то ваш отец?
     - Да.
     - Лучше пусть он договорится с хозяйкой, а вы подождите его на улице.
     Когда отец вошел в бар гостиницы, там было трое. Он угостил  их  пивом.
Держа лошадь, я наблюдал за ним через открытую дверь.
     Потом отец заговорил с женщиной, вытиравшей  стаканы  за  стойкой.  Она
посмотрела в мою сторону  и  кивнула  головой.  Затем  она  о  чем-то  долго
говорила. Я почти не сомневался, что она рассказывала  ему  обычную  историю
про какую-нибудь свою знакомую, у которой тоже был  сын-калека,  и  как  она
"перепробовала все", чтобы  вылечить  его,  и  наконец  начала  кормить  его
дрожжами или чем-нибудь еще в этом роде, и "произошло чудо".
     Или,  может  быть,  та  знакомая  растирала  сына   сухим   полотенцем,
намоченным предварительно в соленой воде для жесткости,  и  тоже  "произошло
чудо"? Или, может, сын принимал ежедневно морские ванны и через каких-нибудь
шесть месяцев встал на ноги. Отец слышал много таких историй.
     Когда он вышел и сел в двуколку рядом со мной, он сказал:
     - Ну, ты устроен.  Комната  и  стол  будут  тебе  стоить  двадцать  два
шиллинга и шесть пенсов в неделю. Сначала она  позарилась  на  все  двадцать
пять шиллингов, которые  тебе  будут  платить,  но  в  конце  концов,  я  ее
уговорил. Она, кажется, ничего. Во  всяком  случае,  попробуем.  Давай  так:
сейчас поедем домой, соберем твое барахлишко и вернемся сюда после обеда.  И
завтра с утра ты сможешь начать работу.
     Мы ехали домой: но сторонам шумели деревья, журчали среди камней горные
ручьи, щебетали птицы. Ничего этого я не заметил по дороге  к  Уоллоби-крик.
Теперь я смело смотрел вперед, я ликовал, и мир был  полон  очарования.  То,
что работа временная, без всяких видов на будущей ровно ничего  не  значило.
Это был первый шаг к тому, чтобы стать писателем...
     Я вовсе не собирался всю жизнь заниматься бухгалтерией, хотя  и  изучал
ее. Для меня она была лишь средством к  существованию,  пока  я  не  научусь
по-настоящему писать. На клочках бумаги, которые  переполняли  мои  карманы,
были записаны не правила составления накладных или учета векселей; там  были
зарисовки людей, отрывки диалогов, сюжеты моих будущих рассказов.
     Я представлял, как сижу в уютном номере гостиницы и сочиняю рассказ,  в
то время как все вокруг спит, и мир казался мне прекрасным.
     Комната, которую я увидел, скорее, походила на чулан. Когда  под  вечер
мы вернулись в Уоллоби-крик, отец внес  мой  чемоданчик,  похлопал  меня  по
плечу и уехал. Я сел на железную кровать с продавленной  сеткой,  застланную
тонким протершимся одеялом, и огляделся по сторонам.
     Узенькая кровать заполнила едва ли не всю комнату. Она стояла у боковой
стенки, изголовье ее упиралось в окно с грязными стеклами. Через окно  видна
была задняя веранда, на которой валялись старые носилки, ящики  с  бутылками
из-под нива, пустые бочки,  заржавленный  ледник  для  мяса  и  кучи  прелой
соломы.
     Захватанный  сосновый  шкаф  заслонял  часть  окна   и   заполнял   все
пространство между изголовьем постели и  противоположной  стеной.  У  спинки
кровати втиснулся умывальник.  На  умывальнике,  рядом  с  фаянсовым  тазом,
украшенным бордюром из красных роз, стояла керосиновая лампа  с  закопченным
стеклом.
     Обрывок ковра лежал  на  полу,  покрытом  линолеумом,  -  перед  дверью
линолеум протерся насквозь, обнажив потрескавшиеся, все в занозах, половицы,
на которые страшно было ступить босой ногой. В комнате стоял сырой,  затхлый
запах нежилого, давно не проветриваемого помещения.
