тысячу  двести
франков жалованья и стеснена в средствах, но боготворимый матерью, ради него
готовой  на все  лишения, что  за важность, если  он приходит  в  восторг от
двадцатидвухлетнего  щеголя,  если он с завистью созерцает  его венгерку  на
шелковой подкладке  со шнурами  на  груди,  его  дешевый кашемировый  жилет,
полинявший  фуляр, продетый  в  кольцо дурного тона?  Ведь  это  же  грешки,
которые встречаются во  всех  слоях  общества,  где  низшие  всегда завидуют
вышестоящим. Даже гениальные люди отдали в молодости дань этой страсти. Ведь
как женевец Руссо  восхищался Вантюром и Баклем ! Но Оскар от грешка перешел
к греху,  он почувствовал себя  униженным, обиделся на своего  спутника, и в
душе  его  зародилось  тайное желание доказать тому, что и он  не  хуже. Оба
красавца продолжали меж  тем свою прогулку от  ворот до конюшен и от конюшен
до  ворот, а  оттуда на  улицу; и  всякий  раз,  проходя  мимо  кареты,  они
взглядывали на Оскара,  забившегося  в  угол. Оскар, убежденный, что усмешки
франтов  относятся к нему,  старался  казаться  совершенно  равнодушным.  Он
принялся мурлыкать припев песенки, введенной тогда в моду либералами: "В том
вина Вольтера, в  том  вина Руссо" . По независимому  поведению они,  верно,
приняли его за младшего клерка какого-нибудь стряпчего.
     -- Знаешь, он, должно быть, служит хористом в Опере! -- заметил Амори.
     Терпенье Оскара лопнуло, он вскочил, снял "спинку" и спросил Пьеротена:
     -- Когда же мы тронемся?
     -- Теперь скоро, -- ответил кучер, взяв кнут  в руки, и окинул взглядом
Ангенскую улицу.
     В  эту минуту появился  молодой  человек в сопровождении  другого,  еще
совсем мальчишки; за  ними следовал носильщик, впрягшийся в тележку. Молодой
человек  пошептался  с  Пьеротеном,  тот  мотнул  головой  и кликнул  своего
фактора.  Прибежавший  фактор  помог  разгрузить  тележку,  где,  кроме двух
чемоданов, находились ведра, кисти, странного вида  ящики, множество  всяких
свертков и инструментов, которые тот пассажир, что помоложе,  забравшись  на
империал, принялся убирать и раскладывать с необычайным проворством, так что
бедный Оскар, улыбавшийся матери, которая стояла на другой стороне улицы, не
приметил ни одного инструмента,  а по ним, конечно, можно было догадаться  о
профессии  его  новых спутников.  На мальчишке, лет шестнадцати,  была серая
блуза,  стянутая лакированным  ремнем;  картуз, лихо  сдвинутый набекрень, и
черные   кудри   до    плеч,   разметавшиеся   в    живописном   беспорядке,
свидетельствовали о его веселом нраве.  Черный шелковый  фуляр резко оттенял
белизну  шеи и  еще сильнее  подчеркивал лукавство серых глаз. В  оживленном
лице, смуглом и румяном, в изгибе довольно толстых губ, в оттопыренных ушах,
вздернутом  носе, во всех чертах его  физиономии  чувствовался озорной  нрав
Фигаро, молодой задор; а проворные движения и насмешливый  взгляд говорили о
том, что он развит не по возрасту, так  как  с малолетства  занимается своей
профессией. У этого  мальчика,  которого Искусство  или Талант  уже  сделали
взрослым,  казалось,   был   свой  внутренний  мир,   ибо  вопросы  костюма,
по-видимому, мало его трогали, -- он взирал на свои нечищенные сапоги, будто
подтрунивая над ними, а пятна  на простых тиковых штанах разглядывал с таким
видом, словно  интересовался их  живописностью, а  совсем не тем, как  бы их
вывести.
     --  Не  правда ли  -- я  колоритен? -- отряхиваясь,  сказал  он  своему
спутнику.
     По взгляду  этого спутника можно было понять, что он держит в строгости
своего подручного,  в котором опытный глаз сразу признал бы веселого ученика
живописца, на жаргоне художественных мастерских именуемого "мазилкой".
     -- Не паясничай, Мистигри! --  заметил его  спутник,  называя мальчишку
тем прозвищем, которым его, по-видимому, окрестили в мастерской.
