лковник! -- воскликнул дядюшка Леже, встревоженный резкими словами
графа де Серизи и желавший  переменить  разговор.  -- Как обрабатывают землю
жители тех краев, где вы побывали? Какое у них хозяйство -- многополье?
     -- Прежде  всего, почтеннейший, понимаете, с сельским хозяйством у  них
дело табак, слишком уж много табаку они курят, все  хозяйство  прокурили. Им
уж не до того, чтобы почву удобрить, им только бы чиновников задобрить.
     Граф не мог не улыбнуться. Эта улыбка успокоила рассказчика.
     -- Их способ обработки почвы покажется вам очень странным. Они ее вовсе
не обрабатывают, это и есть их способ обработки. Что турки, что греки -- все
питаются луком да рисом... Они  добывают  опиум из  мака, что очень выгодно;
кроме того,  у них есть табак, который растет сам по себе, знаменитый табак!
А  потом  финики! Куча всяких сластей,  растущих в диком виде. В этой стране
масса всевозможных источников торговли. В Смирне ткут ковры, и недорогие.
     -- Но, ведь ковры-то  из шерсти,-- заметил Леже,-- а где шерсть,  там и
овцы, а для овец нужны пастбища, фермы, полевые культуры.
     -- Верно, там что-нибудь  в этом роде и  есть, -- ответил Жорж.  -- Но,
во-первых, рис  растет в воде; а затем я все  время был на побережье и видел
только край, разоренный войной. Кроме того, я питаю глубочайшее отвращение к
статистике.
     -- А как там с налогами? -- поинтересовался дядюшка Леже.
     -- О, налоги там тяжелые. У них отбирают все до последней нитки, но что
останется   --  то  оставляют  им.  Египетский  паша  был  до  того  поражен
преимуществами  этой  системы,   что  уже  собирался  перестроить  все  свое
налоговое управление на этот лад, когда я с ним расстался,
     -- Как же  это  так? --  удивился дядюшка  Леже, окончательно  сбитый с
толку.
     -- Как? -- отозвался  Жорж.--Да очень просто. Особые чиновники отбирают
урожай,  а феллахам оставляют  только на прожиток. При такой системе  нет ни
бюрократии, ни бумажной волокиты, этого бича Франции. Так вот и делается!..
     -- Но с какой же стати? -- недоумевал фермер.
     -- Это  страна  деспотизма, вот вам и  весь сказ! Разве  вы  не  знаете
прекрасное  определение  деспотизма,  данное  Монтескье:   "Как  дикарь,  он
подрубает дерево у корня, чтобы сорвать плоды..."
     --  И  нас  хотят вернуть  к тому же!  --  воскликнул  Мистигри.  -- Но
блудливой корове бог ног не дает.
     -- И  этого добьются, -- воскликнул граф де Серизи, -- и землевладельцы
поступят  правильно,  если  распродадут   свои   владения.  Господин  Шиннер
несомненно видел в Италии, как быстро возвращаются там к прежнему.
     --  Corpo  di Bacco! [Черт  возьми! (итал.)] Папа ловко обделывает свои
дела,--  сказал Шиннер.-- Но  таковы итальянцы. Уж  очень покладистый народ.
Только  бы  им  не  мешали  понемножку грабить  путешественников  на большой
дороге, они и довольны.
     -- Однако,  --  заметил  граф,  -- вы тоже не носите  ордена  Почетного
легиона, которым были награждены в 1819 году; это что -- мода такая пошла?
     Мистигри и мнимый Шиннер покраснели до корней волос.
     -- Ну,  я... другое  дело,  --  продолжал  Шиннер. -- Я  хочу сохранить
инкогнито. И вы,  пожалуйста,  не выдавайте меня, сударь. Пусть люди думают,
будто перед ними неизвестный, скромный художник, просто живописец-декоратор.
Я еду в замок, где не должен вызывать ни малейших подозрений.