     Нет, писать в этой комнате я ни за что не смогу! Подавленный, я вышел в
длинный коридор со множеством дверей. Двери налево вели в номера; направо  -
в другие помещения гостиницы.
     Из двери на кухню доносились голоса мужчины и женщины.
     - Знала бы я раньше, и дотронуться до себя ему не дала бы!  -  говорила
женщина.
     Мужчина, увидев меня, поздоровался.
     Я вошел в кухню. От огромной, заставленной  кастрюлями  плиты,  которая
стояла в выложенной кирпичами нише,  шел  жар.  В  центре  стол,  заваленный
посудой и немытыми овощами, казалось, взывал к хозяйскому вниманию.  Пыль  и
копоть осели  на  потолке  толстым  слоем,  который  можно  было  прочертить
пальцем. Из большой кастрюли поднимались  клубы  пара,  распространяя  запах
бульона. Высоко на стене висела увеличенная  фотография  Карбина  {Карбин  -
знаменитая в Австралии в 90-е годы  скаковая  лошадь,  выигравшая  кубок  на
скачках в Мельбурне. (Прим. перев.)}, который, казалось, молил не  дать  ему
погибнуть в безвестности под покровом жирной сажи.
     - Как поживаете? - обратился я к мужчине.
     - Неплохо, - улыбнулся он. - Не могу жаловаться.
     Он стоял у стола и чистил картофель. Это был небольшого  роста  смуглый
человек с блестящими пытливыми глазами, лет так двадцати пяти. Черные волосы
его были растрепаны, во рту не хватало зубов. Нос нависал над верхней губой,
образуя вместе с  выдающимся  вперед  подбородком  нечто  похожее  на  жвало
насекомого.
     Полосатая ситцевая рубашка его  была  расстегнута  до  пояса,  открывая
загорелую волосатую грудь в бисеринках пота. Майки он не носил.  Брюки  едва
держались, чуть прихваченные кожаным  поясом.  Обтрепанные  обшлага  штанин,
закрывая задники ботинок, волочились по полу, так что  при  каждом  шаге  он
наступал на них.
     Со временем я хорошо узнал его.  Звали  его  Стрелок  Гаррис.  Это  был
мелкий воришка - карманник из Мельбурна. В  промежутках  между  отсидками  в
полиции  он  торговал  с  лотка   пирожками   на   углу   Элизабет-стрит   и
Флиндерс-стрит.
     - Фараоны накрыли меня и велели  смыться  в  двадцать  четыре  часа,  -
поведал он мне как-то, - поэтому я и окопался в этом кабаке.
     Незадолго до моего приезда он потерял свои вставные челюсти.
     - Я тут пьянствовал пару дней, а потом меня выворачивало наизнанку, они
возьми и вывались в траву где-то на лужайке, за домом, сейчас никак не  могу
найти то место - чудно, право... кажется, чего проще: пошел и взял!
     После первой встречи с этим субъектом у меня  сложилось  о  нем  ложное
впечатление. До этого я  представлял  себе  карманников  хорошо  одетыми,  с
жуликоватым лицом и руками пианиста.  У  Стрелка  же  руки  были  отнюдь  не
тонкие, с широкими ладонями и толстыми растопыренными пальцами.
     Глядя на него тогда, в кухне, я решил,  что  это  простой,  добродушный
малый из бедного мельбурнского пригорода, попавший в Уоллоби-крик в  поисках
работы.
     Женщина, стоявшая с ним рядом, не спускала с меня опытного оценивающего
взгляда. Глаза ее, казалось, видели все и все понимали.
     Полные округлые  формы  ее  тела  дразняще  выпирали  из  плена  узкого
ситцевого  платья;  выглядела  она  лет  на  сорок.  У  нее  был  спокойный,
пристальный взгляд. Теплоты в нем не было. Сколько измен понадобилось, чтобы
так ожесточить  ее?  Что  приходилось  ей  видеть  на  лицах  мужчин,  чтобы
приобрести это выражение настороженного хищника?