     Этот пассажир был худым и бледным молодым человеком с богатой шевелюрой
в самом поэтическом беспорядке: но черпая копна волос очень подходила  к его
огромной  готова с  высоким  лбом, говорившем о недюжинном уме.  У него было
подвижное,  некрасивое,  но  очень  своеобразное лицо, до того  изможденное,
словно этот  странный  юноша  страдал тяжким и длительным недугом, либо  был
изнурен лишениями,  вызванными нищетой,-- а  это  тоже  тяжкий  и длительный
недуг, -- либо еще не оправился от недавнего горя. Его костюм был почти схож
с  костюмом  Мистигри,  разумеется,  принимая  во  внимание  различие  в  их
положении. На нем был зеленого цвета сюртучок, плохонький и потертый, но без
пятен  и  тщательно  вычищенный,  черный  жилет,  так  же,   как  и  сюртук,
застегнутый наглухо, и красный фуляр, чуть видневшийся из-под жилета и узкой
полоской окаймлявший  шею. Черные панталоны,  такие  же потрепанные,  как  и
сюртук, болтались на его худых ногах.  Запыленные сапоги свидетельствовали о
том,  что он  пришел пешком и издалека. Быстрым  взором художник окинул  все
уголки постоялого двора, конюшню,  неровные окна,  все  мелочи и поглядел на
Мистигри, насмешливые глаза которого повсюду следовали за взглядом патрона.
     -- Красиво! -- сказал Мистигри.
     -- Ты прав, красиво, -- повторил незнакомец.
     -- Мы  слишком  рано пришли,--  сказал Мистигри.--  Пожалуй, успеем еще
что-нибудь пожевать. Мой желудок подобен природе -- не терпит пустоты.
     -- Успеем мы выпить по чашке кофея? -- ласковым голосом спросил молодой
человек Пьеротена.
     -- Только не задерживайтесь, -- ответил Пьеротен.
     -- Ну, значит, у  нас еще в  запасе  добрых четверть часа,--  отозвался
Мистигри, обнаруживая наблюдательность, свойственную парижским "мазилкам".
     Юноши  исчезли. В гостинице на кухонных часах  пробило девять. Тут Жорж
счел вполне правильным и уместным выразить свое недовольство.
     -- Послушайте, любезный, --  обратился он к  Пьеротену, стукнув тростью
по колесу, -- когда имеешь счастье обладать  таким комфортабельным рыдваном,
то по крайней  мере надобно хоть выезжать вовремя. Черт знает  что такое! Ну
кто станет кататься в вашей колымаге ради собственного удовольствия? Значит,
уж  неотложные  дела,  раз   человек   решился   вверить  ей   свое  бренное
существование. А ваша кляча, которую вы величаете Рыжим, времени в дороге не
нагонит.
     --  А мы  еще  Козочку  впряжем,  пока те  пассажиры  кофей кушают,  --
отозвался Пьеротен. -- Ступай-ка напротив, в дом пятьдесят,  -- обратился он
к своему конюху, -- узнай, что, дядюшка Леже с нами поедет?..
     -- Да где он, ваш дядюшка Леже? -- поинтересовался Жорж.
     -- Он не достал места в бомонском дилижансе, -- пояснил Пьеротен своему
помощнику, уходя за Козочкой и не отвечая Жоржу.
     Жорж   пожал   руку   провожавшему  его  приятелю  и  сел   в   экипаж,
предварительно небрежно швырнув  туда огромный портфель, который затем сунул
под сиденье. Он занял место напротив Оскара, в другом углу.
     -- Этот дядюшка Леже меня очень беспокоит, -- сказал Жорж.
     -- Наших  мест у нас  никто не отнимет;  у  меня первое,  --  отозвался
Оскар.
     -- А у меня второе, -- ответил Жорж. Одновременно с Пьеротеном, который
вел  в  поводу  Козочку,  появился  его  фактор, тащивший  за собой  тучного
человека  весом по  меньшей мере в  сто  двадцать килограммов.  Дядюшка Леже
принадлежал  к породе фермеров,  отличающейся  огромным  животом, квадратной
спиной  и напудренной косичкой; на нем был короткий  синий холщовый  сюртук;
полосатые плисовые штаны были заправлены в белые гетры, доходившие до колен,
и схвачены серебряными пряжками. Его подбитые  гвоздями башмаки весили фунта
два каждый.  На ремешке, обвязанном вокруг кисти, у него болталась небольшая
красноватая дубинка с толстой шишкой на конце, отполированной до блеска.
     -- Так это  вас зовут  дядюшка Леже ["Леже" -- по-французски  легкий.]?
Ну, вы,  как видно, лежебока и легки только на  помине, -- сказал Жорж самым
серьезным тоном, когда фермер попробовал взобраться на подножку.
