звенел еще раз:
   - Распни! Распни Его!
   Задорный смех горячей волной окатил сердце  Вараввы:  его  он  слышал
раньше, при других обстоятельствах...
   - Скажите, какое зло Он совершил?
   Вопрос прокуратора и  реакция  на  него  толпы  отвлекли  Варавву  от
приятных воспоминаний.
   Стены судилища затряслись  от  страшного  воя,  насмешек,  громового,
звериного бешенства. Мужчины, женщины, дети - все  принимали  участие  в
этом  хоре.  К  ним   присоединились   первосвященники,   старейшины   и
расположившиеся прямо на полу писцы.
   Пилат резко повернулся и,  сдвинув  брови,  окинул  грозным  взглядом
высокий  суд.  Первосвященник  Каиафа,  встретив  этот  взгляд,  слащаво
улыбнулся и мягко сказал, как бы делая приятное предложение:
   - Распни Его!
   - Действительно, хорошо бы Его казнить, - пробормотал  Анна,  толстый
родственник Каиафы, исподлобья глядя на Пилата,  -  Почтенный  правитель
будто колеблется. Но ведь этот изменник - далеко не друг цезаря.
   Пилат не удостоил их ответом.
   Он сел в свое кресло и стал пристально смотреть на Обвиняемого.
   Какое зло Он совершил? Правильнее было бы спросить: какое зло Он  мог
совершить? Разве был хоть малейший признак греховности на этом открытом,
красивом и мудром челе? Благородство и  правда  запечатлелись  в  каждой
черте молчаливого Узника. Кроме  того,  в  Нем  было  нечто  такое,  что
страшило Пилата, что-то  невыговоренное,  но  бесспорно  существующее  -
чрезвычайное величие, казалось, Его окружало и от Него исходило.  И  это
тем более пугало, потому что было глубоко скрыто.
   Пока взволнованный правитель изучал спокойную, величественную  осанку
Загадочного Обвиняемого, размышляя над тем, как лучше поступить, Варавва
также пристально смотрел  на  Него,  все  более  чувствуя  удивительное,
волшебное очарование Человека, Которого народ хотел убить.
   Любопытство придало Варавве храбрости, и он спросил одного из солдат:
   - Скажи, пожалуйста, кто этот пленный Царь?
   - Царь? - солдат захохотал. - Да, Он называет Себя Царем иудеев и  за
эту шутку поплатится жизнью... На самом деле Он сын столяра.  Он  поднял
бунт и убеждал народ не подчиняться закону. Кроме того, Он  вращается  в
среде закоренелых мошенников, воров,  мытарей  и  грешников...  Обладает
искусством колдовства... Люди говорят, что Он может внезапно исчезнуть в
тот момент, когда Его ищут. Но вчера Он даже не  пытался  скрыться.  Его
без труда схватили около Гефсимании. Один из  Его  учеников  помог  нам.
Одни говорят, Назорей сумасшедший, другие - одержим дьяволом. Но как  бы
то ни было, Он сегодня умрет!
   Варавва слушал, не веря. Этот  царственный  Человек  -  сын  простого
столяра?! Нет, это невозможно! Ему вдруг вспомнилось,  что  еще  до  его
заключения ходили странные слухи, что некий Иисус творил  чудеса,  лечил
больных  и  калек,  возвращал  зрение   слепым,   проповедовал   бедным.
Утверждали даже, что какого-то  Лазаря,  умершего  и  похороненного,  Он
спустя три дня воскресил из мертвых. Но эти слухи опровергали фарисеи  и
книжники, заявляя, что чернь невежественна и суеверна, а Он, умея лечить
тяжелые болезни, пользовался огромным  влиянием  среди  народа  в  Своих
целях.
   Варавва не мог припомнить всего, что рассказывали об Иисусе.  Полтора
года проведенные в тюрьме, многое изгладили из памяти, тем более, что  в
своем жалком состоянии узник думал  только  о  собственном  несчастье  и
представлял образ любимой. Теперь же он не мог думать ни о  чем  другом,
кроме как о судьбе Того, с Кого не  сводил  глаз.  И  пока  Варавва  так
пристально вглядывался, ему показалось, что зал суда вдруг расширился  и
наполнился ярким, ослепительным  сиянием,  которое  исходило  от  фигуры
Иисуса. Крик изумления вырвался из груди Вараввы.
   - Нет, нет! - забормотал он. - Вы не можете, не смеете  распять  Его!
Он - Дух! Такого человека не может быть. Он - Бог!
   Один из солдат больно ударил его по губам.
   - Молчи, дурак!