     --  Ах, вот как,  -- отозвался граф,  -- значит,  тут  роман,  любовная
интрижка?.. Да! Ведь вы имеете счастье быть молодым...
     Оскар буквально  лопался от  досады,  сознавая, что сам он ничтожество,
что  даже  ничем  похвастаться  не умеет,  и, посматривая  то на  полковника
Кара-Георгиевича,  то  на  прославленного мастера  Шиннера,  тщетно  силился
придумать,   за   кого  бы  ему  все-таки  выдать  себя.  Но  кем  мог  быть
девятнадцатилетний  юноша, которого  отправили  на  две  недели  погостить в
деревню, к  прэльскому  управляющему?  Аликанте  уже  туманило  ему  голову,
самолюбие  его было  уязвлено,  и  кровь закипала  в  жилах;  поэтому, когда
знаменитый Шиннер намекнул на  некое романтическое приключение, сулившее ему
столько  же  счастья,  сколько  и  опасностей,  Оскар  так и впился  в  него
взглядом, сверкавшим бешенством и завистью.
     -- Ах, -- простодушным и завистливым тоном сказал граф, -- как же нужно
любить женщину, чтобы приносить ей подобные жертвы!
     -- Какие жертвы? -- спросил Мистигри.
     -- Разве вы  не знаете, дружок,  что плафон,  расписанный столь великим
мастером, оплачивается на  вес золота?  Уж  если город уплатил вам за те два
зала в Лувре тридцать тысяч франков, -- продолжал граф, оборотясь к Шиннеру,
-- то за роспись плафона в доме какого-нибудь буржуа, как вы называете нас в
своих   мастерских,  вы   возьмете  добрых  двадцать  тысяч;  а  безвестному
живосписцу -- хорошо, коли дадут две.
     -- Дело не в деньгах, --  вставил Мистигри.  --  Но  ведь это наверняка
будет шедевр, а подписать его нельзя, иначе скомпрометируешь ее.
     -- Ах! Я охотно бы вернул европейским государям все свои ордена, только
бы мне  быть любимым,  как этот  молодой  человек, которому  страсть внушает
столь великую преданность! -- воскликнул г-н де Серизи.
     -- Что поделаешь! -- промолвил Мистигри. -- На  то  и  молодость, чтобы
тебя любили, чтобы куролесить... как говорится, -- пыл молодцу не укор!
     -- А какого мнения на этот счет госпожа Шиннер?-- спросил граф. -- Ведь
вы, как известно, женились по любви на красавице Аделаиде де Рувиль, протеже
старика  адмирала де  Кергаруэта,  который и  устроил  вам заказ на  роспись
плафонов в Лувре через своего племянника, графа де Фонтэна.
     -- Да разве в путешествии великий художник бывает женатым  ? -- заметил
Мистигри.
     --  Вот  она,  мораль  мастерских!  --  воскликнул  граф  де  Серизи  с
простодушным негодованием.
     -- А чем лучше мораль европейских дворов,  где вы получили ваши ордена?
--  отозвался Шиннер, который, узнав, насколько граф осведомлен относительно
полученных художником заказов, вначале растерялся, но быстро овладел собой и
заговорил с прежним апломбом.
     -- Ни об одном из них  я  не просил, -- ответил граф, -- и кажется, все
они получены мной по заслугам.
     -- А что вам в них? Как собаке пятая нога! -- заметил Мистигри.
     Чтобы  не выдать  себя, г-н де  Серизи  придал  своему лицу добродушное
выражение  и  стал  любоваться  долиной  Гроле,  которая  открывается  взору
путешественника, когда повертываешь  от Пат-д'Уа на Сен-Брис, оставив справа
дорогу на Шантильи.
     -- Хитрит, -- пробурчал Оскар.
     -- А что -- Рим действительно так хорош, как об этом трубят? -- спросил
Жорж великого художника.