     -- Я  самый  и есть, --  ответил фермер,  напоминавший  Людовика  XVIII
толстощеким  и красным лицом, на котором терялся  нос, на всяком другом лице
показавшийся бы  огромным.  Его  хитрые  глазки  заплыли  жиром.  --  Ну-ка,
любезный, подсоби! --обратился он к Пьеротену.
     Возница и фактор принялись  подсаживать фермера, а Жорж подзадоривал их
криками: "А ну еще! Еще разок! Еще поддай!"
     -- Хоть я и лежебока, а может статься, я  на подъем и  легок! -- сказал
фермер, отвечая шуткой на шутку.
     Во Франции нет человека, который не понимал бы шутки.
     -- Садитесь во внутрь, -- сказал Пьеротен, -- вас будет шестеро.
     --  А  что ваша  вторая лошадь такой же  плод  фантазии, как  и  третья
почтовая лошадь? -- спросил Жорж.
     -- Вот  она, сударь, -- сказал  Пьеротен,  указывая на кобылку, которая
сама подбежала к карете.
     -- Он называет это насекомое лошадью! -- заметил удивленный Жорж.
     --  Лошадка  добрая,  -- сказал  усевшийся,  наконец,  фермер. --  Наше
почтенье всей компании! Ну, как, Пьеротен, трогаемся?
     -- Да еще двое пассажиров кофей пьют, -- ответил кучер.
     Тут показался молодой человек с изможденным лицом и его ученик.
     -- Едем! -- раздался общий крик.
     -- Сейчас и поедем, -- отозвался  Пьеротен. -- Ну, трогай! -- сказал он
фактору, который вынул из-под колес камни, служившие тормозом.
     Кучер  собрал  вожжи и, понукая гортанным окриком лошадей, которые, при
всей их сонливости,  все же  потянули карету, выехал  за ворота "Серебряного
Льва". После этого  маневра, имевшего  чисто подготовительный  характер,  он
бросил взгляд на Ангенскую улицу и исчез, поручив экипаж заботам фактора.
     -- С вашим хозяином часто такое творится?--спросил Мистигри фактора.
     -- В конюшню за  овсом  пошел, -- ответил овернец, знавший наизусть все
уловки, к которым прибегают возницы, испытывая терпение седоков
     -- В конце  концов,  --  сказал Мистигри, --  время не  волк, в лес  не
убежит.
     В  те годы  в  мастерских живописцев была мода переиначивать пословицы.
Каждый старался, изменив несколько букв или найдя  более или  менее  похожее
слово, придать пословице нелепый либо потешный смысл.
     -- Семь раз отмерь, а один проманежь, -- подхватил его учитель.
     Тут Пьеротен вернулся  вместе с графом  де Серизи, подошедшим  по улице
Эшикье и, вероятно, успевшим сказать несколько слов вознице
     --  Дядюшка  Леже, не уступите ли вы место  господину... графу... тогда
груз распределится равномернее.
     -- Если и дальше  так пойдет, мы и  через час не уедем, -- сказал Жорж.
--  Эту  чертову перекладину с таким  трудом водворили  на  место,  а теперь
придется ее снимать и  всем надо  вылезать из-за одного пассажира, который к
тому  же пришел последним. Какое место взял,  на том  и  сиди.  Какой у  вас
номер? Ну-ка, сделайте перекличку! Да  укажите мне тот параграф, укажите мне
ту графу, где сказано, что господину Графу, неизвестно какого графства, дано
право занимать место, какое ему вздумается.
     -- Господин... граф,-- сказал  Пьеротен,  явно  смущенный, -- вам будет
очень неудобно...
     -- Что  же,  вы не  знали, сколько у  вас седоков,  по каким  графам их
разнести? --  спросил Мистигри. -- У вас,  значит,  выходит, кто влез, а кто
под дрова!
     -- Мистигри, не паясничай! -- строго остановил "мазилку" его учитель.
     Все  пассажиры,  несомненно,  принимали  графа  де  Серизи за  простого
обывателя по фамилии Граф.
     -- Не надо никого беспокоить, -- сказал граф Пьеротену. -- Я сяду рядом
с вами на козлы.
     -- Послушай, Мистигри, -- обратился молодой  человек  к своему ученику,
--  старость  надо уважать;  не знаешь,  до какой дряхлости сам, может быть,
доживешь, а посему уступи свое место. Помни: выше влезешь, крепче будешь.
     Мистигри  открыл  переднюю дверцу и одним прыжком,  как лягушка в воду,
соскочил на землю.
     -- Вам  не  к лицу быть "зайцем", царственный старец, -- сказал он г-ну
де Серизи.
     --  Мистигри,  знай:  не хорошо,  когда скромность устрашает  юношу, --
заметил его старший спутник.