   Пытаясь скованными руками  стереть  хлынувшую  кровь,  Варавва  вдруг
почувствовал, что Иисус  смотрит  на  него.  Прежде  никто  не  одаривал
Варавву таким взглядом - жалость и нежность были в нем.  Он  всем  телом
подался вперед, чтобы быть ближе  к  Тому,  Кто  так  необыкновенно  мог
смотреть на людей. Ему хотелось броситься к ногам  этого  нового  Друга,
чтобы своей грубой, животной силой защитить Его ото  всех!  Но  частокол
обнаженных копий не позволял и надеяться на подобное.
   Один из книжников,  высокий  и  худой,  в  темной  одежде,  встал  и,
раскручивая свиток пергамента, монотонно начал читать обвинение,  наспех
составленное еще накануне вечером  в  доме  Каиафы.  Тишина  внимания  и
ожидания воцарилась в толпе.
   Пилат слушал, нахмурившись и прикрыв рукой глаза. Во время пауз ясней
становился шум улицы, веселый голосок поющего ребенка  звучал  радостным
колокольчиком.  Солнце,  стремящееся  к  зениту,  освещало   то   яркую,
кокетливую повязку  на  женских  волосах,  то  блестящие  латы  римского
солдата, и только члены суда оставались в холодной  тусклой  белизне,  а
пурпурные занавеси, на фоне которых они восседали,  казались  украшением
величественных похорон.
   Чтение обвинительного заключения закончилось,  а  Пилат  все  молчал.
Наконец, убрав руку,  которой  прикрывал  свои  глаза,  он  окинул  весь
синедрион долгим, хмурым взглядом.
   - Вы привели сюда этого Человека... В чем вы Его обвиняете?
   Каиафа  и  Анна  возмущенно  переглянулись,  после  чего   Каиафа   с
выражением глубоко оскорбленного достоинства и как  бы  даже  с  вызовом
сказал:
   - Все слышали обвинение, и вопрос почтенного правителя странен. Разве
нужны еще свидетели? Если бы этот Человек не был злодеем, Его не привели
бы сюда. Он богохульствовал. Вчера вечером во имя  Всемогущего  Бога  мы
спросили, Он ли Христос, Сын Вечно Благословенного, и Он смело  ответил:
"Я. И увидите Сына Человеческого, грядущего на облаке, с силой и  славой
великой". Разве Он не заслуживает смерти?
   Шепоток одобрения пронесся среди священников и  старейшин.  Но  Пилат
сердито откинулся в своем кресле.
   -  Вы  говорите  притчами  и  только   распространяете   заблуждения.
Обвиняемый сказал о Себе, что  Он  Сын  Человеческий,  а  вовсе  не  Сын
Божий...
   Каиафа  побагровел  и  хотел  возразить,  но,  справившись  с  собой,
продолжал с циничной улыбкой:
   - Ты удивительно милостив, Пилат, твой государь не  упрекнет  тебя  в
слишком строгом правлении! По нашим законам,  тот,  кто  богохульствует,
подлежит смерти. Но если в твоих глазах  богохульство  не  преступление,
что ты скажешь об измене?  Есть  свидетели,  которые  клянутся,  что  Он
подстрекал против платежа дани цезарю. К тому же Он  лжец.  Он  надменно
заявил, что разрушит святой храм, так что камня на камне не останется, и
в три дня  построит  новый  и  больший  храм!  Такие  сумасбродные  речи
возбуждают народ. Вдобавок Он обманывал чернь,  делая  вид,  что  творит
чудеса, хотя это просто ловкие фокусы. Наконец, Он въехал в Иерусалим  с
торжественностью царя, - тут Каиафа обратился к Анне. - Ты, Анна, можешь
рассказать об этом,  ты  был  там,  когда  устроили  это  возмутительное
шествие.
   Анна выступил вперед, сжимая руки и  с  показной  честностью  опустив
свои бесцветные, фальшивые глаза.
   - Свидетельствую перед законом, что я сам видел, как  народ  встречал
этого изменника на  дороге  из  Вифании  с  приветственными  возгласами,
устилая Его путь ветками пальм и маслин, даже своими одеждами, как перед
всемирным победителем. Люди кричали: "Осанна!  Благословен  Грядущий  во
имя Господне. Осанна в вышних" Я был  страшно  удивлен  и  обеспокоен  и
сразу же пошел к Каиафе, чтобы рассказать ему про дикие, противозаконные
действия толпы, про эту непристойную выходку черни - чествовать царскими
почестями сына простого столяра из Назарета!
