хватил  ее,
уставшую, легкую, принес в спальню и, не зажигая света, стал раздевать.
   - Нашла куда пойти, - мягко говорил он словно сам с собой,  снимая  с
нее свитер и расшнуровывая ботинки. - В Подвал... Маленькая, что ли?
   - А ты откуда знаешь?
   - А я все знаю. Французы ей звонят какие-то...
   Ева замерла и схватила его руки.
   - Кто? Кто звонил? Откуда ты знаешь?
   Он зажег свет, сел на постели и сорвал с шеи шарф.
   - Я к тебе пришел, у меня же ключ есть.
   А тут телефон разрывается. Вот я и взял  трубку.  Его  зовут  Бернар.
Бернар Жуве.
   - Он что, здесь, в Москве? - Она схватила Вадима за плечи. -  Ну  же!
Говори!
   - Он звонил из Парижа. Сказал, что позвонит через  три  часа.  В  час
ночи. Это что, твой новый покупатель?
   Ева ничего не ответила. Откуда он узнал телефон?  Фибих?  Надо  будет
купить ему хорошего вина.
   Она закрыла глаза.  В  постели,  в  объятиях  Вадима,  она  на  время
забылась. И даже когда зазвонил телефон, Ева не  открыла  глаз,  а  лишь
теснее прижалась к горячему плечу.  Вадима  и  погрузилась  в  блаженную
дрему. Какое ей дело до француза, который так  далеко  и  с  которым  ее
ничего не связывает. Они даже не успели поговорить толком, лишь смотрели
весь вечер друг на друга. Больше всего Еве  понравилось,  что  Фибих  ни
разу не упомянул Бернару о том, что Ева  художница,  не  потащил  его  в
мастерскую показывать картины. Бернар воспринимал  ее  как  обыкновенную
женщину, а это было для нее самым главным.
   Прошло еще несколько дней, и Ева поняла, что звонок Бернара -  звонок
любопытства - был случайностью, как была случайна и их  встреча.  Однако
ей хотелось повидаться с Глебом Борисовичем, чтобы лишний раз поговорить
о Бернаре. Откуда они  ехали  на  электричке  и  зачем  им  понадобилось
забираться к ней  на  балкон?  Когда  она  задала  Фибиху  этот  вопрос,
профессор рассмеялся:
   - Мы возвращались с моей дачи. Я, старый  кретин,  потерял  там  свой
ключ...  Мы  опоздали  на  восьмичасовую  электричку  и  уехали  уже  на
последней. Стали подходить к дому, заметили лестницу, а так как мы  были
изрядно в подпитии, то  нам  показалось,  что  стоит  забраться  на  ваш
балкон, как оттуда мы,  подняв  лестницу,  перекинем  ее  на  мой,  и  я
спокойно влезу к себе через форточку, благо она у меня большая.  Но  уже
на лестнице я протрезвел. Бернар отговаривал меня, предлагал  поехать  к
нему в гостиницу и переночевать там, но я же упрямый...
   - А что это за кассета, которую он оставил Елене Дмитриевне?
   - Так это он ей сначала оставил? Теперь понятно... А он звонил мне на
дачу и спрашивал, получил ли я ее. Я, понятное дело, ответил, что нет. И
тогда мы договорились встретиться с ним на  вокзале,  чтобы  поговорить.
Эту кассету возвратил мне мой коллега из Сорбонны, его друг Клод Пейрар.
Он пишет работу по саранче... Ну, это вам, Ева, неинтересно. Словом,  мы
встретились, он толковал мне о соседке, но я думал, что это вы...
   А дальше вам уже известно. Мы приехали ко мне на дачу, пообедали там,
выпили... Признайтесь, вы пришли не за этим?
   Ева пожала плечами. Ее трудно было смутить.
   - Он звонил вам?
   - Не знаю, может быть... Как-то  вечером,  когда  я  возвращалась  из
гостей, телефон просто разрывался от звонков, но, когда я подошла,  было
уже поздно... Зачем вы дали ему мой номер?
