нием   рук   показал   всем   присутствующим   свою
непричастность к преступлению, он с лихорадочной  быстротой  и  чувством
омерзения все же продолжал исполнять свои обязанности правителя. На  его
лице то полыхали яркие краски стыда, то мертвенной  бледностью  проявлял
себя страх. Он избегал смотреть на Осужденного.
   По приказу Пилата  двадцать  солдат  с  обнаженным  оружием  окружили
Приговоренного к казни, Который так же молчаливо и  неподвижно  стоял  в
ярких солнечных лучах. Охранники - грубые мужланы - издевались над  Ним.
Он же словно не замечал этого.
   В то время как охрана Иисуса умножилась, Варавву, наоборот,  оставили
одного. Офицер подошел и снял оковы с отекших рук. Они с грохотом  упали
на каменный пол. Этот звук возбуждающе  подействовал  на  толпу,  и  все
принялись восторженно кричать:
   - Варавва!
   - Радуйся, Варавва!
   А он ошалело смотрел на сброшенные  наручники,  восемнадцать  месяцев
день и ночь обвивавшие его запястья, причинявшие боль. Он поднимал руки,
водил ими в  воздухе,  трогал  себя  и  удивлялся  быстроте  и  легкости
собственных движений. Но  восхищения  свободой,  о  которой  он  столько
мечтал, не было.
   -  Не  прикажешь  ли  ты,  Пилат,  надеть  эти  браслеты  Назорею?  -
послышался вкрадчивый голос Каиафы. - Когда Его  поведут  на  казнь,  Он
может взбунтоваться.
   Пилат нахмурился.
   - Для чего? Разве  Он  сопротивлялся  при  аресте?  Разве  сейчас  Он
оспаривает приговор? Он молчаливо покорился судьбе,  предписанной  вами.
Зачем же вязать Его?
   Тут взгляд прокуратора скользнул по Варавве.
   - Чего ты ждешь, негодяй? Вон отсюда! Народ тебя освободил, чтобы  ты
мог убивать и грабить дальше.
   Варавва вздрогнул, его темное лицо налилось  кровью.  Эти  слова  его
глубоко задели, но он не возражал. Он словно прилип к  месту  и  не  мог
оторвать взгляда, полного раскаяния и тоски, от Лика  Того,  Кто  вместо
него был приговорен к смерти. Ему  вдруг  показалось,  что  мягкий  свет
окружил голову Назорея; бледное туманное кольцо становилось все  ярче  и
ярче. Он испуганно огляделся:  видят  ли  остальные  это  чудо.  Неужели
Пилат, священники, солдаты, народ слепы к тому, что так  ясно  видит  он
сам?
   - Ты что, не слышал приказа правителя? Убирайся! И не подходи  близко
к дому Искариотов!
   Этот наказ Каиафы, произнесенный сердитым шепотом, отвлек Варавву  от
созерцания  чуда  и  вызвал  в  нем  раздражение.  Сияние  над   головой
Назорейского Пророка исчезло. Окинув  презрительным  взглядом  судилище,
Варавва гордо выпрямился и быстрыми шагами пошел от решетки в  ту  часть
зала, где помещался народ.
   Его приняли как победителя. Мужчины обнимали его, женщины  со  смехом
целовали,  маленькие  дети  прыгали,  визжа  от  радости,  которой   они
заразились от взрослых. Сияя восторгом, хорошо  одетый  человек  снял  с
своих плеч богатый плащ и, прослезившись от  умиления,  накинул  его  на
освобожденного узника.
   Толпа торжествовала. Ее слово  и  воля  даровали  свободу  арестанту.
Убийцу приветствовали ликующими возгласами, словно входящего на  престол
царя.
