ое. Держалась она с  покупателями  почтительно,
но  с  достоинством,  и  покупатели  хотя  и  имели  право  рассчитывать  на
услужливость продавщиц, тепло  откликались  на  ее  дружелюбие.  Это  умение
держать себя мисс Брайс приобрела за годы работы  в  фешенебельном  магазине
"Робертсон и Моффат", который  перешел  недавно  в  руки  Майер  Эмпориум  -
крупнейшему торговому предприятию Мельбурна.
     Перейдя к Майер Эмпориум, магазин быстро потерял  свой  блеск,  отделы,
куда  допускались  раньше   только   избранные,   широко   открылись   перед
мельбурнскими охотниками до дешевых распродаж, которые в первые дни "рыскали
по магазину, как стая волков", по меткому замечанию мисс  Брайс,  работавшей
там в то время.
     Мисс Брайс была "просто  в  ужасе"  от  развязного,  недопустимого  для
воспитанных людей поведения этих охотников до дешевки -  "сброда",  как  она
выражалась. По ее словам, женщины, которых она обслуживала у  "Робертсона  и
Моффата", все без исключения принадлежали к "хорошему обществу".
     Я спросил, что она  понимает  под  этим  термином,  и  мисс  Брайс,  не
задумываясь, ответила:
     - Это нельзя определить, мистер Маршалл. Это надо чувствовать.
     Она была первым человеком, который назвал  меня  "мистером".  Я  принял
этот титул с некоторой долей смущения, однако  мне  было  приятно,  что,  по
мнению мисс Брайс, я имею на него право, так же как и все другие ее знакомые
мужчины. Мне казалось, еще немного - и я буду как все, и, может быть поэтому
мисс Брайс мне нравилась.
     Мы иногда разговаривали через перегородку; ее больше всего интересовала
жизнь светских дам, которых она видела в магазине  "Робертсона  и  Моффата".
Мисс Брайс никогда не позволяла себе порицать их. Если у  нее  и  вырывалось
иной раз критическое замечание по адресу какой-либо из этих дам, виной  тому
была - я уверен - личная обида.
     - Невозможная женщина, - пожаловалась мне однажды мисс Брайс, говоря  о
ком-то из них, - ей нельзя было угодить, она очень резка с людьми ниже ее по
положению.
     Мисс Брайс с грустью  сознавала,  что  сама  она  принадлежит  к  людям
"скромного положения", но отнюдь не по рождению, а по бедности.
     - Мой отец был полковником британской  армии,  мать  родом  из  богатой
шотландской семьи, - рассказывала мне мисс Брайс. - Но  потом  нас  постигло
несчастье. Отец был человеком непрактичным  и  неосмотрительно  распоряжался
деньгами. Друзья, которым он помогал в свои счастливые дни,  отвернулись  от
него, когда он сам стал нуждаться в их помощи. Такова жизнь, и ничего тут не
поделаешь. По сути дела, единственный  друг  человека  -  деньги.  Только  с
годами начинаешь понимать это, хотя должна сказать, что сама я приобрела  за
свою жизнь немало, хороших бескорыстных друзей.
     Мисс Брайс снимала комнату в районе Южной Ярры, ("в Южной Ярре  публика
чище") и оттуда наносила визиты друзьям в  определенной  последовательности,
словно полковник, проводящий смотр войскам в  соответствии  с  установленным
порядком.
     - По четвергам я пью чай у мистера и миссис Стаффорд.  По  субботам  во
второй половине дня навещаю миссис Лоуренс и остаюсь присмотреть за  детьми,
если она уезжает вечером в гости. Раз в две недели по понедельникам я  играю
в бридж у миссис Конуэй. Да, я поистине живу полной жизнью, мистер Маршалл.
     Вторая продавщица магазина,  миссис  Фрезер,  принадлежала  к  обществу
похуже. Это была худенькая сутулая женщина, лет двадцати  шести,  она  часто
стояла съежившись, прижав руки к тощей груди, и жаловалась на холод.
     Робкая улыбка быстро исчезала с ее лица, не встретив  ответной  улыбки.
Два года назад она вышла замуж  за  мастера  обувной  фабрики;  они  снимали
скромную комнатку в Карлтоне и копили деньги, чтобы купить дом в рассрочку.
     - Все, о чем мы мечтаем, - это собственный домик с ванной.