   - Он попросил, а я не смог ему отказать.
   - Кто он? Чем занимается? Расскажите мне о нем, Глеб Борисович.
   - Кажется, он математик. Я был  у  него  дома,  в  Париже,  он  живет
недалеко от площади Вогез.
   - А что он делает в Москве?
   - Навещает  друзей,  отдыхает.  Ему  нравится  Россия.  По-моему,  он
наполовину русский.
   Я думал, вы успели поговорить об этом,  пока  я  ходил  за  водкой...
Помните, я дал вам целых двадцать минут!
   - Напрасно. Каждый из нас живет своей жизнью. Он женат...
   - Это ни о чем не говорит. К тому же я ни разу не видел его с  женой.
По-моему, они живут каждый сам по себе. Но советую вам в  следующий  раз
добежать до телефона... По-моему, Бернар думает о вас.
   Ева вышла из квартиры профессора подавленной. Она  узнала  главное  -
Бернар женат.
   И вообще, какое ей дело до него! Уехал он -  и  хорошо.  У  нее  есть
Вадим.
   Вечером к ней снова заявился Гриша Рубин.
   - Слушай, он там, внизу, - сказал он серьезно, и было видно,  что  он
трезв как никогда.
   Ева, нацелив на пего кисти,  зажатые  между  пальцами,  в  недоумении
пожала плечами. Выглядела она  крайне  утомленной,  ей  эти  дни  хорошо
писалось, она даже забывала про еду.
   - Тот коллекционер, о котором я тебе говорил.
   - Мне не нужны никакие коллекционеры.
   Я не собираюсь продавать свои картины.
   - А зачем же ты их, черт возьми, пишешь?
   Чтобы  раздаривать  своим  друзьям-алкоголикам  типа  Драницына?   Ты
знаешь, за сколько баксов он загнал твои "Настроения"?
   Ева ахнула:
   - Ты нарочно говоришь мне это... Он не мог.
   - Ты живешь в замкнутом  пространстве,  вернее,  даже  не  живешь,  а
прозябаешь... Что ты видишь, кроме своей вонючей мастерской?!  Продай  с
десяток  картин,  посмотри  мир,  поработай  в  Италии,  во  Франции,  в
Швейцарии, а чем, тебя не устраивает  пленэр  в  Голландии?  Ты  молодая
баба, пользуешься бешеным успехом у мужиков, а живешь, как монахиня!
   Кого ты ждешь? Чего ты ждешь? Тебе что, нужна выставка в Третьяковке,
Русском, Пушкинском? Что тебе вообще нужно? Ты за один сегодняшний вечер
сможешь  заработать  столько,  что  этих  денег  хватит  на  то,   чтобы
выставляться на Крымском валу в течение пяти лет!
   - Не ори на меня! Как ты не понимаешь, что мне трудно расставаться со
своими работами. Мне тяжело.
   - Неужели надо обязательно голодать,  чтобы  решиться  на  такое?  Ты
мыслишь не теми категориями. Продавать свои картины - это нормально. Даю
тебе пять минут.
   - Откуда у тебя такая уверенность, что твой коллекционер непременно у
меня что-нибудь купит?
   - Он видел твои работы.
   - Не правда.
   - Я сфотографировал их тогда. Это я сюда поднимался  по  лестнице.  И
решетку на окнах два месяца назад снял тоже я. Она в моем гараже. Можешь
убить меня. Но интуиция и опыт говорят мне, что ты должна жить иначе. Ты
каждую зиму ездишь на чужие дачи, чтобы писать пейзажи, словно у тебя не
может быть своей дачи... Ты просто не знаешь себе цену.  Очнись,  тряхни
своей головой, приди в себя, вспомни, что  ты  женщина...  Брось  своего
адвоката, он по сравнению с тобой ничто... Те деньги,  которые  он  тебе
дает, ты можешь заработать за пять минут... Ева,  я  обещаю  тебе,  что,
если ты сейчас откажешься, ноги моей больше здесь не будет. Решай.