     --  Рим прекрасен только для влюбленных;  чтобы  он  понравился,  нужно
пылать страстью, и я  все-таки  предпочитаю Венецию, хотя меня там чуть было
не зарезали.
     --  Если  бы  не я,  вас и  пристукнули бы,  как пить  дать, --  заявил
Мистигри.  -- Да, натянули вы нос  этому проклятому шуту, лорду Байрону! Вот
взбесился английский чудак!
     --  Молчи,--остановил его Шиннер,  --  я не  хочу, чтобы знали  о  моей
стычке с лордом Байроном.
     --  А  все-таки, признайтесь, -- продолжал Мистигри,  -- хорошо, что  я
владею некоторыми приемами французского бокса?
     Время от времени Пьеротен и граф обменивались красноречивыми взглядами,
которые,  наверно,  смутили  бы  людей хоть  немного более  искушенных,  чем
остальные пять пассажиров.
     -- Однако, -- воскликнул возница -- Только  и слышишь, что  про лордов,
да пашей,  да  про  потолки по тридцать тысяч франков!  Видно, я везу  нынче
знатных господ! Воображаю, сколько я получу на чай.
     -- Не говоря о том, что места уже оплачены, -- лукаво заметил Мистигри.
     -- А мне это как раз на руку, -- продолжал Пьеротен,-- ведь вы, дядюшка
Леже,  знаете  мою  прекрасную новую  карету, за которую  я дал  задаток две
тысячи  франков. Так вот, этим канальям каретникам нужно завтра отвалить еще
две  с  половиной тысячи; они не  желают брать  полторы  тысячи наличными  и
вексель на  тысячу, сроком на два месяца! Разбойники  требуют, чтобы я сразу
выложил  им все  чистоганом! Разве  не  бессовестно  так  драть с  человека,
который ездит вот  уже  восемь лет, с отца  семейства! Ведь они меня по миру
пустят! Я могу потерять все --и деньги и экипаж, если  не раздобуду какую-то
несчастную тысячу.  Но-о! Козочка!  Уверяю вас, они не  посмели бы проделать
такую штуку с владельцем большого заведения.
     -- Что ж, -- отозвался ученик, -- без монет, так без карет!
     -- Вам  осталось  раздобыть  всего восемьсот франков,  --  сказал граф,
усматривая в этих жалобах,  обращенных к дядюшке Леже, переводный вексель на
себя.
     -- Это-то верно, -- пробормотал Пьеротен, -- Эй! Эй! Рыжий!
     -- Вам, наверно, в Венеции довелось видеть прекрасную роспись? -- снова
заговорил граф, обращаясь к Шиннеру.
     -- Я слишком был влюблен и ни на что не обращал внимания; тогда все это
мне  казалось пустяками. А вместе с  тем я должен был бы,  кажется, навсегда
излечиться от любви, потому что именно на венецианской земле, в  Далмации, я
получил жестокий урок.
     -- Можно полюбопытствовать, какой? -- спросил Жорж. -- Я знаю Далмацию.
     -- Ну, если  вы там бывали,  вам, должно быть, известно, что  в  глухих
уголках   Адриатического  побережья  полным-полно  старых  пиратов,  морских
разбойников, корсаров на покое, которых не успели повесить, и...
     -- Ускоков , -- докончил Жорж.
     Услышав  это  название,  граф,  некогда ездивший по приказу Наполеона в
Иллирийские провинции, настолько был удивлен, что даже повернул голову.
     -- Я был... ну, в том городе, как его... он еще славится мараскином, --
сказал Шиннер, притворяясь, будто не может вспомнить название.
     -- В Заре! -- подсказал Жорж.--Я там тоже бывал. Это на побережье.
     -- Совершенно верно, -- продолжал художник. -- Я отправился туда, чтобы
изучить  местность,  я  обожаю ландшафты.  Мне  уже  раз  двадцать  хотелось
приступить к пейзажу, никем, по-моему, не понятому, кроме Мистигри,  который
со  временем станет вторым Гоббемой, Рюисдалем, Клодом Лорреном,  Пуссеном и
другими.