     И  все  же  женщина  эта  была  по-своему  миловидна,   а   улыбка   ее
привлекательна.
     Она была поварихой,  звали  ее  Роуз  Бакмен.  Муж  ее  бросил.  (Разве
удержишь сорокалетнего мужчину, если он тебя не боится!)
     - Это ты будешь работать в конторе по соседству?
     - Да, - ответил я.
     - Родился в зарослях?
     - Да, - улыбнулся я.
     - Видно, век там не просидишь. - Она ловкими движениями отрезала тесто,
свисавшее с противня, и поставила пирог в духовку.
     - Как тебя звать? - спросил Стрелок. Я назвал себя.
     - А как ты насчет выпивки? - Он усмехнулся, запрокинул  голову,  поднял
руку и опорожнил воображаемый стакан.
     - Я не пью.
     - Ну, это мы  быстро  наладим,  -  пообещал  он.  Затем  взял  миску  с
очищенным картофелем и понес к раковине мыть, оглянулся и подмигнул  мне:  -
Мы тут это быстро наладим, приятель!
     - А как насчет девочек? - спросила Роуз, возвращаясь к столу. - Есть  у
тебя девушка?
     Вопрос смутил меня, я покраснел и отвернулся:
     - Нет.
     - Пожалуй, мы его пристроим к Мэзи, - сказала женщина  Стрелку,  и  оба
чему-то весело рассмеялись. - Не знаешь, когда она опять приедет?
     - Говорила, в пятницу. Снова какого-то простака подцепила! - усмехнулся
Стрелок. - Беда с этой Мэзи... Вот уж кто счастья своего не понимает.
     Я вышел из кухни и направился вдоль коридора к  входной  двери.  Прошел
мимо столовой, гостиной, откуда слышались голоса и смех,  и,  наконец,  мимо
бара. Пол в коридоре был неровный и местами прогибался под ногами, как будто
балки под досками давно сгнили.
     Снаружи, вдоль всего дома, тянулась застекленная  веранда,  здесь  тоже
был неровный, трухлявый пол. На окнах веранды, закрашенных зеленой  краской,
была надпись золотыми буквами "Бар". Во дворе  под  самыми  окнами  на  двух
скамейках расположились разомлевшие мужчины, они уже выпили, и не по  одной,
и теперь с надеждой поглядывали, не подойдет ли  кто  и  не  позовет  ли  их
выпить по новому кругу. Несколько собак лежали  у  их  ног.  Из  двери  бара
доносился гул голосов.
     Пара двуколок, кабриолет, и несколько телег выстроились  на  посыпанной
гравием площадке перед гостиницей. Нераспряженные лошади дремали под  летним
солнцем, понурив головы, полузакрыв глаза.  Тут  же  радиаторами  к  веранде
примостились несколько автомобилей. Около одной из машин  стояла  оседланная
лошадь, привязанная к столбу.
     Обветшалые  покосившиеся  ворота,  ведущие  во  двор  гостиницы,   были
открыты, и повисшая на одной петле створка почти лежала  на  земле.  Высокая
засохшая трава скрывала нижнюю  перекладину,  заботливо  клонилась  над  ней
защищая  от  солнца  и  дождя.  Множество  белых  уток  населяло  двор.  Они
внимательно следили за мной, вытягивая шеи,  и,  когда  я  вошел  в  ворота,
шарахнулись  в  сторону.  Куры  лениво  рылись  в  соломе  и  сухом  навозе,
устилавшем двор.
     Выход на луг  преграждала  конюшня  под  соломенной  крышей.  Она  была
построена из грубо обтесанных стволов деревьев, которые когда-то росли здесь
же. Четырехугольные стропила покоились в развилке  стволов  крепких  молодых
деревьев, врытых в грунт. Время ослабило тиски земли, и теперь  бревна,  как
пьяные, клонились все на один  бок,  поддавшись  напору  постоянных  ветров.
Казалось, вся эта постройка вот-вот рухнет под тяжестью соломенной крыши, на
которой нескончаемым кругооборотом рождалась,  созревала  и  умирала  трава.