     --  Благодарю вас, сударь, --  сказал  граф молодому художнику, который
после ухода Мистигри стал его соседом.
     И  государственный  муж  обвел проницательным  взором  пассажиров,  что
показалось Оскару и Жоржу очень обидным.
     -- Мы опаздываем на час с четвертью, -- заметил Оскар.
     -- Ежели  хочешь  распоряжаться  каретой, так будь  любезен скупить все
места, -- изрек Жорж.
     Граф  де Серизи успокоился,  поняв, что его инкогнито не раскрыто, и  с
добродушным видом молча выслушивал замечания на свой счет.
     -- А случись вам запоздать, небось рады-радехоньки были бы, если бы вас
подождали! -- сказал фермер, обращаясь к молодым людям.
     Пьеротен, держа  кнут  в руке, посматривал в сторону заставы Сен-Дени и
явно медлил лезть на жесткие козлы, где уже ерзал нетерпеливый Мистигри.
     -- Если вы еще кого-то ждете, значит, последний не я, -- сказал граф.
     -- Правильно  рассудили,  -- одобрил Мистигри. Жорж и Оскар рассмеялись
самым нахальным образом
     -- Старичок-то из  недалеких, -- шепнул Жорж Оскару, который был весьма
обрадован, что удостоился такого внимания.
     Сев на козлы справа, Пьеротен перегнулся набок и поглядел назад, тщетно
ища в толпе двух пассажиров, которых ему не хватало для комплекта.
     -- Эх, хорошо бы еще двух седоков!
     -- Я еще не платил, я вылезу, -- сказал с испугом Жорж.
     -- Чего ты еще дожидаешься, Пьеротен, а? -- спросил дядюшка Леже.
     Пьеротен крикнул на лошадей, и по этому оклику Рыжий и  Козочка поняли,
что  теперь  действительно  пора  трогать, и резвой рысью  побежали в  гору,
однако вскоре убавили свою прыть.
     У  графа было  багрово-красное, а местами воспаленное  лицо, казавшееся
еще краснее  по  контрасту  с  совершенно седой головой.  Будь  его спутники
постарше,  они  бы  поняли,  что   эта  краснота   объясняется   хроническим
воспалительным процессом, вызванным непрестанными трудами. Прыщи так портили
его благородную наружность,  что только внимательный наблюдатель приметил бы
в  его  зеленых   глазах   тонкий   ум  государственного  мужа,  вдумчивость
политического деятеля  и  глубокие знания  законодателя.  Лицо  у него  было
плоское,  нос  искривленный.  Шляпа  скрывала высокий, красивый  лоб.  Да  и
необычный  контраст серебристо-белой  головы  и не  желавших седеть  черных,
густых, мохнатых  бровей  мог  показаться  забавным  смешливой  и  беспечной
молодежи. Граф был  в длиннополом синем  сюртуке, по-военному застегнутом на
все  пуговицы, в белом галстуке; уши его были заткнуты ватой, концы высокого
крахмального  воротничка белыми  треугольниками  выделялись на щеках. Черные
панталоны спускались до самых пят, так что носок сапога был чуть виден. Граф
был без орденов. Замшевые перчатки скрывали  его руки. Молодежь, разумеется,
не могла признать в нем пэра Франции, одного из самых полезных стране людей.
Дядюшка Леже  никогда не видел графа, и граф тоже знал его лишь  понаслышке.
Сев в карету, граф  только потому оглядел пассажиров пронизывающим взглядом,
задевшим Оскара и Жоржа,  что искал клерка своего нотариуса; в  случае, если
бы тот  оказался  в  экипаже,  граф  хотел  предупредить  его,  чтоб  он  не
проговорился;  но, увидя  Оскара, дядюшку  Леже,  а  главное сугубо  военную
осанку,  усы  и  манеры  Жоржа,  смахивающего  на  искателя приключений,  он
успокоился и решил,  что его письмо вовремя  поспело  к нотариусу Александру
Кроттe.
     Доехав до крутого подъема, что  идет  от предместья Сен-Дени  до  улицы
Фиделите, Пьеротен обратился к фермеру:
     -- Ну, как, дядюшка Леже, вылезем, а?
     -- Я тоже слезу, -- сказал граф, услышав эту фамилию, -- надо  пожалеть
лошадей.
     --  Если  так и дальше пойдет, мы  четырнадцать лье и за  две недели не
сделаем! -- воскликнул Жорж.
     -- А я чем виноват, ежели один из седоков пройтись пожелал!
     -- Получишь  десять  золотых, если сохранишь  втайне то,  о чем я  тебя
просил, -- шепнул граф Пьеротену, взяв его под руку.