   - Разве Он из Назарета? - спросил кто-то из старейшин.  -  Я  слышал,
что Он родился в Вифлееме Иудейском и что царь  Ирод  Великий  будто  бы
узнал о различных чудесах, свершившихся при Его рождении...
   - Это слухи, - торопливо  заверил  Анна.  -  Все  знают,  что  Он  из
Назарета. Его родители живут там.
   Пилат слушал молча.
   Доводы Каиафы и Анны были  обычным  пустословием  членов  синедриона,
которых он не любил. Он знал, что они искали только собственной выгоды и
блюли  лишь  собственные  интересы,  а  главная  причина,   почему   они
возненавидели Назорейского Пророка, был  страх.  Страх,  что  их  власть
поколеблется, их законы пошатнутся и их авторитет в народе исчезнет.
   Они видели, что этот Узник, кто бы Он ни был,  думал  самостоятельно.
Для власть предержащих нет ничего более страшного,  чем  свобода  мысли,
свобода совести и презрение к общепринятому мнению.
   Пилат сам чего-то боялся - не так, как иудейские священники,  но  все
же...
   Он  старался  не  смотреть  на  Назорея,  высокая  фигура   Которого,
казалось, излучала сверхъестественный свет, контрастирующий с бледностью
и холодностью судей. Не поднимая глаз, он напряженно  думал,  но  решить
ничего не мог. А  время  шло...  Синедрион  изъявлял  нетерпение.  Пилат
чувствовал, что молчать больше нельзя, что надо говорить и  действовать.
Он медленно повернулся к Обвиняемому, Который  тотчас  поднял  голову  и
встретил  беспокойный  взгляд  прокуратора   с   великим   терпением   и
бесконечной  нежностью.  Пилат  задрожал,  но,  пересилив  себя,  громко
произнес:
   - Иисус Назорей, Ты слышишь, в чем Тебя обвиняют?
   Человек в белоснежной одежде медленно и с царственной  свободой  стал
приближаться к Пилату. Яркие лучи солнца,  падающие  из  высокого  окна,
подчеркивали бронзово-золотистый оттенок Его волос. Не  отводя  глаз  от
своего  судьи,  Он  смиренно  улыбался,  заранее  прощая  ему   еще   не
совершенное преступление. Но Он не произнес ни слова!
   Пилат был в ужасе. Ледяной холод проник в его жилы. Он невольно встал
и попятился, хватаясь за  золоченую  резьбу  своего  судейского  кресла.
Приближение Существа в белоснежном одеянии  наполнило  душу  прокуратора
безумным страхом. Ему вспомнились старые предания, в  которых  Божество,
внезапно явившееся людям, уничтожало их одним дыханием вечного  величия.
Миг, который Пилат простоял рядом с Божественным  Обвиняемым,  показался
ему вечностью. С поразительной ясностью  перед  ним  мелькнуло  все  его
прошлое, и, как темная туча на горизонте, возникло предчувствие  чего-то
неминуемого и ужасного в будущем.
   Не сознавая  что  делает,  прокуратор  закрыл  лицо  руками,  как  бы
защищаясь от жестокого и сильного удара. Члены синедриона  с  удивлением
смотрели на этот животный страх, охвативший римского правителя. Один  из
старейшин - черноглазый хитрый  старик  быстро  притиснулся  к  нему  и,
тронув за плечо, тихо сказал:
   - Что с тобой, Пилат? Тебя хватил удар или  ты  сошел  с  ума?  Прошу
тебя, поспеши с приговором. Время идет,  и  на  Пасху  было  бы  неплохо
исполнить волю народа. Что тебе этот преступник? Вели Его распять  -  Он
изменник, называющий Себя царем. Но у нас нет иного царя, кроме  цезаря.
Спроси Его, правда ли, что Он хвастается Своей силой?
   Пилат смотрел на непрошенного советчика, и ему казалось, что он видит
скверный сон и злые духи нашептывают ему о непроизносимых преступлениях.
Усталый и с похолодевшим сердцем,  судья  все  же  сознавал,  что  нужно
продолжить допрос Узника.  Облизав  пересохшие  губы,  он  спросил  едва
слышно:
   - Ты ли Царь иудейский?
   Сначала ответом было молчание. Потом голос, приятнее  самой  чарующей
музыки, сказал спокойно:
   - Ты говоришь от своего имени или так про Меня сказали?
   Лицо Пилата покраснело, а руки судорожно ухватились за спинку  стула.
Он сделал нетерпеливый жест головой и резко ответил:
   - Твой же народ и Твои первосвященники привели Тебя ко мне.  Так  что
Ты сделал?
