И  этих,  которые  с  иглами...  с  капельницами.
Доченька!., как она  кулачками  по  голове  себя била в  последний день, как
мучилась.  И  не  жаловалась.  Только слезы  искала  ручонкой у меня...  что
жалею... что  плачу. Как сидели мы с  ней у окошка и  спрашивала:  а  где же
собачки?
     И когда дожди льют иль седыми космами несется метель:
     -- Это души умершие мечутся. И где-то, где-то Гуленька среди них. Саша,
ну,  влюбись ты в кого-нибудь, освободи ты меня! Я не буду  сердиться,  нет,
нет! Ну, пусти меня к Лерочке. Даже  хоронить тебе  меня не придется: я сама
вырою  яму и лягу с ней. Может, я еще с ней увижусь, может, я ей нужна, а  я
еще здесь.
     Слышишь ли, доченька?
     -- Ну,  почему ее  забрали? Такую маленькую, с такими глазами ясными, с
таким голосочком. За что,  за  что?  Ну, что тебе не жилось в этой квартире?
Там, в той вонючей дыре, щебетала, смеялась, а здесь... Доченька, ну, почему
ты так нас обидела? Для чего здесь оставила? На кого?
     Слышишь ли, доченька, как смеются временами твоя мама  и твой папа? Как
они все чаще молчат о тебе? И  даже  думают реже. Как колючий  снег трется о
твой холмик? Как  шумят  над тобою зеленые  листья,  соловьи  поют и щебечут
скворцы-семьянины? Как шуршат  эти листья по  осени, осыпая  вас с бабушкой?
Той, которую наконец ты узнала.
     В той больнице для обреченных,  после операции, ожидая, что  скажет нам
гистология,  мы  читали  сказки. И  кончались они все  тем же: тут и  сказке
конец.  И  страшась, но не  допуская в сердце самого страшного, разве думали
мы,  что  и  наша подходит  к концу. Разве  думала  мама,  радостно,  наспех
записывая твой первый стихотворный экспромт, что ты оставляешь ей вещее: "26
марта 64. Тучи улетучи ветер гонит их солнышко сияй вспоминай меня".
     И мы это делаем, Лерочка.  Но  скоро-скоро  не будет мамы,  не станет и
папы, а тучи будут. Будут и будут. И такие же девочки, такие же мамы да папы
будут глядеть на  них: "Улетай,  туча,  без тебя лучше!" Но ты  ведь  не  им
говорила? Не им ведь!  Я знаю. Ты говорила одному мальчику, самому умному. А
он  -- тебе.  Когда много позже в твоем бывшем классе писали  они сочинение.
Только имя твое подзабыл, что поделаешь -- ты ведь только числилась в первом
классе  и чуть-чуть  во втором. Вот  он и перепутал: "Валя,  если тебе нужна
личность Грибоедова, возьми  мою и  переставь как-нибудь".  Вот  этим они  и
будут заниматься -- почти все и всю жизнь: подставлять тех, кого им подсунет
жизнь, вместо тех, о которых мечтали.  А ты этого не смогла. Ты, явившаяся к
нам ниоткуда и ушедшая в никуда.

