к! Разве ты не понимаешь,
что теперь-то как  раз  самое  время.  Хибара  старухи  совсем  рядом  с
усадьбой Бувье, и если легавые собираются стеречь сегодня ночью,  то  уж
не волнуйся: у старухи их точно не будет. Им в  голову  не  придет,  что
кто-нибудь осмелится появиться в том же месте прямо на следующий день.
   По мере  того,  как  он  говорил,  ярость  его  улеглась.  Теперь  он
рассуждал степенно, просто выдвигал аргументы, чтобы успокоить Робера. И
скоро вся затея казалась до крайности легким  делом.  Кристоф  умолк,  и
Робер опустил голову. Оба помолчали, затем Кристоф спросил:
   - Ну?
   Робер поднял голову, взглянул на приятеля,  вздохнул  и  вяло  махнул
рукой:
   - Честное слово... Кристоф, я  не  могу...  Потом  как-нибудь...  Там
видно будет...
   Кристоф в запальчивости замахнулся рукой. Лицо  его  сделалось  злым.
Снова, схватив Робера за куртку, он  встряхнул  его,  почти  оторвав  от
земли. Робер почувствовал на лице дыхание Кристофа.
   - Тряпка, слабак! Слышишь, ты?! У тебя никогда  ничего  не  будет!  В
сущности, Серж прав: ты  кончишь  в  коровьем  дерьме  вместе  со  своей
вонючей подружкой!
   Робер сжал кулаки. Во рту у него вдруг стало кисло.
   - Замолчи, - прошипел он, - тебя это не  касается!  В  ответ  Кристоф
рассмеялся.
   - Да нет, серьезно: что ты себе вообразил? Тебе бы помалкивать! А  ты
еще пытаешься заткнуть мне рот... Ну, ты и силен, приятель!
   Он поднес кулак Роберу к носу  и  пригрозил,  но  бить  не  стал.  Он
помолчал несколько секунд, словно подыскивая слова, потом проговорил:
   - Господи! Какие мы идиоты, что впутали тебя в это дело. И ведь я сам
это предложил! Поделом мне! Вот Серж повеселится: он  предупреждал,  что
ты струсишь!
   Опустив  глаза  и  с  трудом  сдерживая  слезы,   Робер   пробормотал
сдавленным голосом:
   - Не могу, не могу я... Честное слово, это сильнее меня... Это...
   Он замолчал. Кристоф подождал немного, потом встряхнул его и спросил:
   - Ну, говори, что я должен понять? Не смея  поднять  на  него  глаза,
Робер едва слышно шепнул:
   - Понимаешь, я чувствую, я точно знаю, что все это плохо кончится.
   - Да почему, если  мы  все  предусмотрели?  Кристоф  замолчал,  пожал
плечами, выпустил куртку Робера и отрывисто проговорил, уронив руки:
   - Ладно, черт с тобой! Какой смысл разговаривать с такой  тряпкой!  В
конце концов, если ты ничего не можешь, дохни в своем дерьме! По  правде
говоря, мне наплевать! Зачем мне нужен такой размазня?  Ни  к  чему!  От
тебя одни накладки! И больше ничего!
   С этими словами он пошел было прочь, но вдруг спохватился, вернулся к
Роберу и, вцепившись ему в руку, процедил:
   - Но смотри, понял? Если струсил с нами, то  можешь  струсить  и  при
легавых. Постарайся, чтобы у них  не  было  повода  тебя  расспрашивать,
понял? Ни в коем случае.
   Он еще раз четко и раздельно повторил последние слова. Робер  покачал
головой. Кристоф продолжал:
   - А чтобы тебя не расспрашивали, нужно,  чтобы  у  тебя  было  верное
алиби, такое, чтоб наверняка. Поразмыслив, он скрестил руки на  груди  и
спросил:
   - Твой папаша уже дома?
   - Наверное. Не знаю. Я еще не заходил домой...