   Внутренний  свет  ярче  озарил   глубокие,   ясные   глаза   Назорея,
таинственная улыбка еще явственней проступила на Его лике. Этим взглядом
и этой улыбкой Он уже давал ответ, красноречивее  всяких  слов,  который
гласил: "Что Я сделал? Я пришел на землю к людям, чтобы сделать их жизнь
сладкой и отнять у смерти ее горечь. Теперь есть надежда для всех, и рай
для всех, и Бог для всех! И урок  любви,  Божественной  и  человеческой,
воплощенной во Мне, осветит землю на веки вечные".
   Но  эти  великие  истины  остались  непровозглашенными,  как  слишком
трудные пока для человеческого понимания.
   Обвиняемый медленно ответил:
   - Мое царство не от мира сего. Если бы оно было от мира сего, то  Мои
слуги дрались бы, чтобы не отдать Меня в ваши руки, но пока Мое  царство
не здесь.
   И Он поднял голову и посмотрел на  высокое  окно,  за  которым  сияло
солнце. Вид Иисуса был проникнут таким величием и такой силой, что Пилат
снова пошатнулся, потрясенный чувством  неодолимого  страха,  сжимавшего
его сердце.
   Священники и старейшины, слегка подавшись вперед, внимательно слушали
ответ Пленника. Иронически улыбаясь, Каиафа что-то сказал Анне.
   Пилат неохотно продолжил допрос. Притворяясь спокойным и равнодушным,
он спросил:
   - Значит, Ты царь?
   Божественный Узник  бросил  лучистый  взгляд  на  тех,  кто  с  таким
судорожным нетерпением ждал, что Он скажет,  и,  спокойно  и  пристально
глядя в глаза Пилата, ответил:
   - Ты сказал.
   И когда Он произнес эти слова, солнце озарило Божественное чело таким
радужным сиянием, что, казалось, сами небеса венчали Иисуса.
   Пилат молчал. Члены синедриона возмущенно шептались. Какие еще  нужны
доказательства? Он Сам произнес Себе приговор! Он признался в измене. Да
будет Он предан смерти!
   Солнечные блики скользили по  белому  одеянию  Пленника,  сливаясь  с
ярким светом, исходящим от Него.
   В глазах у Пилата помутилось, в висках  тупо  стучало  и  ломило.  Он
почувствовал беспредельную усталость. Красота  Человека,  Который  стоял
перед судом, была слишком впечатляюща, чтобы не  оставить  неизгладимого
следа в душе прокуратора. Пилат понял, что, осудив  Его  на  смерть,  он
совершает  великое  преступление,  о   последствиях   которого   страшно
подумать. Он хорошо понимал, какую активную роль играли  в  происходящем
первосвященники  Каиафа  и  Анна,  добившиеся  привлечения  Проповедника
нового учения к суду; знал, как и с чьей помощью они достигли этого.
   Один сумасбродный молодой  человек  -  Иуда  Искариот,  сын  богатого
ростовщика, приятеля Каиафы, примкнул к ученикам Иисуса  Назорея.  Легко
было догадаться что недовольный внезапной приверженностью любимого  чада
какому-то Незнакомцу, старик по наущению первосвященника употребил  весь
свой родительский авторитет, чтобы убедить сына предать Учителя.
   Повернувшись к совету, прокуратор спросил:
   - Где Иуда?
   Старейшины и священники беспокойно переглянулись, но ответа не дали.
   - Вы мне говорили, что Иуда привел стражу к тому месту, где скрывался
Назарянин, - медленно продолжал Пилат. - Активный участник поимки должен
быть здесь. Я хочу знать, что он скажет про Человека, за Которым сначала
следовал, а потом вдруг предал Его. Приведите Иуду ко мне!
   Анна подобострастно согнулся:
   - Молодой  человек  бежал  из  города.  Он  впал  в  какое-то  буйное
помешательство. Вчера поздно ночью он явился  к  нам,  громко  оплакивал
свои грехи и хотел вернуть те серебряные монеты, которыми  ему  оплатили
оказанные услуги. Мы старались успокоить его, но он с бешенством  бросил
перед нами деньги и исчез.
   - Странно, - сказал Пилат.
   Отсутствие Искариота было ему крайне неприятно.  Ему  очень  хотелось
узнать, почему этот юноша внезапно изменил своему  Учителю,  но  теперь,
когда это оказалось невозможным, прокуратор почувствовал себя еще  более
угнетенным. Его окутал глубокий мрак, в нем он различал большие огненные
круги,  которые,  постепенно  уменьшались,  стягивали   голову   горячим
обручем. Это  ощущение  все  усиливалось,  мешая  дышать  и  смотреть  -
хотелось куда-то бежать и громко  кричать,  чтобы  избавиться  от  этого
кошмара. Но вдруг  невыносимое  страдание  прекратилось,  словно  чье-то
свежее дыхание коснулось пылающего лба  прокуратора.  Подняв  глаза,  он
увидел, что кроткий взор Обвиняемого  устремлен  на  него  с  выражением
такой бесконечной нежности, любви и милосердия, что ему  вдруг  открылся
смысл новой жизни и безграничного счастья, путь его прояснился.