Перед дверью конюшни с открытой верхней  створкой  стояла  корова,  медленно
пережевывая  свою  жвачку.  Изнутри  доносился  хруст  сена  и  пофыркивание
лошадей.
     Белая надпись на загородке из ржавого железа рядом с конюшней  гласила:
"Для мужчин".
     Все, все, что я видел здесь, казалось мне новым и удивительно странным.
Это было захватывающе интересно, как завязка исторического романа,  сулящего
в дальнейшем необычайные приключения в неведомой стране.
     И  все-таки  мне  представлялось,  что  будущее  принадлежит  людям  из
зарослей, здесь же бесславно доживало свой век прошлое.
     Мне казалось, что жизнь людей в этой заброшенной  гостинице  подошла  к
концу, столь же бесславному, как тот, что ждал эти запущенные, разрушающиеся
строения. И все же окружавшая меня обстановка обладала своим особым голосом,
и я жадно прислушивался к нему, а не к людям, которых я пока что сторонился.
Мне претил непристойный разговор, который вели в кухне те двое, я  вовсе  не
хотел слушать всякие пакости.
     Здесь, среди уток и лошадей, к которым я с  детства  привык,  мне  было
хорошо и не хотелось возвращаться в гостиницу.
     Я вынул записную книжку и карандаш, уселся на землю с намерением что-то
записать, но в голове тотчас  же  начали  сплетаться  всякие  фантастические
истории, и когда я поднялся, чтоб идти ужинать, к моим заметкам  прибавилось
всего две фразы: "Утки были белы как снег.  Грязь  никогда  не  прилипает  к
крыльям птицы".


ГЛАВА 3

     Я вышел на площадку перед гостиницей, где стоял только что прибывший из
Мореллы дилижанс. Морелла - городок в восьми милях  от  Уоллоби-крик  -  был
ближайшей  железнодорожной  станцией  и   конечной   остановкой   дилижанса,
возившего каждый день пассажиров  к  поезду.  Вечером  дилижанс  привозил  в
Уоллоби-крик пассажиров, нагруженных покупками, сделанными в Мельбурне.
     Это был видавший виды дилижанс, он скрипел на все лады и  вмещал  всего
восемь пассажиров, двоим из которых приходилось ютиться на козлах с кучером.
Везли этот древний экипаж две лошади, и именно они привлекли  мое  внимание:
бока обеих  тяжело  вздымались  после  трудного  путешествия:  дорога  между
Мореллой и Уоллоби-крик лежит через крутые холмы, и было очевидно,  что  эта
упряжка недостаточно сильна для такой работы. Лошади  покрылись  пеной,  пот
стекал по их бокам темными струйками. Земля под брюхом была сплошь  закапана
потом.
     Одна из лошадей  где-то  зашибла  ногу,  бабка  была  в  крови.  "Плохо
подкована, - подумал я. - Неважный  здесь  кузнец".  У  другой  лошади  были
впалые бока и непомерно длинные ноги. Она понурила голову и  тяжело  дышала,
раздувая ноздри и переминаясь с ноги на ногу.
     Я пожалел, что со мной нет отца, с которым я мог бы обсудить увиденное.
В уме я уже описывал ему этих лошадей и невольно подумал: "Надо ездить домой
как можно чаще".
     Кучер дилижанса прощался с пассажирами. В большинстве  своем  это  были
фермерши, торопившиеся по домам. С кучером они,  видимо,  были  в  дружеских
отношениях. Они улыбались и махали ему рукой: "До  свиданья,  Артур!"  Кучер
глядел им вслед, - казалось, его огорчало, что им  приходится  тащить  такие
тяжелые свертки.
     Этот человек был похож на хлыст - длинный, гибкий  и  крепкий.  У  него
были густые, жесткие волосы, широкие брови и легкая  походка,  как  у  моего
отца - спина прямая, шаги короткие, быстрые. Кучер внимательно посмотрел  на
меня, будто хотел  сказать  что-то,  прежде  чем  взобраться  на  козлы,  но
раздумал. Затем он въехал во двор, отвел лошадей в конюшню и вошел в дом.