   - Так отправляйся к себе. Слушай хорошенько, что я  тебе  скажу:  иди
домой. Если отец дома, поговори с ним, скажи, что ты заболел, что  прямо
сейчас ложишься спать.
   - Может, он уже спит.
   - Мне-то что за дело! Даже если он спит пьяный  до  бесчувствия,  его
разбудишь. Скажи, что у тебя болит живот.
   - Но...
   - Заткнись! Скажешь, что  заболел,  что  идешь  спать.  А  в  полночь
поднимешься, разбудишь его и попросишь вызвать врача.
   - Да ты что!
   - Выпутывайся как знаешь, кто-нибудь  должен  наверняка  подтвердить,
что сегодня  ночью  ты  был  дома.  Кристоф  опять  встряхнул  Робера  и
прибавил:
   - Сделаешь, как  я  говорю.  Это  единственный  способ  прикрытия.  И
главное, держи язык за зубами. Если  вздумаешь  открыть  рот,  берегись,
заранее тебя предупреждаю:, дело будет плохо. Ты меня понял, да?
   Робер взглянул на него. Глаза у Кристофа потемнели, в  них  загорелся
злой огонек, а взгляд стал жестким. Юноша кивнул и опустил глаза.
   - Ладно, - прибавил Кристоф, - теперь проваливай  и  заруби  себе  на
носу: если ты нас продашь, тебе будет то же, что и нам!
   Кристоф погрозил кулаком, резко отвернулся и исчез за углом гаража.
   Прислонившись к стене,  Робер  прислушивался  к  удаляющемуся  рокоту
мотора. Затем медленно, не поднимая головы, зашагал домой.

Глава 13

   Теперь   улица   опустела.   Ветер   налетал,   стихал,   словно    в
нерешительности,   и   вновь   устремлялся   вперед.    Фонари    бешено
раскачивались,  и  Робер  шел,  разглядывая  свою   тень,   которая   то
удлинялась,  то  укорачивалась,  искривлялась,  двоилась,   исчезала   и
появлялась вновь.
   Он шагал по улице. Нет,  с  ними  он  не  пойдет.  Теперь  он  совсем
свободен. Нужно только дойти до дома, лечь и подождать.
   Он шел, но сколько ни размышлял, не мог сосредоточиться.  Каждый  шаг
отдавался во всем теле. Каждый шквал ветра хватал его, хлестал,  выдувал
душу.
   Дойдя до первых домов тупика, он остановился,  поглядел  на  площадь,
где по земле метались  тени  и  пятна  света,  и  тем  же  мерным  шагом
устремился во мрак, царивший в тупике. Там и  сям  окно  отбрасывало  на
фасад противоположного дома  четырехугольник  света,  перечеркнутого  от
оконного переплета.
   Робер неслышно вошел в дом. Велосипед был на месте, а храп  отца  был
слышен  уже  снизу.  Робер  поднялся,  посветив   себе   зажигалкой,   и
остановился у первой двери. Она была  приоткрыта.  Юноша  толкнул  ее  и
шагнул в комнату, держа над собой зажигалку. Язычок  пламени  пластался,
плясал на сквозняке, по стенам метались неясные блики,  но  потом  пламя
выровнялось, и в комнате стало чуть светлее.
   Папаша Пайо лежал на кровати, закинув левую руку за голову, а  правую
вытянув поперек кровати, и пальцы свисали, словно запястье было сломано.
Робер продвинулся еще  на  полшага  вперед.  Отец  лежал  одетый.  Успел
сбросить только один  ботинок.  Носка  на  ноге  не  было,  ступня  была
замотана  тряпкой  защитного  цвета,  из  которой  торчали  пальцы.   На
коричневом одеяле остались пыльные  полосы  от  второго  башмака,  снять
который у отца не хватило сил.
   В комнате было тепло. Отвратительно пахло вином, потом  и  застарелой
грязью. Гудели полчища мух. Одна из них подлетела,  привлеченная  светом
от зажигалки, дважды облетела вокруг Робера, задев  его  лицо,  и  вновь
устремилась к кровати.
