е  было,  кто бы убавил
огонь, хоть водички подлил. Мне халат дали. "А шапочки там, на подоконнике".
Да, просты они здесь, приветливы. Не  сравнить с  теми. Как же  страшно мне,
Лерочка,  как боюсь  я  теперь тебя.  Да  и  что  мне там,  с вами,  делать?
Коридоры, палаты, дети, большие да маленькие, глядят в раскрытые  двери. "Вы
к кому? Ах, к Лерочке!..  -- заулыбалась  невысокая,  морщинистая тетушка.--
Вот сюда... знаете?"
     -- А, папочка пришел!.. -- осветилась навстречу Тамара.
     Как умела она нести свой крест.
     Вошел. Так и есть: хуже,  хуже,  а что, не понять. И не вылезло, вроде,
больше. Нос такой  же, так что же? Нет, не  такой. "  Папа..."  Ах, вот что,
говорит хуже! "Ты мне кукленка принес?" -- "Кукленка?" -- глуповато
     заулыбался. -- "Саша,  я  ведь тебе говорила. Это  тот,  которого  Лина
приносила  весной. А  знаешь, сколько мы сегодня яблок съели?  Два!  Но зато
какие!  Ты же  сам покупал".  -- "Папа,  принести,  пожалуйста,  радио. Тети
Линино".
     Встретились взглядами с мамой: вряд  ли даст, побоится заразы. "Нет, --
сказала  Тамара,  --  ты  возьми  лучше в  пункте проката. Где-нибудь есть".
Где-нибудь  все есть. Даже наше спасение. "Вам  ничего не надо?" -- вошла та
же тетушка, что попалась мне в коридоре навстречу. "Нет, спасибо, тетя Шура.
-- И, когда вышла, сказала: -- Вот это и есть наша тетя Шура, очень хорошая,
правда, Лерочка?"
     Промолчала ты: для тебя они все уже были распрекрасные.
     А назавтра посвистел  под окном, да не шелохнулась  простынка.  Значит,
заняты.  "Саша!  --  неожиданно  донеслось.--  Посиди  там.  Я  выйду",--  и
скрылась. Взволновался: отчего так? И угрюма, вижу, как сдерживается. Сел на
тополь поваленный, он  корой до моих  костей не  раз  добирался. Там,  по ту
сторону горя, за железным забором кто-то зашевелился  в кустах. "Трое  вышли
из леса", огляделись, достали бутылку, стакан, разлили, опрокинули, швырнули
посудинку к забору в кусты. Листьев сколько уже нападало.
     Извини!.. -- запыхавшись, остановилась надо мной. -- Ну, что? Нет... --
села убито.
     Что у вас?
     Да капельницу сестра не могла, исколола все руки, уже в ладонь.
     Саша!..  Саша!..  ну,  делайте   что-нибудь,  делайте!!  Хуже  Лерочке,
ху-уже!..--закачалась, сидя. -- Ну, найдите же, неужели нельзя найти?! Вошь,
слюну!..  Ведь нельзя  же так, нельзя!  Они ее колют, а чем, а  зачем?  Ведь
растет, растет! Саша, Саша! Папочка!.. Лерочка же умрет! Делайте что-нибудь,
делайте!..--  как она  плакала! Первый и  последний  раз за  все  больничное
время. При твоей  жизни, доченька. Надержавшись, сжавши зубы там,  улыбаясь,
хлопоча с утра до ночи. -- Папочка, миленький, что же вы, что?.. ну, делайте
что-нибудь.
     И молчал я. Преступно.
     -- Ты... -- нашла мою руку, -- ты... прости меня, папочка, я... не могу
больше видеть.  Как ты  там? Ешь  ли?  Все  куришь, куришь... Поухаживать за
тобой  некому.  Ну,  прости.  Побегу...  --  вытерла  глаза,  надела  новое,
беззаботное  лицо, --  а то Гуленька там одна. И  так она говорит: ну,  его,
папку, ты все к нему бегаешь, -- улыбнулась, рукой помахала.