   Стало очень тихо. Ева слышала тяжелое дыхание Гриши, он  весь  взмок,
доказывая не правильность ее образа жизни, и вряд ли сейчас он думает  о
своих процентах. Она давно знает Гришу: многое он делает для души. Вот и
сейчас он пришел только ради нее. Трезвый.
   - Посмотри, у меня лицо не в краске? -  Она  придвинулась  к  нему  и
поцеловала его в щеку.  Необычайная  легкость  охватила  ее,  когда  она
представила вдруг, как резко может измениться ее жизнь. Обманчивый ветер
перемен  коснулся  ее  лица.  -  Ладно,  зови  своего  коллекционера,  -
выдохнула она. - В конце-то концов мне надо освобождать мастерскую.
   Столько уже накопилось, а я все пишу...

***

   Коллекционера звали Майкл Роберте. Он ни слова не знал по-русски. Они
разговаривали  с  помощью  Гриши.  Едва  этот  худенький   светловолосый
американец вошел в мастерскую, как Ева сразу же поняла - он  знает,  что
ищет. Выбор был сделан, он остановился напротив полотна "Желтые  цветы",
написанного в сюрреалистическом стиле.
   Гриша вывел Еву на кухню.
   - Я не поняла: он что, берет всего одну картину? Ты  же  говорил  обо
всех? Ты разыграл меня? Ради нескольких долларов  ты  мучил  меня  здесь
полчаса!
   - Спокойно, птичка. Я сделал тебе такую  рекламу,  что  твои  "Желтые
цветы" уйдут сейчас за пять тысяч баксов. Тебя устраивает цена?
   Она широко раскрыла глаза: пять тысяч долларов!
   - Устраивает. Десять процентов - тебе...
   - Никаких процентов. Он платит шесть тысяч, тебе пять,  мне  одну.  И
решетка на окна за мной. А ты в течение недели  уезжаешь  отсюда,  идет?
Куда хочешь, пользуйся моментом... - Гриша  волновался,  пот  горошинами
катился по его круглому полному лицу.
   Они ушли, забрав картину. Ева почувствовала, что чего-то лишилась, ей
было даже немного  больно,  но  на  кухонном  столе  лежали  пять  тысяч
долларов.
   Раздался звонок. Она взяла трубку.
   - Ева? - услышала она знакомый голос с акцентом. - Я хочу вас видеть.
Это Бернар, вы меня узнали?
   - Узнала.
   - Я звонил вам, вас не было дома?
   - Да. Вы где?
   - Скажите "да", и я закажу здесь, в Париже, для вас билет.  Вам  надо
будет только забрать его в аэропорту. Я хочу, чтобы вы приехали ко мне в
гости. Запишите мой телефон: 40-74-03-54. Почему вы молчите? Что у вас с
телефоном?
   - Я слышу вас, Бернар. Я записываю...
   - Вы приедете?
   - Приеду.
   - Запишите адрес...
   И тут их разъединили. Ева от волнения не знала,  куда  себя  деть.  В
квартире было тихо, но ей постоянно мерещились голоса, ей казалось,  что
мастерская наполнена людьми, собирающимися скупить все ее  картины.  Она
вошла в мастерскую и посмотрела на то место на стене,  где  еще  недавно
висела картина "Желтые цветы". Теперь там  было  пусто.  Ева  писала  ее
осенью, на даче Драницына. Тогда шли дожди, рано  темнело.  Она  жила  у
него больше недели, много работала. Они с Левой  долгое  время  спали  в
разных комнатах, переговаривались перед сном, но в конце  концов  он  не
выдержал...  Это  был  осенний   роман,   красивый,   непродолжительный,
плодотворный: той осенью  Ева  написала  более  двадцати  натюрмортов  и
несколько вещей формального плана. Прав Гриша:  жизнь  продолжается,  не
могли же эти "цветы" висеть здесь до конца ее дней? Нет, конечно.