1969--1975, 1987--1991

Послесловие 2003 года

     Прошло больше десяти лет с тех пор, когда эта книжка должна была  выйти
аж  100-тысячным тиражом (нынче о таком даже подумать грешно  и невероятно).
Но   в  канун   нового   года  пришел   милый   дед   морозик  Гайдар,  взял
либерализационный  топорик и  срубил елочку,  на которой  я  думал развесить
другие  свои рукописи.  Вовсе не такие  тяжелые  - говорят,  даже  легкие  и
веселые.
     Так я  вновь остался тем, кем давным давно уже был -  замшелым  лежачим
камнем,  под  который, как известно,  и вода не  течет. В общем,  тем старым
чудаком, который  думал, что главное - это хорошо написать,  а  т а м (ну, в
журналах) о  н и  напечатают. Понимал, но еще не хотел верить, что "с улицы"
или "из самотека",  как издавна говорят  журнальные  люди, всплывают  только
вверх  брюхом.  Или  - случается  ведь и  такое  - все же проскальзывают  на
печатные страницы, когда  звезды  на  секундочку подмигнут. Ведь даже первую
повесть какого-то неведомого рязанского Солженицына в "Новый мир" представил
его  друг по  лагерной  шарашке  московский  литератор  Лев Копелев.  Что уж
говорить о рядовых.
     А говорить о них можно только одно - они должны, как теперь выражаются,
тусоваться  в литературной  среде.  И тогда  ты там примелькаешься,  станешь
почти что своим. И тогда тебя,  может, где-нибудь тиснут. Да ведь так всегда
было,  во  все  времена.  И я это  понимал,  но - дурачок -  думал, что дело
писателя  сидеть  над  бумагой  за  столом (лучше  всего кухонным)  ,  а  не
отираться  в редакционных предбанниках. В общем, не хотел мешать божий дар с
яичницей -  первый я оставлял себе, вторую охотно делил с друзьями (особенно
если у них в гостях).
     Так я выпал из  литературного обихода,  хотя  и характер,  и  некоторые
знакомства  позволяли  идти проторенным путем.  Да  к тому же и окончательно
деклассировался - ушел в сторожа, в кочегары.
     Год спустя после краха издательства мне все же удалось с помощью друзей
издать эту книжку  небольшим тиражом.  И тогда  разослал некоторым уважаемым
мною литераторам  эту книжку. Не совсем бескорыстно  -  безымянный, я думал,
что,  может,  кто-нибудь   из  них  отзовется  хоть  каким-нибудь  публичным
откликом. И опять  я на что-то надеялся.  Ответил мне лишь  Виктор Астафьев.
Вот  что  он,  в  частности,  написал:  "Ну  и  чтением  вы  меня  наделили!
Невероятное,  немыслимое,  испепеляющее   чтение!  Как?  Что?  Каким  слогом
написано?  Это  остается  за гранью  сознания. Читая,  перечитывал некоторые
места, чтобы убедиться - написано ладом".
     Выше похвалы не  бывает, но ведь мне-то нужен был отклик.  А шесть  лет
спустя, в  1999 году, "Независимая  газета"  опубликовала большое интервью с
Астафьевым  по случаю его  75-летия. Один из моих  знакомых переслал мне эту
беседу. Там между  прочим было такое: вот, сказал Астафьев, на столе у  меня
лежит  книга,  и,  пересказав содержание,  заметил: вот какие  книги  теперь
нужны.  Но... ни имени  автора, ни названия книги не упомянул. Но я навсегда
останусь благодарным Виктору Петровичу.
     А  "Хроника"  влачила  странную жизнь  -  то ли  как  рукопись  (больше
половины  тиража  валяется  дома),  то  ли  как книга  (когда-то около сотни
экземпляров  у меня принял  на  реализацию один магазин, потом уж от частных
лиц не  брали). Да еще несколько десятков подаренных разошлись про друзьям и
знакомым, а от них к неизвестным мне людям.
     За эти годы книжку прочли десятки человек. Говорили они примерно то же,
что и, увы, ныне покойный Глеб Горышин. Но были  и такие люди, которые, едва
лишь  поняв, о  чем речь, благоразумно  откладывали  книгу  в  сторонку. И я
хорошо понимаю  их -  далеко  не  всякому нужно  такое тяжелое чтение.  Хотя
читатель у книги наверняка был бы.  Ибо, к сожалению, в  мире не  становится
меньше несчастий и  бед. И - сужу по себе - в трудное время  мне  нужны были
горькие книги.  Хотя,  конечно, чужое страдание  не облегчит своего, но хоть
скажет: все уже было. И еще: все проходит. К сожаленью  и к  счастью. Но это
так, умозрительно, потому что книжку читали вполне благополучные граждане.
     А я писал -  новое  и переделывал  старое. Изредка посылал  в  журналы.
Безответно  - теперь так. А когда перешел с  пиш-машинки на компьютер, когда
стало возможным давать уже  не  вторые слепые экземпляры  желающим, то очень
часто слышал такое: "Ну, почему же это не напечатают? Ведь публикуют же черт
знает что!"
     Почему, я уже давно знал, но лучше всех это объяснил заведующий отделом
прозы "Звезды".  Дважды я просил свою однокашницу  отнести в  этот журнал по
одной рукописи. Потому просил,  что  живет  она рядом, а самому являться  со
своей старой  безымянной рожей уж давным-давно нестерпимо. Дважды заведующий
отвечал:  не подошло. И тогда  я робко  спросил:  "Можно уж в  последний раз
предложить вам еще одну повестушку?" И вот тут он взорвался: "Да на кой черт
мне ваше собрание сочинений! У  меня тридцать  постоянных авторов, которых я
знаю тридцать лет  - и  куда  мне девать их,  если в каждом номере так  мало
страниц для прозы?! - и, чуть-чуть поостыв, сказал: - Но вы  не обижайтесь".
- "Ну,  что  вы,  что вы,  напротив  - большое  спасибо  за откровенность  и
честность!"  Я ни разу не  видел  этого литератора, но по голосу, по повадке
это, безусловно, твердый, достойный  человек. К тому же и сам пишет: однажды
в библиотеке я увидел, что он опубликовал какой-то роман в своем журнале.
     В  минуты  малодушия  и отчаяния, глядя  на  многоэтажные  залежи своих
рукописей,  я  иногда  поступал  как  младенец.  Или  впавший  в  отрочество
безмозглый  старичок:  прочитав  о   ком-то  добром,  хорошем,  вдруг  решал
"подарить" ему книжку. Не без тайной надежды: а вдруг  как-нибудь отзовется?
Это были все, как на подбор, прекрасные, интеллигентные люди. И каждому надо
было хоть  немножечко что-то объяснить, чуть-чуть приоткрыться. Всякий раз с
таким отвращеньем к себе - "до  кислоты  в челюстях", как сказал  один очень
хороший писатель. Не ответил никто - с тем же успехом я мог бы опустить свою
книжку  не в щель почтового ящика, а в решетку канализационного люка. Но уже
хода  удивлению не давал,  ибо догадывался,  что такой освежеванный душевный
стриптиз  глазу  преуспевшего  человека  противоестествен.  Не  говоря  уж о
высокодуховном, интеллигентном гражданине.
     Но  два  человека  все  же  отозвались  -  журналист "Известий"  Андрей
Анненков и  создатель  электронной библиотеки Максим  Мошков.  От первого на
страницах газеты я случайно узнал  о  существовании этой библиотеки,  второй
любезно согласился ввести книжку на свои "полки". Спасибо!


     Телефон: 373 80 26
     Email: nimich@mail.ru
     Черкасский Михаил Иосифович.