     Дома было по-мертвому  тихо. Все  стоит на местах,  и не  взбитая  пыль
попряталась  в  щелях.  Солнце лупит  в окна, до желтого  хруста поджаривает
газеты на стеклах, которые -- занавески. Щебет  -- птичий,  ребячий. И вода,
не завинченная,  каплет из крана.  Прикрутил. Так и там, у тебя  на треноге,
китайской казнью вызванивает. До сих пор не могу слышать этого.
     -- Саша, с  собакой  все, кажется,  утряслось,  -- позвонила  дочь Анны
Львовны. -- Завтра точно скажу, и тогда поедем.
     Ну, на радостях дозвонился до Екатерины Яковлевны, обещала (в четвертый
уж  раз --  обязательно, завтра  же!)  съездить к  цыганам.  Я просил  ее  с
легкостью,  по закону, найденному  для меня одним  другом: "Вы хотите, чтобы
вам все делали". Да, хочу.  Так же, как делаю сам. Как делали ей, без счету,
Тамара и Анна  Львовна. И вообще  я хочу, ох,  хочу,  хочу, не  отмажусь  --
сделать сам для кого-то, для чего-то, только бы перестали делать для нас. Не
хочу, не могу!! Дайте  мне самому что-то сделать хорошее  для  хорошего! Для
других.
     Позвонил Горлову, сговорились, что к  часу привезет на Витебский вокзал
гороховую траву. И настой сотворит матушкиными руками.
     -- О, а я тебя ищу!.. -- осклабился Белогривый. -- Долго ищешь. Принес?
-- Нет, но бабенку ту с Московского видел. Давай гребешок.
     -- Точно? -- Как у Аннушки! Через час буду.
     Еще  бы:  "На  посуле  --   как  на  стуле:  посидишь  и  пойдешь".  Но
подсказывало что-то: не обманет.  И уже по тому, как,  часок  спустя,  резал
наискосок желтую улицу от трамвая ко мне, понял:  есть!! "Порядок... отойдем
в сторонку.  На,  возьми  гребешок,  --  говорил  Белокурый, так похожий  на
молодого Андрея Платонова. Может, тоже сейчас обо мне пишет. А читать  будем
на том свете --  друг друга. Если  он захочет. Я-то его, Платонова, не могу.
-- Вот, смотри... только маленькие.
     "Покажи... покажи... " -- дрожащими пальцами взял коробок, приоткрыл...
обрывок бумажной салфетки и в нем... -- "Осторожней!.."
     Ах, черт, тебя только не доставало -- ветер уцепился за рваные бумажные
краешки,  чуть  не  сдул их, светленьких, совсем  крошечных,  но топорщатся,
миленькие,  шевелятся, чего-то не понимают. И, наверно, тоже думают:  за что
же? Все,  теперь  срочно  доставить. Но  вот-вот должен  появиться Лева. Это
здорово  --  в  один  день это  и гороховый  настой.  Лину!... Пусть возьмет
гостиничное  авто, у нее там  блат. Позвонил.  Нехотя согласилась. Подлетела
умытая  светло-серая "Волга" с  голубой мушкой "Интурист" на лице,  хлопнула
дверцей,  и  Лина,  еще  издали выказывая оттопыренной губой свое отношение,
засеменила ко мне.
     Ну, давай,  давай скорей!  Ты  думаешь, это так  просто -- сорваться  с
работы! -- Но, заметив р е  а к ц и ю, быстро-быстро ладошкой  гладнула меня
по руке.-  Ты  совсем мне мозги  запарил с этим! Тут эта Екатерина Яковлевна
звонила, что завтра поедет. Может, не надо?
     Надо! Обязательно!
     --  О-у!.. вагон  тебе  надо.  Ну, все?  Я взяла  у Валечки  машину  на
пол-часа.
     Белощекий,  щеголеватый водитель отсутствующе глядел прямо перед собой.