     Существование миссис Фрезер отравляла  ненавидевшая  ее  свекровь.  Эта
женщина была до глубины души возмущена женитьбой сына, на которого возлагала
все свои надежды. Если бы надежды эти осуществились, ей были  бы  обеспечены
уважение окружающих, комфорт и безоблачная  старость.  Для  достижения  этой
цели   она   требовала   от   сына   всего   лишь   послушания   и   полного
самопожертвования.
     По субботам миссис Фрезер сопровождала мужа к его матери. Она  молча  и
покорно сидела за обеденным столом, боясь проронить слово, которое привлекло
бы к ней неумолимый взгляд свекрови.
     Но за обедом свекровь обыкновенно была весела и оживлена.  Она  ласково
болтала с сыном, искусно переводя разговор на темы, близкие только им двоим,
-  передавала  новости  о  девушках,  которым  когда-то  нравился  ее   сын,
вспоминала какие-то случаи из их прежней жизни.  Можно  было  подумать,  что
любящие мать и сын совершенно ушли в воспоминания о былых счастливых днях.
     Пока они так беседовали, миссис Фрезер  сидела  низко  склонившись  над
тарелкой и молча страдала. Но больше всего она боялась минуты, когда они  со
свекровью отправлялись мыть посуду на кухню. На кухне, где  сын  не  мог  ее
услышать, голос свекрови сразу менялся, он  становился  чуть  саркастическим
или же в нем звучала едва сдерживаемая злоба.
     - Что с тобой происходит, голубушка? Ты ужасно постарела. Том  выглядит
мальчиком рядом с тобой. Советую подтянуться, если хочешь его удержать.
     Иногда атака свекрови шла с другого фланга:
     - Надеюсь, ты  не  станешь  обузой  для  моего  сына.  Какие  блестящие
способности у него были - он далеко пошел бы, если бы не женитьба.
     Миссис Фрезер рассказывала мне все это,  стоя  внизу,  подняв  на  меня
глаза, я слушал, перегнувшись через перегородку.
     - Я бы не обращала внимания, если бы Том понимал и  жалел  меня.  А  он
считает мать замечательной женщиной, говорит, что никогда не слышал  от  нее
плохого слова обо мне. Он просто не верит моим  рассказам,  говорит,  что  я
неправильно толкую слова его матери. Теперь я уже ничего ему не рассказываю,
стоит мне открыть рот, как он начинает злиться.
     Я целиком проникся интересами мисс Брайс и миссис Фрезер. Они то и дело
добавляли новые главы к своей повести. Я с головой ушел в их дела,  их  горе
стало моим, собственные заботы отодвинулись на второй план. Я расстраивался,
думая о вероломстве свекрови, сердился на миссис  Лоуренс  за  то,  что  она
постоянно уходит по субботам и оставляет мисс Брайс присматривать за детьми.
     Мне не терпелось узнать, что еще произошло в жизни той и другой.
     - Ну, как провели воскресенье? - спрашивал я их  в  понедельник  утром,
когда выпадал случай поболтать несколько минут.
     Можно сказать, что в этот период я жил их  жизнью,  размышлял  и  делал
свои выводы и мысленно пытался решать за  них  проблемы,  которые  сами  они
решить были не в состоянии. Мне представлялось, что их жизнь  чем-то  похожа
на мою, что судьбы их складывались под влиянием тех же условий,  что  судьбы
Шепа и Стрелка, только жизненные удары, которые на них обрушивались, были не
столь сокрушительны.
     Я запутался в теориях,  долженствующих  указать  выход  Шепу  и  миссис
Фрезер, Стрелку и мисс Брайс. В смятении я исписывал  свои  записные  книжки
выспренними фразами, которые хотя и  разоблачали  ужасы  жизни  и  требовали
перемен, и взмывали к звездам, тем не менее оставляли неясным, что именно  в
них разоблачалось и что требовалось.
     Перерыв на обед давал мне краткую передышку,  я  торопливо  проглатывал
свои бутерброды  и  выходил  на  улицу.  Обычно  я  останавливался  на  углу
Суонстон-стрит  и  Флиндерс-лейн  и,  прислонившись  спиной  к  стене  дома,
наблюдал за прохожими.  И  хотя  никто  не  обращал  на  меня  внимания,  за
исключением какого-нибудь случайного зеваки, решившего  подпереть  ненадолго
стену рядом со мной, я чувствовал себя частицей этой толпы.