   Она почувствовала голод. Вспомнила о том, что в холодильнике пусто, и
позвонила Грише.
   - Как ты думаешь, Гришенька, я правильно поступила? - спросила она.
   - Нет слов, - ответил Рубин, он был уже пьян и еле ворочал языком.  А
она хотела пригласить его в ресторан.
   Но появился Вадим. Увидев Еву в черном  вечернем  платье  с  открытой
спиной, он пришел в восхищение.  Блестящие  волосы  красиво  уложены  на
затылке, в ушах - длинные, до плеч, агатовые серьги.
   - Я хочу в ресторан, в тот, где нам подавали улиток и петуха в  вине.
Я хочу есть, я умираю от голода.
   Это был скорее бар, чем  ресторан,  под  скромным  названием  "Bistro
Francais". Ева заказала теплый зеленый  салат  с  козьим  сыром,  дюжину
улиток в чесночном соусе, блинчики "Сюзетт" и суфле "Гран-Марнье". Вадим
заедал французскую настойку петухом в вине.  Это  был  праздник  живота,
праздник жизни. Только  вот  Ева  выглядела  несколько  рассеянной.  Она
смотрела куда-то мимо Вадима и о чем-то думала.
   - Мы встречаемся  с  тобой  уже  больше  года,  -  проговорил  Вадим,
стараясь не смотреть на Еву и кроша булку  в  тарелку  с  соусом.  -  Ты
знаешь, что я люблю тебя.  Я  многое  прощаю  тебе,  но  ты  продолжаешь
встречаться с другими мужчинами. Этот Рубин,  зачем  он  тебе  нужен?  А
Драницын? Скажи, ведь это из-за него ты поехала в Подвал? Ты же  сказала
мне, что между вами все кончено.
   Ева подняла на него глаза.
   - Ты сошел с  ума,  Вадим!  Мы  пришли  с  тобой  в  ресторан,  чтобы
отдохнуть, а ты несешь здесь бог  знает  что...  Какой  Драницын,  какой
Рубин, о чем ты? Я живу так, как мне хочется.
   Я предупреждала тебя в самом начале, что не потерплю насилия. Или  ты
считаешь, что я должна сидеть дома,  работать,  а  все  свободное  время
проводить с тобой? Тебе уже недостаточно, что я провожу  с  тобой  ночи?
Мне это скучно.
   Прав был Гриша, тысячу раз прав: она не так живет. Она ушла в себя, а
Вадим лишь усугубляет это  одиночество.  Зачем  так  болезненно  любить?
Почему бы ему не радоваться своей любви? Он  сидел  перед  ней,  опустив
голову, обиженный  взгляд  его  был  теперь  обращен  на  растерзанного,
пропитанного вином петуха.
   Вадим в постели, словно стакан молока на ночь: регулярный и полезный.
С Левой было намного веселее. Лева был непредсказуем.
   Вадим положил руку на ее ладонь.
   Жест был настолько естественным и  непроизвольным,  что  в  душе  Евы
что-то перевернулось. Она наклонилась к нему и заглянула  в  его  глаза.
Какая печаль, какая невыразимая грусть сквозили в его взгляде! Как же он
боялся потерять ее!
   - Я люблю тебя, Ева. Я не могу без тебя.
   Я знаю, что ты решила бросить меня. Я это  чувствую.  И  этот  звонок
ночью...
   Ева почувствовала себя предательницей. Она провела с  ним  ночь,  она
позволяла ему любить себя, а сама в это время вынашивала, как незаконное
дитя, мысль о скором отъезде в Париж.
   А ведь он  ничего  не  знает  о  Бернаре,  о  ее  тягостном  ожидании
следующего звонка, когда он назовет ей день отъезда и  время...  Как  же
она может быть такой жестокой? И когда она стала такой?
   - Едем к тебе, - неожиданно сказала она и поднялась  из-за  стола.  -
Немедленно. Я хочу тебя, Вадим. - Она схватила его за руку и,  не  помня
себя от желания обнять его, почти выбежала из бара.