Выдрессирован  на  иностранцев.  "Куда?" --  не повернув  головы,  нажал  на
акселератор.  Поросячьим хвостиком  завился  на сером гладком  заду дымок, и
растаяли они в сизой городской дымке. "Ну, в добрый час!" - прошептал. А вот
и Лева  с  задранным,  как  обычно  (но, странно,  не  высокомерно, а робко)
подбородком, ищет  взглядом  по лавкам.  "На-те вам!.." --  улыбаясь, вручил
мягко похрустывающий газетный  пакет с подсохшей травой, бутылку с чайным по
виду настоем.
     Позвонил Лине.  "Все в  порядке",  --  сказала.  Эх, будет  ли  от  них
порядок?  Может, отягощенные главной  мукой, только зря скомпрометируем  это
единственное лечение. А они еще так нужны человечеству.
     Сияющее, как  в  давние времена, глянуло  на  меня сверху  лицо: "Все в
порядке! -- И потише: -- Дала... С хлебом... -- уронила вниз, оглянувшись. И
спустя   немного   бежала   ко   мне,   и   крамольные  бутылочки   рельефно
прорисовывались  в  карманах пижамных  зебровых  панталон. -- Дала... легко,
закатала всех в хлеб". -- "А я травы принес, настоя". -- "Ну-у? Вот какой ты
у меня  молодец!"  -- "Да не я  --  Лева".  -- "Молодцы...  даже  если... --
отвернулась, слезы стряхнула. -- Я сразу и  дам. И если поможет, надо у той,
в  Мельничном,  брать.  Спасибо  за  радио.  Лерочка просила тебе  передать.
Персонально".  --  (Дома  молча  стояла  у  нас  Линина "Спидола",  пылилась
тончайшим ворсом по черному кумполу, а я наяривал в пункты проката, наконец,
достучался, привез).  --  "Конечно,  "Альпинист" барахло,  но  детские
передачи, известия и погоду можно. И на том спасибо".
     Вот и все, полдня прошло, а свободен, как ветер,  не знающий куда  себя
деть. Спасибо, Лина придумала: "Сашуня, у меня была эта... ну, Катерина. Она
тебе привезла. Ну, это, это!.." - "Спасибо тебе, еду!"
     На  захолустных аэродромах,  напоминающих коровий  выгон, где гнездятся
комариные,  хлипкие самолетики,  рядом  с  аэрохижиной  врыт  столб.  На нем
надувной черно-белый, полосатый флюгер-презерватив. И почти всегда он что-то
показывает. Так и нижняя губа Лины выражала девять баллов отвращения, когда,
отведя от  себя подальше  руку, несла остро,  угласто,  вдесятеро  сложенный
полиэтиленовый сверточек. Взял, осторожно начал разворачивать. "Ну, ладно!..
-- брезгливо отпрянула,-- потом!.." --  "Что  же  ты  их  так... задохнуться
могут". -- "Нуконечно!.. тебе еще мало!"  -- "Мне бы  и  тебя одной хватило,
но..."  --  "Кусаешься...  Все?   Больше  ты  ничего  мне  не  скажешь?"  --
"Спасибо... кажется,  я уже сказал". -- "А-а, ну, ладно, ладно..." -- и  тут
мне была  подарена  такая  щедрая и брезгливая гримаска,  что понял:  я  уже
перестал для нее существовать. Даже как  советник,  ибо  другого давно уж не
существовало.
     Дома  взял пузырек,  ссыпал туда -- заточил их  в Нэльскую башню. А  ее
водрузил  на  блюдце  с  водой.  На  тот  случай,  если  среди  них отыщется
Монте-Кристо.  Вот  теперь  и  живите  по Альберту  Эйнштейну: "Самая лучшая
работа  для  ученого --  это  быть  сторожем  на  маяке". Ему,  бедному,  не
пришлось,  так хоть вам. Но и там, "средь грозных волн и бурной тьмы" чем-то
надо  питаться.  Крови  им, что ли, капнуть?  Нет, наверно, не  станут: сами
привыкли брать. Перебьетесь. На неделю вас хватит. Другие больше сидели.
     На следующий день как-то освобожденно улыбалась Тамара, села на дерево:
"Не знаю, может, мне кажется, но Лерочка сегодня веселая. Ну, гораздо лучше.
Чувствуется: ей легче. Может, и нам с тобой съесть?" -- "Тебе  обязательно".