     Жить жизнью города, знать, что ты не нищий, который просит милостыню на
темных улицах, но человек, вносящий свою долю в его ритм и движение, - какое
это было восхитительное чувство! Теперь я шел вперед, в строю людей, которые
с высоко поднятой головой устремляются к заветной цели - к лучшей жизни.
     Стоя на своем углу,  я  наблюдал  множество  людей;  каждый  был  занят
какими-то своими мыслями и неотложными заботами, но здесь, в  этом  огромном
потоке людей с общими стремлениями, цели и мечты их, казалось,  сливались  в
одно гармоничное целое, в чудесную мелодию, которая звучала  над  городом  и
возносилась к самому солнцу.
     Теперь, когда я работал и мое существование  было  оправдано  крохотным
вкладом в общие  усилия  людей,  я  считал  себя  вправе  развивать  и  свой
небольшой голос, пока он не станет слышен в общем гуле. А до тех пор - думал
я - я должен незамеченный двигаться с толпой, должен ждать, пока буду принят
ею.
     Как  замечательно  ходят  человеческие  существа!  Как  много  хорошего
заложено в их улыбках, в их смехе! Я следил за девушками, которые шли, нежно
прижавшись к своим любимым, наблюдал за выражением их лиц, таивших любовь  и
душевный подъем, неуверенность и сомнение.
     Мужчины вскакивали на ходу в громыхающие трамваи. Руки  их  тянулись  к
поручням, хватались за них и
     напряженно вытягивались. Они прыгали с идущих трамваев  и,  откинувшись
назад, пробегали небольшое расстояние, постепенно замедляя шаг. Мне чудилось
на их лицах сознание своей силы и гордость этой силой.
     Мимо проезжали телеги, груженные землей со строительных  площадок,  они
двигались медленно, лошади шагали  осторожно,  сдерживая  свою  силу,  боясь
поскользнуться на скользкой мостовой.
     Форды фыркали у переходов в ожидании сигнала  регулировщика.  Повинуясь
взмаху его руки, они рывком снимались с места, и люди отскакивали в сторону,
трамваи звенели, а шоферы с суровыми лицами отчаянно  нажимали  на  тормоза,
переключали скорость. Все эти звуки сливались в общий  гул,  сквозь  который
прорывались крики газетчиков, и я слушал музыку улицы как зачарованный.
     Потом я возвращался в контору, к своим кассовым  книгам,  гроссбухам  и
бесчисленным квитанциям. Впечатления и мысли, тесня друг  друга,  роились  в
моей голове, но кнут дисциплины делал свое дело: все  вдруг  становилось  на
место, внимание сосредоточивалось на понятной и ясной накладной:
     "1 дюжина салфеток по 6 пенсов = 6 шиллингов".
     Я старательно записывал эти сведения куда следовало и снова обращался к
толстой пачке квитанций:
     "2 дюжины пакетов бисера по 1 шиллингу за пакет = 1 фунт 4  шиллинга  0
пенсов".
     Жизнь клерка, думал я, - тяжелое бремя; те,  кто  несет  его,  лишаются
гордости, чувства собственного достоинства, радости творчества. И,  наконец,
разве по самому роду своей работы клерк может не быть подобострастным?
     Сидя за своей конторкой, я часто думал о том,  что  это  отвратительное
качество развивается и во мне,  я  боялся,  что  оно  отнимет  у  меня  силу
сопротивления, погубит все, что есть во мне хорошего, и швырнет когда-нибудь
под ноги людям властным, эгоистичным, честолюбивым.
     Я часто задумывался, почему я так боюсь миссис Смолпэк, почему,  когда,
слушая доклад мистера Слейда во время своих редких  посещений  конторы,  она
взглядывала на меня, я  делал  вид,  что  погружен  в  работу,  и  писал  не
отрываясь, даже не поднимая головы.
     Все мое будущее зависело от места в конторе. Конечно же,  я  не  всегда
буду клерком,  но  эта  работа  все-таки  важный  шаг  к  лучшему  будущему.
Как-никак я двинулся вперед, преодолел апатию, уже раз  испытанную  мною  и,
словно живое существо, только и ждавшую, как бы снова завладеть мною.
     Потеряв работу, я оказался бы на иждивении отца, которому  и  без  того
было трудно сводить концы с концами. Утрата места была бы для меня  страшным
несчастьем, а чем значительнее утрата, тем сильнее боишься ее.
     Я сознавал, что тысячи людей могли выполнить работу, которую  я  делал;
она не требовала ни особых знаний, ни предприимчивости.