   Мокрый асфальт блестел черным глянцем,  в  нем  отражался  голубой  и
желтый свет фонарей. В такси Вадим крепко обнял ее за плечи и прижимал к
себе с такой силой, что, казалось, боялся, будто она  сбежит.  Свободной
рукой он обнажил ее колено, и теперь, в темном салоне машины, оно белело
и выглядело страшно непристойно. Ева легко  коснулась  рукой  чуть  ниже
живота Вадима. Как же странно устроен человек!
   Быть может, разумом она и противилась мужчине, а плоть  стремилась  к
плоти, и Ева слепо подчинялась этому, стараясь не думать об инстинктах.
   В его спальне пахло дождем, запах которого  врывался  через  открытое
окно, капли его блестели на подоконнике. Вадим  нежно  промокал  влажный
лоб Евы, она, обнаженная, лежала, положив голову на его плечо, и курила.
   - Значит, ты хотела уехать без меня?
   Она убрала волосы со лба и кивнула.
   - Я хотела начать новую жизнь, понимаешь? Мне казалось,  что  я  буду
больше писать, что я изменюсь, стану совсем другой. А какой  человек  не
хочет перемен?
   - Я, например. Я хочу, чтобы ты всегда лежала  вот  так  же,  положив
голову мне на плечо, чтобы мы всегда были рядом, чтобы ты встречала меня
на пороге, пусть даже со своими противными  кистями...  Выходи  за  меня
замуж, Ева.
   Она не пошевелилась. Замужество у нее ассоциировалось  в  основном  с
детьми, а к этому она еще не была готова.
   Внезапно ей захотелось домой.
   Закутавшись в простыню, она подошла к окну. Москва светилась  мутными
от дождя огнями, шелестели потемневшие кроны деревьев, где-то  внизу,  в
подворотне, скулила брошенная собака.
   - Я хочу домой, - сказала Ева. - Ты же знаешь, я могу  работать  даже
ночью. Кроме того, теперь я боюсь за свою мастерскую. Надо будет  завтра
утром позвонить Смушкину, чтобы он со своими ребятами как  можно  скорее
поставил решетки. Я пойду, а? - Она  оглянулась  и  увидела,  что  Вадим
отвернулся к стене.
   Он обиделся. И так будет всегда.
   Она легла рядом. Закрыла глаза, и  ей  почудилось,  что  на  соседней
улице, в пустой квартире, раздался телефонный звонок. "Алло, Ева, почему
же ты не берешь трубку?.."

***

   Перед самым отъездом Ева нашла в себе  силы  отключить  телефон.  Она
закончила в тишине и полном затворничестве новую  работу  под  названием
"Петух в вине". Сюжет был таков: все наоборот - петух с  кроваво-красным
гребнем сидит за столиком в кафе, а мужчина и  женщина,  разрезанные  на
кусочки, но улыбающиеся, лежат на тарелке, рядом  соусник  с  майонезом,
кудрявый свежий салат, розовые креветки, вазочка с белым жасмином.
   Она работала больше месяца, устала и наконец приняла решение  поехать
одна, не дожидаясь приглашения и билета.  Не  хотелось  зависимости.  Ее
провожал Гриша. Обещал никому не сообщать ее адрес и телефон.
   - Не боишься, птичка? - спросил Гриша.
   Он выпил слегка там же, в  аэропорту,  когда  они  ждали  посадки.  В
ресторане он продиктовал ей названия улиц, даже дал какой-то телефон.
   - Мне ничего не нужно. Твои знакомые - общие знакомые. Я сама. -  Она
нежно взглянула на него.
   - Почему ты ни разу не оставила меня на  ночь?  Я  для  тебя  слишком
толст? Почему? Ты глупая, Ева, все не тех выбираешь.
   - Наверное, Гришенька.
   - Квартиру надежно заперла? Решетки на окна поставила?