     -- Если он станет хоть одним из них, и то хорошо! -- воскликнул граф.
     --  Не прерывайте  ежеминутно, сударь, -- сказал Оскар,  -- иначе мы не
доберемся до сути.
     -- Вдобавок молодой человек обращается не к вам, -- заметил графу Жорж.
     --  Когда  кто-нибудь  говорит,  прерывать  невежливо,--  наставительно
произнес  Мистигри, -- но мы все так делаем, и много потеряли бы, если бы во
время чьей-нибудь речи не развлекались, обмениваясь мыслями друг с другом. В
"кукушке" все  французы равны,  -- сказал  внук  Кара-Георгия. А  посему  --
продолжайте,  любезный старец, и похвастайтесь чем-нибудь. Это допускается и
в  лучшем  обществе; вам,  вероятно, известна пословица: с волками  жить  --
по-волчьи шить!
     -- Про Далмацию мне насказали всяких чудес, -- продолжал Шиннер, -- вот
я и направляюсь туда, оставив Мистигри в Венеции, в гостинице.
     -- В locanda! [В гостинице! (итал.)] -- поправил Мистигри. -- Подпустим
местного колорита!
     -- Говорят, Зара --ужасная дыра...
     -- Да, -- согласился Жорж, -- но это крепость.
     --  Еще  бы,  черт возьми,  --  подхватил Шиннер. -- Это обстоятельство
играет немалую роль в моем приключении. В Заре множество аптекарей, и вот  я
поселяюсь у одного из  них. За  границей  главное  занятие  жителей -- сдача
внаем  меблированных  комнат,   а  все   другие  профессии  --  только  так,
дополнение. Вечером я надеваю свежее белье и усаживаюсь у себя на балконе. И
вдруг на балконе, по ту сторону улицы, я вижу женщину, ах, но какую женщину!
Гречанку,--  этим все сказано! Первую красавицу во  всем городе:  глаза--как
миндалины, веки опущены, точно  занавески, а ресницы--как  густые кисти  для
красок; овал  лица прямо-таки рафаэлевский, цвет кожи--восторг,  бархатистых
тонов, оттенки нежно переливаются, а руки... О!
     -- И не  кажется, будто они из  сливочного масла, как на картинах школы
Давида,-- подтвердил Мистигри.
     -- Вечно вы суетесь со своей живописью! -- воскликнул Жорж.
     --  Ну как же, -- отпарировал  Мистигри, --  гони природу в  дверь, она
вернется в щель.
     --  А  одета!  Чисто  греческий  стиль,  -- продолжал  Шиннер. --  Сами
понимаете  -- я воспылал. Справляюсь у своего  Диафуарюса и  узнаю,  что мою
соседку  зовут Зена. Надеваю  свежее белье. Оказывается, муж, отвратительный
старикашка,  чтобы  только жениться  на Зене,  заплатил ее родителям  триста
тысяч франков,  --  настолько славилась красотой эта девушка,  действительно
первая красавица во  всей Далмации, Иллирии, Адриатике и так далее. Там  жен
покупают, и притом заочно...
     -- Ну, я туда не ездок, -- заявил дядюшка Леже.
     -- Иногда  мой сон и сейчас озаряют глаза Зены, -- продолжал Шиннер. --
А  ее юному супругу  стукнуло шестьдесят семь лет. Но ревнив  он был даже не
как тигр -- ибо говорят, что тигры ревнивы, как далматинцы, -- старикашка же
был хуже  далматинца, он стоил трех далматинцев с половиной. Настоящий ускок
-- сплошной наскок, сверхпетух, архипетух.
     -- Словом, один из тех  молодцов,  которые  не верят волку  в капусте и
козлу в овчарне, -- сказал Мистигри.