     Ведь значение всякой  работы  не  в  том,  какую  пользу  приносит  она
хозяину, а в том,  насколько  она  необходима  работнику.  Следовательно,  я
считал  свою  работу  чрезвычайно  важной,  чтобы  сохранить  ее,   проявлял
лицемерное рвение, всякий раз как миссис Смолпэк бросала на меня взгляд, и с
тягостным смирением отвечал на ее вопросы.
     В ее руках находилась судьба книг, которые  я  задумал  написать,  и  я
покорялся и терпеливо сносил свое унизительное положение.


ГЛАВА 3

     Каждую субботу после обеда я уезжал в Уэрпун. На станции меня  встречал
отец на своей двуколке, и ночь на воскресенье я проводил дома.  Эти  поездки
домой позволяли мне "выпустить пары",  пополнить  свои  запасы  решимости  и
вновь проникнуться верой в свои силы.
     Иногда я заставал дома всех моих четырех  сестер;  мы  разговаривали  о
том, что нас волнует, и наши мысли казались нам убедительными и  правдивыми.
Когда мы достигали согласия, приходя разными путями к одинаковым выводам,  у
нас появлялось сознание неразрывной связи со всеми людьми. Наше  единомыслие
заставляло думать, что  и  за  пределами  нашего  дома  у  нас  есть  немало
единомышленников, и это придавало нам силу.
     "У всех моих детей ссадины от слишком тугой подпруги", - сказал  как-то
отец,  наслушавшись  наших  сетований  на  себялюбие   и   жадность   людей,
поглощенных заботами о материальном благополучии.
     Мне запомнились и его слова о том, что  теперь,  когда  мы  сами  взяли
вожжи в руки, он чувствует себя как лошадь гуртовщика, привязанная  к  задку
повозки. Но мысли, которые мы высказывали, ему нравились. Как-то, соглашаясь
со мной, он сказал: "Чего ты хочешь, - все мы вздрагиваем, когда кто-то  при
нас щелкнет бичом".
     Мы были семьей бунтарей, хотя часто лишь смутно понимали, против  чего,
собственно, мы восстаем. Мне кажется,  это  был  подспудный  протест  против
жизненных   обстоятельств,   лишивших   нас   возможности   развивать   свои
способности, обрести цель,  которая  придавала  бы  смысл  нашей  жизни.  Мы
чувствовали, что не способны  в  полной  мере  понять  великие  произведения
музыки, живописи, литературы; ведь в  убогой  школе,  которую  мы  посещали,
никто не заложил в нас основ такого понимания.
     Детские годы - пора, когда наряду  с  другими  вещами  мы  должны  были
учиться познавать культуру, - научили нас лишь молиться богу, чтобы он помог
нам в трудный час, и петь хором, повинуясь дирижерской палочке  восторженной
учительницы:

                  Трудитесь, мальчики, и презирайте лень,
                  И пропитанье вы найдете каждый день,
                  Ведь все люди, несомненно,
                  Богатеют постепенно,
                  Если поработать им не лень...

     И  вот  теперь,  все  еще  оставаясь  детьми  в  своем  понимании  мира
прекрасного,  мы  стремились  стать  в  один  ряд  с  людьми   развитыми   и
образованными, которые с благоговением и глубоким  пониманием  относились  к
великим произведениям искусства.
     Большое влияние на меня оказывала Мэри. Она была замужем и жила в одном
из пригородов Мельбурна. В юности она увлекалась множеством вещей, но  я  по
молодости лет не всегда мог разделять ее  увлечения.  В  ту  пору  она  была
чуткой, восприимчивой девушкой, любила музыку и стихи  и  время  от  времени
загоралась решимостью избавить бедный люд от страданий и рабства  и  открыть
ему путь к счастью.
     У нас был один знакомый -  страдающий  артритом  в  тяжелой  форме.  Он
проводил жизнь в кресле для инвалидов, и его доставлял к  нашему  дому  отец
или кто-нибудь из школьников, радовавшийся случаю заработать  шестипенсовик.
Это был натуралист Фрэнк  Рэдклиф;  в  газете  "Австралиец"  он  вел  раздел
"Заметки о природе", подписываясь "Ф. Р.".
     Страдания не ожесточили его, а людская враждебность не сломила бодрости
духа, ясно  светившегося  в  его  спокойном,  чуть  насмешливом,  понимающем
взгляде. Между тем ему пришлось  больше  чем  кому-либо  испытать  неприязнь
окружающих. Он был атеистом, а сам жил среди людей, которые при  этом  слове
испытывали страх и отвращение - как при виде змеи. Но он не  таил  обиды  на
своих гонителей - ведь это не он, а они нуждались в сострадании и помощи.