--  "И тебе  тоже. Мы  же  вместе  все  были.  Как  же мы  без тебя, если ты
заболеешь? Обязательно сделай. И мне принеси".
     И назавтра сбежала испуганно радостная: "Лерочка так играет! По кровати
ползает, рисует, смеется!  Что такое?  Неужели?  Вот сегодня брали анализ. А
если не  это,  тогда  отчего же? Может,  ты подождешь, я спрошу потихоньку у
тети  Шуры, как анализ, и ты..." -- "В  Мельничный". --  "Да!.. Может, даст.
Начинать надо. Небо хуже.  И нос. Глазик отекает. Узенький стал. Что делать,
что  делать?... Если бы откачать  чем-нибудь? И говорит хуже. Эх, если бы!..
Как  слюна?  Завтра идете?  Ну,  хорошо. Ты принес? А  сам съел? Вкусно?" --
"Вполне. В хлебе".
     И пошел на свое бревно, раскрыл Толстого.  Сколько  лет  добирался я до
"Казаков", начинал да  бросал.  Теперь  дожималось,  с  трудом.  Лишь Ерошка
прилип ко мне со своей дурацкой песенкой: "Ади-ли, ди-ли, ди-ли,  а где  его
видели? --  чуть  слышно  пропел,  уставясь в книгу, но ответил себе  вслух,
глянув на твое окно, Лерочка: --  С нами... дома, дома". И как раз из дверей
выпала Тамара. "Знаешь... у Лерочки  сколько?..-- на бегу, издали.  -- Вдвое
меньше!.. Вот... и трансаминазы, и билирубина, и  всего  остального., вот!..
-- смаху села  на бревно. --  Тетя  Шура не  поверила,  пошла в лабораторию.
Точно! Я сегодня...  не  знаю, но  еще может быть,  все  может быть...  надо
делать, делать!.."
     Тот  порыв и меня гнал до самого дома мельничихи, но  разбился и  сник:
ничего нет, но, может, дня через три будет.

     Зато  мы с Ниной, дочерью  Анны Львовны,  идем  по слюну.  Когда болела
Тамара, я носил черную шелковую рубашку. По неделе, по две. И всегда была...
чистая. И теперь на мне  та же.  Но сегодня полез в шкаф, сдернул с плечиков
белую, призадумался: как  старался  в Публичку в  белых  сорочках  --  будто
ученую степень напяливал. И  сегодня надо  было не охломоном предстать перед
кандидатшей да еще  женой молодого профессора. Посадил в раскрылья воротника
узел гаврилки, в глаза свои одичалые глянул: хорош гусь.
     Башенные стены института, громадные  окна, двор,  подъезд, собачий лай,
лестничные  витки.  "Вам  когда  нужно? И  сколько? Грамм пятьдесят  хватит?
Хорошо, если вы  не  торопитесь, можно  сейчас. Собаки  у нас  здоровые,  не
волнуйтесь. Только бы помогло!.. --  глянула  на меня не кандидатом наук, не
должностью-- чьей-то мамой. И спустя сколько-то снова стояла передо мной: --
По-моему, чистая".
     Да, прозрачная,  теплая (сжал  в  руке),  обернул салфеткой,  на  груди
спрятал, протянул руку сам -- хотелось хоть этим сказать ей, как благодарны.
Отцы  и  основоположники  физиологии,  лысые  и  в  академических  чепчиках,
обсевшие  стены над мраморной лестницей, с трех сторон с  укоризной глядели,
как грянулся вниз,  попирая  ступени, коими, шаркая  кверху, восходили они к
камерному бессмертию в этой обители. Гардеробщица да привратница тоже строго
спровадили, но глаза ваши, милые тетушки, скоро потухнут, а вот те еще долго
будут освещать и балясины, и ковры, и  обножки  ступенек. Пока фотобумага не
выцветет.