     -- Ловко, -- заметил Жорж смеясь.
     -- После того  как мой старик был корсаром, а может быть, даже пиратом,
загубить христианскую душу для него все равно, что раз плюнуть, -- продолжал
Шиннер.--  Приятно, нечего  сказать. Впрочем,  старый  негодяй слыл богачом,
прямо миллионщиком, а уж уродлив, -- как тот  пират, которому какой-то  паша
отрубил  оба  уха  и который  посеял глаз бог весть  где...  впрочем,  ускок
превосходно умел пользоваться оставшимся, и,  можете мне  поверить,  он этим
глазом глядел  в оба. "Ни на шаг  жену от себя не отпускает", --  заявил мой
аптекарь.  "Если  у  нее  окажется нужда в вашей  помощи, я,  перерядившись,
заменю вас. Этот трюк всегда удается у нас на театре", -- ответил я. Было бы
слишком долго  описывать вам те три дня, самые восхитительные  в моей жизни,
которые  я  провел у окна, переглядываясь с Зеной и меняя каждое утро белье.
Это переглядывание тем  сильнее щекотало нервы, что  малейшее движение  было
многозначительно  и  грозило  опасностью. Наконец Зена, видимо,  решила, что
только  чужестранец,  француз,  художник отважится строить  ей глазки  среди
окружающих  ее  пропастей;  и  так  как  она от всей души ненавидела  своего
ужасного пирата, то бросала на меня такие взгляды, которые без всяких блоков
возносят  человека  прямо в рай. И вот  я прихожу  в экстаз как Дон-Кихот. Я
распаляюсь,  раскаляюсь... и, наконец, восклицаю:  "Ну что ж!  Пусть  старик
меня убьет, но я отправлюсь к ней. Никаких  пейзажей! Я буду изучать  их при
наскоке  на ускока".  Ночью,  надев  надушенное  белье,  перебегаю  улицу  и
вхожу...
     -- В дом? -- удивился Оскар.
     -- В дом? -- подхватил Жорж.
     -- В дом, -- ответил Шиннер.
     -- Ну и хват же вы! -- воскликнул дядюшка Леже. -- Что до меня, я бы ни
за что не сунулся!
     -- Тем более что вы  и в дверь-то не пролезли  бы, -- сказал Шиннер. --
Итак, вхожу  и  чувствую, как  чьи-то руки обнимают меня.  Я молчу, ибо  эти
руки, нежные, словно луковые чешуйки, повелевают мне молчать. И чей-то голос
шепчет мне на ухо по-венециански: "Он спит!" Затем, убедившись, что никто не
может нам повстречаться, мы  с Зеной идем гулять вдоль укреплений,  но, увы,
под  охраной  карги служанки, уродливой, как  старый  дворник; эта  дурацкая
дуэнья следовала  за нами, точно тень, причем мне так и не удалось уговорить
госпожу  корсаршу  отделаться от  нее.  На  следующий вечер  все  начинается
сызнова: я  требую,  чтобы  красавица отослала старуху, Зена противится. Моя
возлюбленная говорила по-гречески, а я по-венециански, -- поэтому  мы так  и
не  могли столковаться и расстались, поссорившись. Но, меняя белье, я утешаю
себя  мыслью, что наверняка в следующий раз никакой старухи уж не будет и мы
помиримся, объяснившись  по-своему...  И что  же! Именно старухе я  и обязан
спасеньем. Сейчас вы узнаете--как. Стояла  такая  чудная погода,  что я, для
отвода  глаз,  отправился гулять,  разумеется, после того как мы помирились.