   Задохнувшийся от поцелуев  и  объятий,  закутанный  в  дорогой  плащ,
которым его  наградил  человеколюбивый  незнакомец,  Варавва  придумывал
способ избавиться  от  бурных  лобзаний.  Зная  цену  таким  проявлениям
дружбы, он был утомлен и раздражен. Толпа ему была интересна  лишь  тем,
что в ней он искал лицо, которое было для него олицетворением счастья.
   Вдруг кто-то крикнул:
   - Смотрите, Назорея бьют!
   Толпа  дружно  хлынула  за  новым  зрелищем.  Становясь  на  цыпочки,
вытягивая шеи, люди старались разглядеть, как это  происходило.  Мужчины
высоко поднимали детей. Варавва, притиснутый толпой,  очутился  у  самой
решетки и видел все.
   Плотно окружив Назорея, солдаты грубо срывали с  Него  одежды,  а  Он
смиренно сносил удары. Офицер подал Пилату  плеть,  свитую  из  длинных,
связанных в узлы веревок,  с  острыми  гвоздями.  Одна  из  обязанностей
правителя   состояла   в   том,   чтобы    собственноручно    наказывать
приговоренного к смерти преступника, но тот, кто  должен  выполнить  эту
работу,  дрожал  всем  телом  и  отстраняя  варварское   орудие   пытки,
отрицательно тряс головой. Зрители  недоуменно  переглядывались:  почему
прокуратор медлит? Человек из Назарета, на  обнаженных  плечах  Которого
играл солнечный свет, с глубокой жалостью смотрел на своего  несчастного
палача. - Ты уклоняешься  от  своих  обязанностей,  Пилат!  -  прозвучал
негодующий  голос  первосвященника  Каиафы.  -  Время  дорого.  Исполни,
наконец, свой долг - бей!
 
Глава VI 
 
   Прокуратор, затравленно озираясь, все не решался  ударить.  Лицо  его
было безжизненным, и в  своем  богатом  одеянии  он  казался  мертвецом,
приготовленным для погребения. О, если бы боль в  его  сердце  усилилась
так, чтобы, потеряв сознание, он мог избавиться от ужасной необходимости
бичевать это  царственное  смирение,  это  олицетворенное  терпение!  Но
жизнь,  хотя  и  причиняла  ему  жестокие  страдания,  отказывалась  его
покинуть, и  народ,  которым  он  управлял,  требовал  от  него  полного
исполнения  обязанностей.  Прокуратор  протянул  руку  и,  взяв   плеть,
спотыкаясь, медленно подошел к Осужденному.
   Не в его власти было отменить закон, он - несчастное орудие судьбы. С
глубоким отвращением к себе самому и к тому, что должен  был  совершить,
он отвел глаза.
   Бич тяжело и с жгучим шипением ударил по телу, и  опять  поднялся,  и
опять опустился... Кровь оросила мраморный пол.
   Но Божественный Страдалец не произнес ни звука, не  издал  ни  вздоха
боли. Никакой пророческий голос не провозгласил истину:  "Он  был  ранен
ради наших прегрешений, и Его ранами мы исцелены".
   Странное  для  такой  шумной  оравы  молчание  царило  в   толпе,   с
любопытством  следившей  за  исполнением  наказания.  Но  когда   острый
железный гвоздь вцепился в золото волос Узника, послышался  истерический
женский  плач.  Он  отвлек   Пилата   от   страшного   дела,   и   пытка
приостановилась.
   - Еще, еще, благородный правитель! -  раздался  резкий,  надтреснутый
голос ростовщика Захария. - Твои удары могут повредить лишь ребенку!  Он
бил других, теперь пусть Сам попробует кнута. Он еще ни разу не крикнул.
Он еще не ощутил боли. Бей еще, превосходный Пилат, справедливость  того
требует! Он бичевал меня, старого,  честного  человека,  пусть  испытает
плеть на Себе, а  то  умрет  не  раскаявшись!  Пусть  твои  удары  будут
сильней!
