой не изменник,  не  преступник,  не
царь, а просто сумасшедший! Тот, кто хотел свидетельствовать об истине в
этом мире, полном лжи и лицемерия, был болен! Разве ложь не существовала
всегда? Разве не будет она вечной? Разве афинянин Сократ 500  лет  назад
не был убит потому, что провозглашал истину?
   Хорошо знакомый с греческой и римской философией, Пилат знал,  что  в
любом обществе всегда преследовали тех, кто открыто говорил, что думал.
   С отчаянием глянув на Обвиняемого и обвинителей, он  решился  сделать
то, от  чего  вся  душа  его  содрогалась.  Поманив  к  себе  одного  из
служителей, Пилат дал ему какое-то приказание.
   Тот  удалился  и  быстро  вернулся  с   большой   серебряной   чашей,
наполненной водой. Тогда правитель встал и направился к толпе. Служитель
нес за ним чашу.
   Народ недоумевая, но зорко,  словно  хищник  за  жертвой,  следил  за
непонятными действиями правителя. А он, завернув до самых локтей золотом
расшитые рукава, высоко поднял руку так, что все перстни  заискрились  в
лучах солнца, медленно погрузил ладони в воду и,  затем  протянув  их  к
народу, резким, громким голосом произнес:
   - Не виновен я в крови этого Праведника: смотрите!
   Толпа взвыла. Она поняла и принимала вызов.  Римский  судья  публично
снимал с себя всякую ответственность за происходящее - да будет так! Они
же,  избранники  Бога,  дети  Израиля,   с   восторгом   ухватились   за
великолепный случай казнить Невинного.
   Послышался оглушительный крик:
   - Кровь Его на нас и детях наших!
 
Глава V 
 
   Невежественная, бессердечная толпа не обладала ни справедливостью, ни
милосердием; как капризная, вздорная женщина, она требовала исполнить ее
прихоть.
   Пилат понял, что если он рискнет продолжать защиту  Обвиняемого,  пыл
толпы перельется через край и дело кончится беспорядками.
   Видя, что Пилат смирился с неизбежностью, Каиафа облегченно вздохнул:
колебания прекратились; Иисуса из Назарета казнят. И  он  радостно  стал
нашептывать   что-то   своему   тестю   Анне,   который,   слушая   его,
удовлетворенно  потирал  руки  и  поднимал  глаза  для  благодарственной
молитвы в честь избавления святого города от опасного человека.
   -  Он  умрет,  -  шептал  Каиафа,  -  и  о  Нем  скоро  забудут.  Его
немногочисленных учеников будут презирать,  Его  безумное  учение  будет
осмеяно. А мы уж проследим за тем, чтобы Его рождение, учение  и  смерть
не были упомянуты в летописях... Уличный бродяга!  Проповедник  рая  для
черни! Его имя будет забыто!
   - Конечно, конечно, - соглашался Анна. - Ты,  Каиафа,  слишком  много
значения придавал бредням  Назарянина.  Многие  самоуверенные  философы,
глупые поэты и проповедники типа этого надеются на то, что  если  их  не
признают современники, они  станут  известными  потомкам.  Но  напрасно!
История не сохранит Его имени, никто не будет знать, что Он существовал!
   Каиафа холодно улыбнулся и прибавил:
   - Его ученики неграмотны, а наши  книжники  запишут  то,  что  мы  им
прикажем.
   Этот разговор был слышен ростовщику Захарию, и он одобрительно  кивал
головой.  Смертный   приговор,   вынесенный   ненавистному   Назарянину,
изгнавшему его из храма, как бальзам действовал на душу скряги.
   Хотя  Пилат  омове