Пройдясь вдоль укреплений, я спокойно возвращаюсь, засунув руки в карманы, и
вдруг  вижу,  что  улица  запружена  народом.  Целая  толпа!  Точно на казнь
собрались! Толпа  на меня  набрасывается.  Меня арестуют, связывают и уводят
под охраной  полицейских. Нет! Вы не знаете, и желаю вам  никогда не узнать,
каково это,  когда  неистовая чернь  принимает вас за убийцу, швыряет в  вас
камнями  и, пока вы проходите из конца  в  конец главную улицу городка, воет
вам вслед и требует  вашей смерти! О!  У каждого  в глазах  сверкает  пламя,
каждый  бранится,  кидает  в вас  факелы пылающей ненависти и вопит: "Смерть
ему! Казнить убийцу!"
     -- Значит, они кричали по-французски?--обратился граф к Шиннеру. --  Вы
так живо описываете эту сцену, как будто она происходила вчера.
     Шиннер на мгновенье опешил и потерял дар речи.
     --  У  всех  мятежников один язык, -- заметил  Мистигри  тоном опытного
политика.
     --  И  только  когда я, наконец,  очутился  перед  судом, --  продолжал
Шиннер, оправившись от смущенья, -- я узнал, что проклятый корсар умер: Зена
его  отравила.  Я очень пожалел, что лишен возможности переменить белье. Даю
честное  слово,  я  и не подозревал об этой мелодраме. Оказывается, гречанка
имела  обыкновение подливать  своему пирату опиум в грог (как вы справедливо
заметили, в этой стране  растет много мака),  чтобы  урвать  для  себя  хоть
минутку свободы и  прогуляться. И вот  накануне несчастная по  ошибке налила
слишком много.  Вся беда моей Зены заключалась в том, что старик был страшно
богат. Но она самым чистосердечным образом на суде все  объяснила, а старуха
дала показания в мою пользу,  благодаря  чему  меня  тут же освободили, и  я
получил  предписание от мэра и  от комиссара  австрийской полиции  выехать в
Рим.  Зена,  уступившая значительную  часть  состояния  ускока наследникам и
судебным  властям,  отделалась двумя годами  монастыря,  где  она,  говорят,
находится и  по  сей день.  Я отправлюсь туда писать ее  портрет, так как со
временем вся эта история, конечно, забудется. Вот какие  глупости совершаешь
в восемнадцать лет.
     -- А меня вы бросили в locanda без гроша, -- сказал Мистигри.  -- Тогда
я последовал за вами в Рим и по пути малевал портреты по пять франков штука,
которых мне  к тому же  не  платили; а  все-таки это  было  для  меня  самой
счастливой порой! Что деньги! Раззолоченное брюхо ко всему глухо!
     --  Вы  представляете  себе,  какие  меня  одолевали  мысли,  --  опять
заговорил  художник,  --  когда  я,  привлеченный  австрийскими  властями  к
ответственности,  сидел  в далматинской тюрьме,  беззащитный, рискуя головой
лишь  потому, что раза два прогулялся с упрямой женщиной,  которая ни за что
не соглашалась отпустить свою дуэнью? Вот проклятый рок!
     -- И все это действительно с вами случилось? -- наивно спросил Оскар.
     -- А почему бы и нет? Ведь  точно такой  же случай  имел место во время
французской   оккупации   Иллирии   с  одним   из   наших  самых   блестящих
артиллерийских офицеров, -- лукаво заметил граф.
     --  И вы этому артиллеристу поверили? -- с таким же  лукавством спросил
графа Мистигри.
     -- И это все? -- спросил Оскар.
     -- А что же вам еще? -- огрызнулся Мистигри. -- Не может же он сказать,
что ему отрубили голову. Чем дальше в лес, тем больше слов.
     -- Скажите, сударь, а есть там фермы?  -- спросил дядюшка Леже.-- И что
там выращивают?
     -- Там выращивают  мараскин,-- сказал  Мистигри.--  Это  такое  высокое
растение,  оно  доходит человеку до рта,  на нем произрастает ликер того  же
названия.
     -- Ах, вот как! -- отозвался дядюшка Леже.
     -- Я п