   Он выкрикивал  это,  яростно  жестикулируя.  Вдруг  роскошная  трость
выпала из его рук и упала на мраморный пол; огромная жемчужина выскочила
из оправы. С отчаянным криком старик упал на колени  и  стал  шарить  по
полу своими когтистыми пальцами, ощупывая каждую щель  и  умоляя  помочь
ему.
   Угрюмая улыбка появилась на многих лицах, но  никто  не  пошевелился.
Горько рыдая, совсем потеряв человеческий облик, старый ростовщик ползал
на четвереньках по полу здания.
   Пилата позабавило поведение Захария, он рассмеялся и  далеко  откинул
от себя окровавленный кнут.
   - Почему ты так быстро закончил бичевание, Пилат? - вкрадчиво спросил
Каиафа.
   Глаза Пилата загорелись бешенством.
   - Не раздражай меня! Я сделал свою проклятую работу.
   Каиафа отпрянул. В выражении лица правителя Иудеи было  нечто  такое,
что  заставило  первосвященника  утратить   прежнее   хладнокровие.   Он
испугался. Но, быстро придя в  себя,  он  сделал  знак  центуриону,  что
бичевание закончено.
   Охрана тесно окружила Приговоренного и через специальную дверь  стала
выводить Его на улицу, чтобы конвоировать к месту казни.
   Пилат спрятался от взоров толпы за мраморную колонну и, прислонившись
к этой холодной опоре, старался  понять  причину  ужасного  переживания,
которое испытывал. Казнь  Пророка,  назначенная  сегодня  в  Иерусалиме,
казалась ему самым великим преступлением во всем мире и во все века.  Он
вынул из складок тоги письмо жены  и  прочел:  "Не  делай  ничего  этому
Праведнику, я сегодня во сне много пострадала за Него".
   Почему страдала Юстиция? Во сне?! Она, которая никогда не ведала, что
такое сновидение, смеялась над предсказаниями и насмехалась  над  самими
богами! Она в определенной степени была  жестокой  и  немилосердной,  ей
было присуще то, что римляне называют героизмом. Она спокойно и  даже  с
наслаждением смотрела на бои гладиаторов. Когда ей было всего двенадцать
лет,  она  хладнокровно  следила  за  тем,  как  сдирают  кожу  с  раба,
уличенного в краже. И теперь ее возражение против  казни  неведомого  ей
преступника, было не случайным.
   "Не делай ничего этому Праведнику..." Что бы сказала Юстиция,  увидев
сейчас этого Праведника! Пилат содрогнулся  от  ужаса,  представив,  что
произошло и что еще произойдет.  Он  бы  отдал  жизнь,  чтобы  этого  не
случилось, но знал, что это невозможно. Чернь провозгласила  свою  волю!
Не было никакой защиты для той истины, которая  отвергнута  ложью  всего
мира! Не было никогда, да и вряд ли будет!
   Размышления Пилата прервал шум, снова возникший  в  толпе.  Конвоируя
Пленника по ступенькам, ведущим на улицу,  воины  остриями  своих  копий
толкали Его вперед, надеясь, что Он потеряет равновесие и упадет  и  это
даст им новый повод для издевательств.  Но  Божественный  Страдалец,  по
плечам Которого струилась кровь, шел прямо. Ни боль, ни  оскорбления  не
нарушали Его величия, лучистые глаза по-прежнему выражали любовь к людям
и недоступное человеку знание.
   А  стража  свирепствовала,  потешаясь  и   крича   в   уши   Пленнику
непристойности. Один из  охранников  раздобыл  где-то  красный  плащ  и,
накинув его на израненные  плечи  Иисуса,  закричал,  указывая  на  Него
пикой:
   - Радуйся, Царь Иудейский!
   Эта шутовская выходка вызвала одобрительные крики толпы. Варавва один
пытался возражать:
   - Стыдитесь! - кричал  он.  -  Стыдитесь,  римляне!  Стыдитесь,  люди
Иерусалима! Зачем издеваться над несчастным?