   Робер  подошел  ближе.  Язычок  пламени  стал  меньше.  Углы  комнаты
потонули во тьме.
   Отец продолжал храпеть. Когда Робер поднес к его лицу  зажигалку,  он
увидел муху у отца на лице. Она прошлась по  лбу,  перебралась  на  нос,
спустилась к приоткрытому рту. Губы спящего дрогнули. Муха взлетела,  но
тут же опять  уселась  на  щетинистый  подбородок.  Папаша  Пайо  громко
всхрыпнул, мотнул головой из стороны в сторону и приподнял было руку, но
сил не хватило, и рука вновь упала на одеяло. Робер не мог отвести  глаз
от раскрытой ладони отца - полусогнутые пальцы  были  толстые,  широкие,
грязные.  Огонек  зажигалки  уменьшался  на  глазах,  на  секунду  пламя
вспыхнуло,  так  что  на  руке  спящего  проступили  бороздившие  ладонь
трещины, и тут фитилек угас.  От  него  остался  лишь  тлевший  во  тьме
червячок, который Робер загасил пальцами.
   Юноша горько вздохнул и, вытянув  руки  вперед,  на  ощупь,  медленно
пошел из комнаты.
   Добравшись до своей комнаты, он закрыл дверь и зажег  свет.  Лампочка
без абажура, висевшая у изголовья кровати,  заливала  убогую  обстановку
безжалостным  ярким  светом.  Робер  обвел  взглядом  комнату,   подолгу
задерживаясь на каждой вещи, но по-настоящему ничто его  не  трогало.  В
конце концов он уселся на кровать.
   На улице свирепствовал ветер. Шквалы один за другим  обрушивались  на
угол крыши. Под особенно сильными порывами начинало дребезжать  слуховое
окно.
   Робер не решался лечь в постель. Уставившись на сучок в дощатом полу,
он впал в странное полузабытье.
   Теперь все происходящее казалось ему смутным, далеким. В ушах все еще
звучал голос Кристофа, но слова ни  чего  не  значили.  Он  вновь  видел
темный гараж; отсветы лампы на  стекле,  злой  взгляд  Кристофа,  темную
улицу, где двоилась и корчилась его собственная тень.
   Время остановилось. Перед его глазами вновь дощатый пол и качнувшийся
гвоздь,  когда  его  вбивали  в  здоровенный  сучок  на  доске.   Гвоздь
блестит...
   И тут внезапно Робер вскакивает. Внутри у него все  сжимается...  Так
уже было сегодня, когда он  смотрел  на  долину,  и  потом,  когда  мимо
проехали жандармы.
   Теперь время несется  вскачь..,  события  разворачиваются  в  бешеном
ритме. Но при этом последовательно, не переплетаясь.
   Робер чувствует, что ему жарко. Очень жарко.  Это  происходит  вдруг,
невесть с чего - ведь он ничего и не делал. Сердце готово  вырваться  из
груди. Робер встает. Подходит к двери, останавливается.  Возвращается  к
кровати. Оглядывается по сторонам. Взгляд его  задерживается  на  старой
швейной  машинке.  И  хотя  машинка  много  лет  стоит  зачехленной,  он
явственно видит, как крутится блестящее  колесо,  слышит,  как  тарахтит
швейная лапка, представляет, как  ползет  из-под  нее  ткань..,  которую
придерживают знакомые руки. Юноша отворачивается. Он знает,  что  сейчас
непременно переведет взгляд выше и правее.  Зажмурившись,  он  поднимает
голову, а когда открывает глаза, портрет перед ним.
   Кулаки сжимаются сами собой. Ногти вонзаются в ладонь. Палец до  боли
давит на свежую мозоль. Боль нарастает. Но если бы болела  только  рука!
Все  его  существо  корчится  от   невыносимой   муки:   давняя   тоска,
приглушенная временем, жжет его, как огнем.