   Обращаясь к первосвященникам и старейшинам, Пилат твердо и решительно
произнес:
   - Я не нахожу вины в этом Человеке. Оставив  напускную  сдержанность,
Каиафа вскочил и яростно закричал:
   - Ты с ума сошел, Пилат! Назорей возмущает народ, учит везде, что...
   Анна, вытягивая свою длинную худую шею, торопливо перебил зятя:
   - Он водит знакомство с одними только мытарями и грешниками,  а  всем
благочестивым  открыто  обещает  ад.  Здесь  присутствует  раввин  Миха,
который слышал все это. Говори, Миха! Правителю  мало  наших  показаний,
чтобы вынести приговор этому мошеннику и богохульнику!
   Старый раввин с темным сморщенным лицом и жестокими глазами не  медля
встал и вынул из-за пазухи несколько вощеных дощечек.
   - Эти слова записаны мною - я своими ушами слышал их в храме. Молодой
фанатик не стеснялся проповедовать свои вредные теории  даже  в  местах,
отведенных  для  молитв.  Посудите  сами,  разве  Его  слова  не   дышат
ненавистью?
   И, поднеся дощечки к самым глазам, он стал медленно читать:
   - Горе вам, книжники и фарисеи, что  затворяете  царство  небесное  -
сами не входите и желающих войти  не  пускаете.  Горе  вам,  книжники  и
фарисеи, что поедаете имущество вдов и лицемерно долго молитесь; за  это
примете тем  большее  осуждение.  Горе  вам,  книжники  и  фарисеи,  что
обходите море и сушу, дабы обратить хоть одного, а когда  это  случится,
делаете его сыном геенны, вдвое худшим  вас.  Горе  вам,  вожди  слепые,
говорящие: если кто клянется храмом, то  ничего,  а  если  кто  клянется
золотом храма, то повинен. Безумные!  Что  больше  -  золото  или  храм,
освящающий золото? Горе  вам,  книжники  и  фарисеи,  что  уподобляетесь
окрашенным гробам, которые снаружи кажутся  красивыми,  а  внутри  полны
костей и всякой нечистоты. Порождения  змия,  ехидны,  как  избежите  вы
осуждения? - тут Миха остановился и,  победно  взглянув  на  окружающих,
заметил все тем  же  монотонным  голосом.  -  Воистину,  для  того,  кто
всячески старается внушить народу, что Он кроток и миролюбив, эти  слова
достаточно резки и полны злобы ко всем представителям порядка и  закона!
В них мало кротости, зато много самолюбия и досады!
   Легкая улыбка скользнула по лицу Пилата. В душе он преклонялся  перед
смелостью Человека, который не побоялся  обличить  ложь  и  лицемерие  в
самом храме - там, где они более всего торжествовали.
   - Говорю тебе, Миха, тебе, Каиафа, и  тебе  тоже,  Анна,  -  произнес
прокуратор решительно. - Никакой вины в Нем  я  не  нахожу.  -  Выслушай
меня,  почтенный  Пилат!  -   раздался   дребезжащий,   дряхлый   голос,
принадлежащий  маленькой,  уродливой  фигуре   старого   ростовщика.   -
Выслушай, прошу тебя! - сказал он с нескрываемым волнением. -  Разве  ты
поставлен здесь не для того, чтобы соблюдать справедливость  и  защищать
обнаженных и угнетенных? Говорю тебе, великий прокуратор, этот Человек -
злоумышленник, лжец и изменник!
   Тут старый негодяй остановился, чтобы набрать побольше  воздуха,  так
как задыхался от переполнявшей его ярости.
   - Этот лживый Пророк два дня тому назад вошел в храм и,  увидев  меня
на обычном месте, - а ты знаешь, благородный Пилат,  я  бедный,  честный
человек, - как сумасшедший набросился на меня и, схватив твердой  рукой,
стал сечь веревочным кнутом! Он меня высек! - взвизгнул ростовщик.  -  И
выгнал из святого места! Его уста были полны богохульства  и  проклятий.
Он сказал: "Мой дом это дом молитвы, а вы из  него  сделали  разбойничий
вертеп!" Ты понимаешь, Пилат?! Он назвал Св