   Но голос его тонул в общем шуме. Всем понравилась выдумка солдата,  и
в толпе, издеваясь, кричали:
   - Царя венчали!
   Другой солдат, вдохновленный  примером  первого,  вышел  на  улицу  и
принес ветки дикой  розы,  густо  усыпанные  шипами.  Оторвав  листья  и
бутоны, он придал колючим стеблям форму венца и под  шумные  возгласы  и
смех подошел к молчавшему Христу.
   - Радуйся, Царь Иудейский, - крикнул он, надевая  терновый  венец  на
Божественного Узника и так плотно прижимая ко лбу, что  кровь  выступила
на нем густыми каплями. - Радуйся! Радуйся!
   Со смехом многие люди упали на колени, кривляясь и простирая руки как
бы в знак поклонения, повторяли:
   - Радуйся, Царь Иудейский!
   Но с таким же успехом они могли нападать на солнце или издеваться над
звездой. Тот, над  Кем  они  безжалостно  шутили,  был  спокоен.  Он  не
произнес ни слова. И это раздражало толпу.
   - Будь Он проклят!
   - Разве у Него вырвали язык?
   - Что, Он не хочет больше проповедовать? Заставьте Его говорить!
   Один из стражников ударил Иисуса копьем:
   - Говори! Ты часто рассказывал про  грех  и  добродетель!  Почему  же
молчишь сейчас?
   Но  ни  насмешки,  ни  удары  не  заставили  Узника   ответить.   Его
благородные черты оставались невозмутимыми. Лучистые глаза  все  так  же
были устремлены ввысь и словно наслаждались каким-то видимым только  Ему
великолепным зрелищем, и лишь сочившаяся из-под  шипов  тернового  венца
кровь была свидетельством того, что Он страдает.
   Словно в бреду видел Пилат, как Иисуса грубо толкали и  смеялись  над
Ним. Прокуратор  вдруг  ринулся  через  зал  и  загородил  путь  страже.
Опешившие  воины  прекратили  свои  издевательства   над   Пленником   и
остановились, опершись на копья.
   В  последний  раз  Пилат  посмотрел  в  лицо  Осужденного.   Избитый,
истекающий кровью, в колючем венце, шипы которого впивались в виски,  Он
встретил этот тоскливый взгляд с нежностью и спокойствием. Пилат вдруг с
ужасом увидел, что над шутовским  венцом  Иисуса  светится  еще  один  -
сплетенный из трех золотистых лучей;  его  сияние,  казалось,  соединяло
небо и землю.
   Почему появился этот нимб? Что означает это волшебство? Как утопающий
цепляется за щепку, плавающую над морской бездной, так и Пилат,  схватив
красную мантию, облекающую  Спасителя,  потянул  ее  к  себе.  Узник  не
сопротивлялся  и  покорно  дал  отвести  Себя  на  последнюю   ступеньку
лестницы, ведущей из здания суда. Там, в Своем трагическом величии Иисус
оказался лицом к лицу с народом. Люди, ради которых Он жертвовал  Собой,
молчали.
   С  раздирающей  сердце  болью,  ошеломленный  и  уничтоженный   видом
страдающего  и  не  сопротивляющегося  величия,  Пилат   отбросил   край
багряницы, словно она жгла его, и, высоко подняв  руки,  не  заботясь  о
том, поймут ли его, закричал на своем родном языке:
   - Ессе Homo! (Се человек!)
   В припадке смеха и плача  он  снова  судорожно  схватил  край  одежды
Обреченного, уткнулся в  нее,  чтобы  заглушить  рвущие  душу  стоны,  и
внезапно упал лицом вниз.
 
Глава VII 
 
   Толпа испуганно ахнула. Несколько человек  подбежали,  чтобы  оказать
помощь правителю. Но никто не ушел -  все  хотели  идти  за  Осужденным,
чтобы увидеть Его смерть. Быть свидетелем последнего  вздоха  умирающего
для многих представляется развлечением. А в этот  день,  кроме  молодого
галилейского Пророка, намечалось казнить еще двух преступников.  Зрелище
это редкое, и толпа не хотела его упустить.