   Это продолжается недолго,  несколько  секунд:  ровно  столько,  чтобы
успеть испытать сильную боль.  Лицо  Робера  искажается  гримасой.  Боль
отступает.
   Вот он уже у двери. Отворяет ее. Быстро, решительно входит в  комнату
отца, шарит по стене, в поисках выключателя.  Свет  от  настенной  лампы
светильника заливает отца до самого пояса. Вся верхняя часть туловища  и
голова  освещены  неярким  светом   из-под   четырехугольного   зеленого
матерчатого абажура, с углов которого свисают крупные желтые  и  красные
бусины.
   Отец шевельнулся. Робер замер в нерешительности. Шаг, другой - он уже
у кровати.
   - Папа! - Как странно звучит его голос. Отец и ухом не ведет. - Папа!
Проснись, папа!
   Отец перестает храпеть, бормочет во сне  и  отворачивается  к  стене.
Рука его по-прежнему свисает с кровати. Робер берет отца за  запястье  и
трясет, изо всех сил дергает эту безвольную руку.
   - Папа, папа... Вставай... Я должен тебе объяснить... Папа!
   Отец открывает глаза, отводит руку, за которую Робер только что  тряс
его, и приподнимается на локте. Заспанные, подернутые слезой глаза его с
тупым изумлением глядят из-под насупленных бровей.
   - Папа, ты должен выслушать меня. Послушай!
   Отец кивает, потом рыгает так, что все его тело трясется.
   - Который час? - спрашивает он.
   - Не знаю.
   Взгляд отца обращается к окну.
   - Ты что, уходишь?
   - Нет, я как раз вернулся. Еще не поздно, папа. Может, часов девять.
   - Девять часов... Уже девять вечера...
   Отец явно ничего не соображает. Он переводит бессмысленный  взгляд  с
Робера на закрытое окно, потом опять  плюхается  на  постель,  закрывает
глаза и бурчит:
   - Да погаси ты эту лампу.
   - Папа, послушай меня!
   - Ты мне надоел... Как ты мне надоел! Говорю тебе... Склонившись  над
отцом, Робер трясет его за плечо. Тот пытается разлепить  веки,  но  ему
больно смотреть на свет.
   Он бормочет:
   - Ну что ты.., ко мне пристаешь.., чертов дурак...
   - Папа, вставай, так нужно...  Ты  должен  пойти  со  мной.  Они  там
глупостей наделают... Это очень важно. Там ведь Кристоф, Кристоф Жирар и
Серж Дюпюи... Нужно туда пойти, папа!
   Раскрыв глаза, отец орет:
   - Отвяжись от меня со своими  приятелями,  слышишь,  ты?  Отправляйся
спать и оставь меня в покое!
   Голова его вновь падает на подушку, он продолжает бормотать:
   - Как ты мне надоел... Как мне все надоели...  Господи,  как  хочется
пить, ну как пить-то хочется... Принеси стакан...
   Он что-то неразборчиво бормочет, отворачивается к стене, поджав  ноги
и уткнувшись головой в подушку.
   Робер глядит на  широкую  спину  отца,  мерно  вздымающуюся  во  сне.
Вельветовые брюки папаши Пайо порваны на  левом  бедре,  сквозь  прореху
виднеется белая кожа, заросшая черной шерстью. Брюки эти почти такого же
цвета, как те, что висят в коридоре на вешалке - как камень в карьере.
   Повесив голову Робер медленно отходит от кровати. Гасит свет. Выходит
в прихожую, едва освещенную лампой из его комнаты.
   Там он останавливается. Странное ощущение поднимается из глубины  его
существа и растет,  крепнет...  Робер  пытается  бороться  с  собой,  но
рыданье уже сотрясает его грудь, и по щекам катятся слезы.

Глава 14

   Плакал он недолго. Рыданье сдавило  ему  горло,  сотрясая  все  тело.
Потом Робер закрыл глаза, несколько раз глубоко вздохнул  и  вернулся  в
свою комнату.