     Половодьем разлился  вдоль  невского берега пустынный асфальт --  цвета
некаленых  подсолнечных семечек. Оглянулся. Затупленным углом провожало меня
салатное здание, три приступочки, дверь в колоннаде. И неясная, как надежда,
мысль шевельнула в  расплавленном олове плавничком. Ведь писал же сам Ганди:
"Трижды в  своей жизни  моя жена была на пороге смерти от  тяжелой  болезни.
Своим выздоровлением каждый раз  она  была обязана  домашним средствам".  Не
сказал, какими такими недугами страдала мадам Кастурбай, но смертельным ядом
почитали  они... мясной  бульон. "Доктор,  я никогда не позволю,  чтобы моей
жене давали  мясную  пищу, даже если отказ означал  бы смерть. Она  была так
слаба, что не следовало бы спрашивать ее мнения. Но я считал своей тягостной
обязанностью  сделать это.  Она решительно ответила:  "Я не  буду есть
мясной бульон. В этом мире  так редко удается родиться  в виде человеческого
существа, и  я предпочитаю умереть на  твоих руках, чем осквернить свое тело
подобной  мерзостью"". Госпожа Кастурбай, слюна -- не убоина,  отказались бы
вы от нее?
     Лето, лето... раскололся август переспелым арбузом, в акурат посередке.
Липнут кресла в  трамваях, липнут шины  к гудрону, накаляет  солнце  и  вашу
желтую стену, жар стеклянно  струится в окно -- из духовки. "Ну, как?  Был?"
--  "Вот", -- показал. "Уже?! Ой, я сейчас спущусь.  -- Скрылась и снова: --
Папочка, Лерочка хочет на тебя посмотреть. Я сейчас придвину кровать".
     И  вот  там,  за двойным  темноводным  стеклом,  закивало,  заулыбалось
личико. Задрожало во мне, приговаривал я чуть  слышно: "Да, да, доченька..."
Оттого  задрожало, что знакомое и...  незнакомое, родное и почему-то страшно
почужевшее  глянуло на меня твое лицо. Понял, понял сразу: отечное. Говорила
что-то  неслышное мне,  показывала.  А сказала  вот что:  "Мама, почему папа
такой нарядный?"
     -- Саша? -- приоткрыла Тамара дверь. -- Давай. Нине  большое спасибо! Я
побегу -- дам! Плохо... лицо отекает. Глазик стал меньше. Надо траву, траву!
Съезди к ней, съезди, надо  делать.  Если не даст...  я сама дам эндоксан. В
капельницу волью.
     И поехал я снова к травнице.
     --  Вы  к Вере Алексеевне? Она скоро будет. Подождите, пожалуйста... --
громковато проговорил  хозяин  Мельничного  Ручья, царским  жестом  повел по
хлевной  веранде,  младозубо   осклабился  из  вороной  бородищи,  ясноглазо
улыбнулся:  --  У  меня  сегодня,  знаете,  день  рождения...  --  старчески
призадумался. -- М-м, шестьдесят пять... -- поглядел: не последуют ли
     возражения. Не  последовали. -- Вот она и  удалилась. Да вы  присядьте,
пожалуйста.
     О,  да  какая  приветливость!  Обалдеть  ведь, наверное,  надо  от этих
дантовских теней, что  безмолвно снуют по мрачному дому. Ждут,  пока придет.
Ждут, пока примет.  А ему шестьдесят пять. Как удачно, что припер шоколадный
торт,  здоровенный -- с портфель.  Как всучить его. Но это  не  гонорар. Тем
более  в праздничный день. Пристрою  его на столе,  пусть  лежит, будто  сам
вырос. А  что, на  таком  перегное  что  угодно  взойдет. Хозяин, отдуваясь,
курсировал  через веранду  --  расходился  по случаю праздника и  отсутствия
главной. И поглядывал. Что, поговорить хочется? Шестьдесят пять,  а какой же
теплый,  мшеный, бревно к бревну, и не скрыпнет. Ну, маленечко сдал, так ему
что, вражеские бомбардировщики перехватывать?  Кроликов кормить да обедать и
так  можно. Есть бесспорная  красота, почти  незнакомая русским. Женщины  --
белорусские, белолицые, мраморно правильные, а мужчины -- украинцы, смоляные
волосы, румяные щеки, антрацитовые глаза, свежие губы,  твердые подбородки.,
За  что можно  их "упрекнуть"? Лишь за скульптурное совершенство, отсутствие
чего-то своего,  что ли, личностного. Вот об этом хорошо написал в сочинении
один мальчик: "Единственным украшением была борода, сквозь которую  блестели
черные глаза". И она подошла:
     --  У вас  кто болен?  Кто? -- приложил рупором  ладонь к уху. --  Так,
так... --  и преднамеченно,  но будто нечаянно, осторожно опустился на стул.