     Слушая скрипку или пианино, он скрюченной рукой отбивал такт по колену,
старинные английские баллады приводили его в восторг.
     Узнав, что хор нашей маленькой пресвитерианской церкви собирается  петь
отрывки из "Мессии" или что органист готовится исполнить одну из его любимых
ораторий,  -  Рэдклиф  упрашивал  отвезти  его   в   церковь,   где   кресло
устанавливали перед самой кафедрой  проповедника.  Здесь  под  пристальными,
недобрыми взглядами молящихся он слушал пение и орган, закрыв глаза и подняв
голову, весь подавшись вперед, захваченный красотой музыки.
     Он сотрудничал в сиднейском "Бюллетене" и в английских журналах  "Поле"
и "Сельская жизнь". В историях, рассказанных ему моим отцом, он черпал  темы
для  своих  новелл,  перевоплощаясь  в  зависимости  от  сюжета   отцовского
повествования то в гуртовщика, то в полевого объездчика, а то и в  бродячего
торговца.
     Это был единственный, встреченный  мной  в  детстве,  человек,  который
говорил с уважением и пониманием о живописи, литературе и  музыке.  Я  часто
сидел у его ног, ухватившись за мех кенгуру, укутывавший его больные ноги, а
он рассказывал мне "Сказки дядюшки  Римуса"  -  про  "Мальчика,  вымазанного
дегтем", про "Братца кролика, отправившегося ловить  рыбу"  и  сказки  "Мисс
Медоус и ее девочек".
     Именно здесь, сидя у ног Фрэнка Рэдклифа,  я  испытал  впервые  желание
писать. Фрэнк понимал, что Мэри  обладает  хорошим  литературным  вкусом,  и
всегда дарил ей книги к рождеству и ко дню рождения, так что  она  составила
небольшую библиотечку, в которую  вошли  томики  стихов  великих  английских
поэтов, сочинения Джордж Элиот, Гоголя и Диккенса.
     Впоследствии Фрэнк Рэдклиф оставил наши  места.  Через  несколько  лет,
всеми покинутый, одинокий, он решил добраться до Мельбурна, находившегося  в
ста тридцати километрах, чтобы отыскать хоть кого-то из  оставшихся  друзей.
Он заказал специальную низкую тележку, на  которую  установили  его  кресло,
заплатил человеку, подсадившему его, и отправился  в  путь.  Рэдклиф  держал
вожжи в руках, но управлять лошадью не мог. Через несколько дней  его  нашли
на пустынной тропе в стороне от шоссе.  Лошадь  мирно  щипала  траву,  Фрэнк
сидел в совершенном изнеможении в своем кресле и медленно умирал.
     Его поместили в одну из мельбурнских больниц; мой  отец,  извещенный  о
случившемся несчастье, до последней минуты сидел у его  кровати  в  глубоком
молчании; он принял его  последнюю  улыбку,  его  последний  взгляд,  полный
понимания и любви. Рэдклиф был благородный и добрый человек.
     После того как Рэдклиф уехал из наших краев, Мэри стала делиться своими
мечтами со мной. Еще мальчиком я часто подолгу простаивал с  ней  у  калитки
нашего дома, глядя на луну, и это почему-то всегда  рождало  у  нас  желание
декламировать стихи или тихонько напевать какую-нибудь песенку, чтобы отдать
дань окружающей нас красоте. Мы наперебой говорили о своих мечтах и  планах.
Она была уверена, что когда-нибудь я стану писателем, я тоже  был  уверен  в
этом.
     И вот я решил, что время настало. У меня была  работа,  обстоятельство,
как мне казалось,  крайне  важное  для  того,  чтобы  заняться  литературой.
Субботу и воскресенье я всегда проводил дома,  в  обстановке,  где  не  было
места скуке. Все  мои  сестры  работали;  своими  впечатлениями  они  охотно
делились со мной. Джейн  выучилась  на  медсестру  и  проходила  практику  в
сельской больнице, работая нередко по пятнадцати часов в сутки;  первый  год
она получала два с половиной шиллинга в неделю, второй -  пять  шиллингов  и
теперь - на третьем - семь с половиной. Хотя медицина была для нее всем, она
прекрасно понимала, что в этом де