   Римские воины, озадаченные неожиданной болезнью  Пилата,  приписывали
ее чародейству Назарянина и уже потеряли охоту шутить. С  мрачным  видом
вывели они
   Его из здания суда.
   Утро было нестерпимо жаркое. Во дворе,  безуспешно  пытаясь  охладить
знойную синеву неба, бил серебристой струей фонтан.
   Здесь отряд остановился, а центурион вступил в разговор с  человеком,
на котором лежала обязанность поставлять кресты  для  преступников.  Тот
сомневался, найдется ли у него достаточно высокий и крепкий крест, чтобы
выдержать сильную фигуру Узника в терновом венце.
   - Напрасно Его осудили! - говорил человек центуриону  Петронию.  -  У
Него благородный вид. Разве ты не помнишь, как Он вылечил  слугу  твоего
друга? Нехорошо подвергать Его позорной смерти!
   - Наш правитель был против казни. Пилат  хотел  Его  спасти,  -  тихо
сказал Петроний. - Это иудеи потребовали смерти.
   - Наверно, потому, что Он - не иудей.
   - Нет, Он иудей, - ответил Петроний. - По крайней мере, так  говорят.
Он сын столяра из Назарета, и мать Его, Мария, была недавно здесь.
   Поставщик крестов недоверчиво качал головой,
   - На вид он чужестранец,  хотя  и  не  грек,  и  не  римлянин,  и  не
египтянин...  Я  не  могу  определить  его  национальность,   но   готов
поклясться, что Он не иудей! А с крестом вам придется подождать, пока  я
подберу подходящий... Был бы я таким силачом, я бы одним ударом раскидал
всю стражу...
   И,  смеясь  своей  шутке,  он  с  несколькими  помощниками   ушел   в
мастерскую.
   Нетерпение людей усилилось. Время  шло,  а  Осужденный  все  еще  был
здесь, а не на Лобном месте. Кое-кто покинул плотные ряды  толпы,  чтобы
выпить вина в кабачке. В их числе был  и  Варавва,  окруженный  прежними
своими друзьями.
   Сначала он  был  занят  только  едой,  так  как,  голодавший  столько
времени, все не мог насытиться. Но,  утолив  наконец  голод,  он  мрачно
сидел, не присоединяясь к общему веселью.
   - Что с тобой, приятель? -  спросил  его  один  из  товарищей.  -  Ты
скучнее умирающей собаки! Где твоя удаль?
   - Пропала! - ответил Варавва резко. - Раньше я  был  весел,  не  зная
почему. Теперь  я  грущу  без  причины...  Это  преступление  -  казнить
Невинного Назарянина!
   Его друзья расхохотались.
   - Тюрьма тебя сделала слабой женщиной,  Варавва!  Ты  -  волк,  вдруг
превратился в  ягненка?  Кто  бы  мог  подумать!  Ты  жалеешь  человека,
которого  совсем  не  знаешь,  и  который  к  тому  же  вполне  заслужил
наказание!
   - Этот Человек  невиновен!  -  Варавва  встал.  Все  бросили  пить  и
пристально смотрели на него.
   - Я говорю вам, нет греха в молодом Пророке. Он  много  сделал  добра
людям, и я, глядя на Него, увидел...
   Варавва замолчал, раздумывая, стоит ли говорить дальше.
   - Что? Что ты увидел?  -  любопытство  разбирало  его  друзей.  -  Он
одержим бесом?
   - Нет! - Варавва отвернулся от них с горькой усмешкой. - Ничего того,
что вы могли бы или хотели увидеть!
   Вся компания удивленно смотрела  на  него.  Неужели  этот  задумчивый
печальный человек и есть Варавва, буйный их товарищ?