     "Плакала моя тысяча франков!" -- подумал Пьеротен, а сам подмигнул г-ну
де Серизи, как бы говоря: "Будьте благонадежны! Не подведу!".
     Оскар и Жорж остались в карете.
     --  Эй, Пьеротен, раз  уж вас зовут  Пьеротеном, -- крикнул Жорж, когда
экипаж  въехал  на гору и пассажиры  снова расселись по местам, -- если вы и
впредь  так плестись будете, так  лучше  скажите, я заплачу за  место, а сам
возьму в Сен-Дени  верховую  лошадь;  у  меня  спешные дела,  которые  могут
пострадать, если я опоздаю.
     -- Как  еще поедем-то!  -- заметил  дядюшка  Леже.-- А вы  нам со своей
лошадью только мешаться будете!
     --  Больше чем на  полчаса  я  никогда  не опаздываю,  --  успокоил его
Пьеротен.
     -- В конце  концов, согласитесь,  вы  же  не папу римского  катаете! --
сказал Жорж. -- Ну, так прибавьте шагу.
     -- Тут не может быть  никаких предпочтений, и если вы боитесь растрясти
одного  из пассажиров,  --  сказал  Мистигри, указывая  на графа, -- так  вы
неправы.
     -- Перед  "кукушкой" все  пассажиры равны, как перед законом равны  все
французы, -- изрек Жорж.
     --  Не  беспокойтесь, -- сказал дядюшка Леже, -- к полудню  в Ла-Шапель
поспеем.
     Ла-Шапель -- деревня, начинающаяся сейчас же после заставы Сен-Дени.
     Всякий,  кому  приходилось  путешествовать, знает, что  люди,  по  воле
случая  оказавшиеся вместе  в  дилижансе,  знакомятся не сразу  и  разговоры
обычно заводят, уже проехав часть пути. Сначала все молча изучают друг друга
и осваиваются с положением. Душе, так же как и телу, надо прийти в состояние
равновесия. Когда каждому  думается, что  он доподлинно  определил  возраст,
профессию и  характер  своих спутников,  какой-нибудь  охотник почесать язык
затевает разговор, который все  подхватывают  с тем большим жаром,  что  уже
почувствовали потребность  скрасить  путь  и  скоротать  время в беседе. Так
бывает во французских дилижансах.  Но у каждого народа свои нравы. Англичане
боятся уронить свое  достоинство и поэтому не раскрывают рта; немцы в дороге
грустны, итальянцы  слишком осторожны, чтобы  болтать, у  испанцев дилижансы
почти  совсем вывелись, а у русских  нет дорог. Итак, в общественных каретах
весело проводят время только во Франции, в этой словоохотливой, несдержанной
на  язык стране, где все рады посмеяться и щегольнуть остроумием,  где шутка
скрашивает  все  --  и  нужду  низших  классов  и  торговые  сделки  крупной
буржуазии.  К тому  же  французская полиция  не  затыкает  болтунам  рот,  а
парламентская    трибуна    приучила    всех    к    краснобайству.    Когда
двадцатидвухлетний юноша, вроде того, что  скрывался  под именем  Жоржа,  не
лишен  остроумия, он нередко  злоупотребляет этим даром, особенно в подобных
условиях.  Итак, Жорж начал  с  того, что  установил свое превосходство  над
остальной компанией. Графа он принял за второразрядного фабриканта, ну, хотя
бы  за  ножовщика;  обтрепанного  молодого  человека,  которого  сопровождал
Мистигри, -- за жалкого  заморыша, Оскара  -- за  дурачка,  а  тучный фермер
показался ему прекрасным  объектом для мистификации. Сообразив все  это,  он
решил позабавиться на счет своих спутников.
     "Подумаем, -- рассуждал  он, пока  "кукушка"  спускалась от Ла-Шапели в
долину Сен-Дени, -- за кого бы мне себя выдать? За Этьена ? За Беранже? Нет,
не  годится! Эти простофили, пожалуй, не слыхали  ни  о  том, ни о другом...
Может быть, за карбонария? К черту! Чего доброго,  еще  заберут! А что, если
мне  объявиться одним из  сыновей маршала Нея?.. Но  о чем я им  тогда врать
буду? Расскажу, как казнили отца... Неинтересно! А  если преподнести им, что
я  вернулся  из  Шан-д'Азиля  ?..  Пожалуй,  еще  сочтут  за  шпиона,  будут
остерегаться.  Скажусь  переодетым  русским  князем.  Какими   я   их  угощу
подробностями из жизни императора Александра!.. А если назвать себя Кузеном,
профессором философи