-- М-да,  это,  конечно, большое  несчастье,  но,  гляжу  я на  вас,  как вы
убиваетесь...
     Как же  это  я на твоих глазах убиваюсь? -- обиделся я, даже  чуть-чуть
рассердился. "И хочу вам давно уж сказать:  бывает похуже" - "Гм!.. что же?"
--"Ну мало ли..." -- "А все-таки?" --  начал  я заводиться.  "Видите ли, все
зависит
     от точки зрения. Вам сейчас  кажется-ся... м-да... -- опустил  глаза на
столешницу, пожевал красивыми сочными  губами. "Вы, что ли,  несчастнее?" --
грубо, с вызовом. "Да хотя бы и я. Вы не смотрите,  что я... хм,  здоров.  Я
ведь не всегда был вот в таком виде... -- горестно усмехнулся,  скользнул по
себе, по бурой кофте,  грязной  ковбойке, мятым штанам.  -- Я  ведь  работал
инженером  в  бо-ольшой  организации,  крупным инженером!..  А  теперь из-за
этого...  --  печально  прикоснулся сильными красивыми пальцами  к  уху,  из
слухового окошечка
     которого любопытствующе посматривали черные волоски.  "И  это все?"  --
"Как? Что вы сказали? Почему  же все,  до  всего еще очень много. Я понимаю:
вам сейчас кажется, а попробуйте встать на мое место".
     На твое  место!  --  желчно плеснулось навстречу  короленковским  ясным
очам.  А,  наверно,  не  стоило. У  нас на седьмом этаже живет дяденька  лет
сорока  пяти.  Лишь уступят морозы, он спускается в  лифте и  усаживается на
трубу, обносящую скверик.В тяжеленном зимнем пальто, в валенках -- с поздней
осени  до  ранней весны. И сидит,  опершись о посох, ловит  знакомых. Ноги у
него парализованы, да еще в поясе сложен под углом --  так и ходит, медленно
переставляя непослушные ноги. Летом ему веселее: за гаражами забивает козла.
Беда, если  встанет лифт, полчаса, матерясь, считает ступеньки.  Сколько лет
вот так мается, беспросветно. И теперь гляжу на него, думаю: как бы радостно
с тобой  поменялся, лишь бы... как твоя дочь. Но  потом говорю: спроси себя,
прошлого, когда все еще было, согласился бы?  И  задумаюсь. Даже теперь. Ну,
так отдал бы тогда себя за такого? Чтобы ты была, доченька. Был бы счастлив?
Не ждал благодарности?  Отдал бы. А  вот  жить так,  возможно, не  стал  бы.
Потому что слишком любил себя, все скоромные радости. Но и это может сказать
-- стал, не стал  бы так жить -- только тот... ну,  вот тот дяденька. Только
тот. Или те, такие же. А так это все -- в голове, рассуждения.
     Да,  попробуйте встать  на  мое  место. Только сейчас, когда я не  могу
служить, чувствую, сколько накопилось  сил, нерастраченных, никому ненужных.
Ну,  пишу, много есть, не скромничая, скажу -- интересного. Надеюсь, все это
еще послужит людям, когда будет напечатано. Так легко ли носить все это?
     И все?.. --  прокричал,  налегая  на  стол,  безымянный, непечатающийся
писака -- прямо в глаза, такие живые, красивые, умные и страдающие.
     -- Почему все!.. --  рассердился однако ж и он. -- Этого что, мало? А в
личной  жизни, думаете, все  у  меня было прекрасно? Я столько  пережил, что
другому и не снилось.