   - Извините, что прерываю ваше веселье, но я хочу высказать почтение и
приветствовать избранника народа...
   Приятный насмешливый голос вдруг произнес  эти  слова  у  стола,  где
сидел Варавва с друзьями.
   - Велики дети Израиля!  Правилен  их  приговор  по  каждому  вопросу,
непогрешимо их решение! Велик тот, кто оказался  достойным  их  милости!
Значит, велик Варавва, и я его приветствую!
   Каждая нотка этой маленькой речи  язвила  иронией.  Все  повернулись,
чтобы глянуть на говорившего, и, сделав это, отшатнулись  в  страхе.  Но
Варавва, не знавший этого человека, смотрел  на  него  как  на  обычного
незнакомца, хотя и  не  без  любопытства.  Перед  ним  стоял  мужчина  с
оливковым лицом, небольшого роста, изящного, но  крепкого  телосложения.
Глаза под прямыми черными бровями так блестели и были  такого  странного
цвета, что казались сверкающими каменьями. Они были темными, со странным
золотистым блеском, и порой становились совсем светлыми. Он выглядел как
чужестранец - одежда его была  из  мягкой  желтой  ткани,  широкий  плащ
схвачен у шеи богатой опаловой пряжкой.
   Неприятное впечатление, которое произвело на  всех  появление  нового
посетителя, казалось, ему самому доставило радость. Он подошел  ближе  к
Варавве и низко, шутовски  поклонился.  Варавва  недоуменно  смотрел  на
него.
   - Превосходный Варавва!  -  продолжал  гость  все  тем  же  холодным,
приятным голосом.  -  Не  откажи  мне  в  своей  дружбе!  Я  странник  и
чужеземец!  Я  варвар,  знающий  мало,  но  я  не  бесполезен  в  вещах,
касающихся твоего благополучия, например, в любви!
   Варавва насторожился. Один из друзей тихо зашептал ему на ухо:
   - Это Мельхиор! Не перечь ему! У него скверная репутация, он  водится
с нечистой силой!
   - Я не знаю его, - сказал Варавва  громко,  не  обращая  внимания  на
подмигивания товарищей. - И его приветствие мне безразлично, даже  такое
пылкое и льстивое.
   Незнакомец улыбнулся.
   - Люблю честность! - сказал он. - Ты честен, Варавва!
   Грубый смех прокатился по комнате. На Варавву  он  подействовал,  как
удар кнута.
   - Да, ты меня пока не знаешь,  но  мы  с  тобой  познакомимся!  Меня,
действительно, зовут Мельхиор, как сообщил тебе твой сосед, но дружбы  с
демонами я не вожу!
   Его глаза сверкнули как топазы.
   - Ты почти наг под этим одеянием, - он дотронулся до дареного  плаща.
- Вот великолепная эмблема всего человечества! Сверху - роскошь,  а  под
ней самая грязная беднота! Ступай за мной и смой тюремную грязь. Я  живу
в этой гостинице, в моей комнате ты можешь переодеться, чтобы  предстать
в приличном виде перед глазами девушки, которую  ты  любишь.  Иначе  она
будет смеяться над тобой. Пойдем!
   Но покрасневший Варавва не тронулся с места.
   - Я не для того получил свободу, чтобы снова стать рабом! К тому же у
меня нет времени - я хочу видеть смерть приговоренного Назарянина.
   Лицо Мельхиора подернулось грустью.
   - Ты непременно увидишь эту смерть, - сказал он. - Но та, которую  ты
любишь, тоже будет там. А разве ты похож на любовника  в  таком  наряде?
Скорее на дикого медведя!
   Он рассмеялся и настойчиво продолжал:
   - Еще раз повторяю, что в моей комнате  ты  можешь  прилично  одеться
и...  услышать  новости,  которые  тебя,  заинтересуют.  Предлагаю  тебе
следовать не