   Ощущение пустоты  отступило.  Наоборот,  теперь  в  голове  теснились
мысли, - смутные, перескакивающие с одного на другого.
   Робер подошел к кровати, постоял, вернулся к двери,  снова  вышел  на
середину комнаты и  огляделся.  Взгляд  его  то  и  дело  возвращался  к
фотографии матери. Потом он посмотрел  на  вырезку  с  велосипедами,  на
распятие, украшенное веточкой.
   На скулах у него ходили желваки, кулаки были крепко стиснуты.  Словно
помимо собственной воли он обшаривал глазами каждый закоулок, то и  дело
озираясь на приоткрытую дверь и подолгу вглядываясь в полумрак коридора.
Он боялся себе признаться, что  ощущает  чье-то  присутствие.  Чувствует
чей-то взгляд. И ему по-прежнему было очень жарко.
   Так  он  расхаживал  по  комнате  с  ощущением,  что  кто-то  за  ним
наблюдает.  Порой,  резко  остановившись,  он  прислушивался.  На  улице
завывал ветер. В соседней комнате храпел отец.
   Не гася в комнате свет и оставив дверь открытой,  Робер  спустился  в
кухню. Там он выпил стакан воды и подошел к  столу,  на  котором  стояла
пустая литровая бутылка из-под вина и стакан, а рядом валялись колбасные
шкурки и сырные корки. В сторонке лежала початая  пачка  серого  табака,
брикет папиросной  бумаги  и  большая  медная  цилиндрическая  зажигалка
папаши Пайо. Робер уселся за стол, облокотился и скрутил себе  сигарету.
Руки его дрожали. Сигарета получилась кривая, пузатая, так  что,  прежде
чем прикурить, ему пришлось, покрепче скрутить кончик,  чтобы  табак  не
сыпался.
   Наконец он закурил. Сначала затягивался торопливо, затем медленнее  и
глубже, не спеша выпуская дым сквозь полусомкнутые  губы.  Понемногу  он
успокаивался, но ощущение  чужого  присутствия  оставалось.  Отсюда,  из
кухни, не было слышно отцовского храпа, да и завывания ветра доносились,
лишь когда шквал врывался прямо в тупик и сотрясал закрытые ставни.
   Сигарета погасла, Робер снова прикурил и  вспомнил,  что  собственная
его зажигалка совсем пуста. Тогда он взял  в  шкафу  бутылку  бензина  и
намочил в нем ватку. Вытер рукавом  пролитые  на  стол  капли  горючего.
Потом стал ощупывать ладони -  они  болели  все  больше.  Взяв  булавку,
торчавшую из почтового календаря, он вернулся к лампе, проколол  водяной
волдырь и зубами содрал омертвевшую кожу. Ранку здорово щипало, и  Робер
долго дул на нее, стараясь унять боль.
   Он почти совсем успокоился. Но  он  все  явственнее  чувствовал,  что
кто-то или, вернее, что-то неведомое неотступно следует за ним.
   Временами  ему  виделся  черный  силуэт   мамаши   Вентар,   медленно
тащившейся по старой дороге. Мысленно он  шел  за  ней,  отмечая  каждую
подробность пути, каждый поворот дороги, каждую тень на  изжелта-красной
земле.
   Он представлял, как идет вслед за старухой, всегда на одном и том  же
расстоянии от нее, позволявшем не терять ее из  виду.  Вот  он  пытается
остановиться, но ничего не выходит. Черный силуэт словно притягивает его
к себе. И он вновь бредет за ней, то и дело зажмуриваясь и  стараясь  не
глядеть  на  бабку.  Иногда  ему  удавалось  мысленно  переключиться  на
что-нибудь другое, но в конце концов он неизменно возвращался к дороге и
старухе. Так, например, он вспоминал вырытую  траншею,  прикидывая,  чти
предстоит сделать завтра, потом думал об инструментах и вновь  вспоминал
водосборник - вычищенный, заполненный чистой водой, видел  головастиков,
вспоминал, как бежал к ручью, как возвратился,  но  неизменно,  снова  и
снова перед ним вставала старуха. А стоило подумать  о  Жильберте,  и  в
голову  лезли  неотвязные  мысли  о  папаше  Бувье,  о  Черном  лесе,  о
жандармах, Малатаверне, старухиной хибаре  и  самой  старухе,  идущей  к
яблоневому саду.