   - Поставила. - Она не сказала ему, что для  надежности  спрятала  все
свои работы у Глеба Борисовича. - Вот  только  цветы  пришлось  поручить
соседу.
   - Могла бы и мне оставить ключи.
   - Зачем? Не представляю, как бы ты ухаживал за моими  бегониями...  У
тебя и так много дел.
   - Дела бы подождали, тем более что твоя мастерская  представляет  для
меня больший интерес... Но  ты  же  ненормальная,  думаешь,  пять  тысяч
долларов - это такие большие деньги? Ты проживешь их очень быстро.
   Постарайся снять квартиру где-нибудь на  окраине.  Дешевле  будет.  В
крайнем случае, как кончатся деньги - позвони, я тебе вышлю или  передам
через знакомых. В этом ты можешь быть уверена. Да, вот  чуть  не  забыл:
если тебя захочет найти Майкл,  ему  тоже  нельзя  будет  сообщить  твой
адрес?
   - Смотри  по  обстоятельствам,  Гриша,  мне  трудно  сейчас  что-либо
предугадать. Ведь я и Вадиму ничего не сказала. Я хочу от всех  и  всего
оторваться. Улететь.
   - Ты ведешь себя,  как  влюбленная  женщина.  Очень  странно.  Я  был
уверен, что ты поедешь туда со своим адвокатом. - Он посмотрел на часы.

***

   Париж встретил Еву хмурыми тучами и теплым дождем. В куртке,  джинсах
и легком свитере, с небольшой дорожной  сумкой  в  руке,  она  стояла  в
аэропорту перед телефонной кабиной и не знала, с  какой  стороны  к  ней
подойти. Номер она выучила наизусть. Искушение было  столь  велико,  что
она с огромным трудом заставила себя  отойти  от  телефона  и  пошла  по
оживленной узкой улочке куда глаза глядят. Она впитывала в себя  запахи,
звуки и те непередаваемые ощущения, какие дает  сознание  того,  что  ты
находишься в незнакомом тебе месте.
   Она двинулась наугад по бульварам в поисках хотя бы временного жилья.
Не  зная  ни  одного  слова  на  французском,  она  могла  бы   спросить
кого-нибудь из прохожих на английском и наверняка отыскала бы  гостиницу
намного быстрее. Но ей не хотелось  ни  с  кем  разговаривать.  Чувствуя
необычайную легкость во всем теле, она пошла по Парижу,  как  по  музею,
рассматривая красивые здания, большие, утопающие в зелени площади,  пока
не вышла к Северному вокзалу. Миновав площадь Клиши, она попала на авеню
Батиньоль и долго плутала, пока не оказалась  в  тупике  Бово,  в  самом
верху предместья Сент-Оноре, на углу авеню Гош. Для этого  ей  пришлось,
изнывая от усталости, набрести на парк Монсо, окруженный со всех  сторон
решеткой  с  золочеными  пиками,  напротив  которой  выстроились  в  ряд
роскошные особняки. На дверях первой же гостиницы висела табличка  "Мест
нет" на французском и английском языках. Здесь же, на  мраморной  доске,
была  надпись:  "Комнаты  на  сутки,  неделю  или   месяц.   Водопровод,
центральное  отопление".  Ева  толкнула  тяжелую  застекленную  дверь  и
оказалась в мрачном холле, где за конторкой сидела  девушка  с  круглыми
очками на носу и что-то записывала.
   - Мне нужна комната, - сказала Ева по-английски и замерла в  ожидании
ответа. Она, как и все русские, не верила тому, что писалось  на  дверях
гостиниц. К тому же она так устала и проголодалась, что у нее просто  не
было сил продолжать поиски приличной гостиницы.
   Девушка оторвала взгляд от конторской книги и  внимательно  осмотрела
посетительницу.
   - Очень маленькая комната на втором этаже вас устроит? - Она говорила
по-английски немного лучше Евы. - Три тысячи франков в месяц.
   Ева соч