   Сколько же времени ждала его сегодня Жильберта на нижнем лугу? Может,
лучше было бы встретиться с ней? Ничего не говорить  Кристофу  и  просто
молчком увильнуть от этого дела?
   Отца он разбудил. Отец мог бы потом подтвердить, что  Робер  вернулся
домой. Но вспомнит ли он?
   Те двое собирались отправиться туда. Сейчас Кристоф, наверное,  пошел
на ферму травить собаку...  Собака.  До  этого  Робер  еще  ни  разу  не
задумывался о собаке.
   -  Отвратительно!  -  прошептал  он.  Неужели   нельзя   было   найти
снотворное, чтобы просто усыпить ее, а не убивать?
   Папаша Пайо никогда не разрешал завести в доме ни кошку,  ни  собаку.
Однажды Робер привел приблудную собачонку.  Вернувшись  с  работы,  отец
хорошенько всыпал и ему и собаке.  Больше  Робер  никогда  не  видел  ту
собаку.
   Робер надолго задумался, припоминая. Шавка была тощая и грязная.
   Ему казалось нелепым, что ради денег нужно убить старухиного пса.  Он
представил себе кошелек - таким, как его описывал Серж.
   "Это ведь даже не кража, - говорил Кристоф, - раз самой  старухе  эти
деньги совершенно ни к чему. Она так  и  помрет  когда-нибудь  на  своей
кубышке, сдохнет в собственном  дерьме.  В  газетах  частенько  пишут  о
стариках, которые отдают концы на своих кубышках".
   Почему бы в самом деле не попользоваться этими деньгами! "У нее  даже
наследников нет, -  подхватывал  Серж.  -  Мы  никого  не  оберем.  Если
оставить все как есть, то деньги зацапает государство. Что же нам с  ним
церемониться, с этим самым государством?!"
   Теперь Робер уже не боялся жандармов. Он уже  давно  выбросил  их  из
головы. Все его мысли были заняты собакой и старухой.
   Бабка спала в той же комнате,  где  лежали  деньги.  Роберу  хотелось
представить, какая она, эта комната.  Далеко  ли  старухина  постель  от
стола, на котором стоит глиняный горшок? И вновь ему стало не  по  себе,
когда вспомнилось,  как  Серж  помахал  железным  прутом:  "Такая  штука
заткнет рот самым крикливым и упрямым..."
   "Неужели Серж?" "Серж  -  возможно,  но  ведь  есть  еще  Кристоф..."
"Кристоф?" Кристоф... Какие  страшные  глаза  были  у  него  там,  возле
гаража. Жестокие, и этот недобрый огонек...
   "Все-таки людей просто так не убивают..." Робер вскочил и зашагал  по
кухне. "Что-то" по-прежнему было здесь. Неотвязно и неотступно.
   "Но ведь они не дураки!" Юноша присел на край стола, покачивая ногой.
"Хоть она и старая..." Он молотил ногой по ножке стола,  и  каждый  удар
отзывался во всем теле, отдаваясь в голове.
   Правда старуха совсем глухая, с чего бы  ей  просыпаться?..  Если  бы
только отец выслушал его, Робер выложил бы все как на  духу.  Умолил  бы
его сделать хоть что-нибудь, объяснить тем, двоим...
   Здесь, в кухне, ничто не напоминало о матери.  Все  уцелевшие  с  той
поры  вещи  до  неузнаваемости  заросли  грязью.  Робер  вновь  вспомнил
фотографию, приколотую к стене у него в комнате.
   "Если бы она была здесь!" Когда она была жива, отец так н