     Я не мог пройти через коридор. Дорогу преграждали  двое  мужчин  и  две
девушки - они стояли  перед  узким  столом  около  двери  гостиной.  Мужчины
расписывались в большой книге, лежавшей на этом столе. Владелица  гостиницы,
Фло Бронсои - с ней я еще не познакомился - задавала им  вопрос,  с  которым
обращалась ко всем приехавшим после шести вечера: {В Австралии в большинстве
штатов продажа спиртных напитков  воспрещается  после  шести  часов  вечера.
(Прим. перев.)}
     - Вы проехали более чем двадцать миль от места вчерашней ночевки?
     - Да, - ответил один из расписывавшихся в книге. - Проехал, но сказать,
чтобы эта ночевка была хороша, никак не могу. Слушай, Джордж,  -  говоривший
обернулся к спутнику, - распишись-ка и ты здесь, вот на этой черте, и пойдем
выпьем чего-нибудь. Распишитесь и вы, девушки, - закончил он.
     Девушки жались друг к другу и обменивались ничего не значащими фразами,
стараясь скрыть свое смущение. Они торопливо расписались в книге.
     Популярность гостиницы имела особые причины, она находилась в  двадцати
восьми милях от Мельбурна, и  здесь  разрешалось  подавать  спиртное  любому
приезжему, если он подтверждал за собственной  подписью,  что  действительно
является  путешественником  и  проехал  от  места  своей  последней  ночевки
расстояние более чем двадцать миль.
     Четверо приезжих прошли в гостиную, и я остался наедине с Фло  Бронсон.
Это была полная женщина, всегда готовая расхохотаться, даже когда речь  шла.
о чем-нибудь серьезном. Когда я узнал ее ближе, то  понял,  что  смех  ее  к
веселью или радости никакого отношения не имел. Когда-то  она  была  богата,
владела хорошей гостиницей в Бендиго, содержала  на  паях  скаковую  лошадь,
раскатывала в машине по городам, где бывали скачки.
     Она до сих пор жила в прошлом, и смех, родившийся в ту счастливую пору,
- смех ее юности, поры, когда своей веселостью  и  живостью  она  привлекала
мужчин, - сохранился и поныне. Но некогда  чаровавший  мужчин  -  сейчас  он
оставлял их равнодушными. Аляповатые кольца, платья не  по  возрасту,  более
подходящие для молодой девушки, обесцвеченные волосы - с помощью  всех  этих
прикрас она пыталась победить время.
     Фло Бронсон любила азартные игры и  много  пила.  Злобное  раздражение,
которое не могла скрыть вечная улыбка, закипало в ней по мере того, как  она
напивалась.  Она  краснела,  начинала  подозрительно  вглядываться  в  своих
собеседников. Оскорбления и насмешки чудились ей там, где их  не  было  и  в
помине. Если же в чьих-нибудь словах действительно  слышалась  издевка,  она
моментально переставала улыбаться, и  лицо  ее  превращалось  в  неподвижную
маску.
     Даже сейчас, глядя в ее  теплые  карие  глаза,  я  ощущал  таившееся  в
глубине их ожесточение.
     - Ну, - сказала она. - Как тебе нравится твоя  новая  работа?  Впрочем,
что я говорю... Ведь ты же еще и не начал?
     Мы стояли в дверях гостиной, на виду  у  находившихся  там  гостей.  За
столиком у самой двери сидели мужчина и женщина. Мужчина был пьян и весел.
     - Эй ты! - окликнул он меня.  -  Пойди-ка  сюда,  выпей  с  нами...  Ты
хороший малый... Иди, иди... Давай выпей, и к черту все!  Ведите  его  сюда,
хозяюшка...
     Миссис Бронсон нагнулась к моему уху и быстро зашептала:
     - Соглашайся! Всегда соглашайся, если тебя угощают. Заказывай виски.  А
я буду наливать тебе имбирное пиво.  Только  смотри  -  выпивай  его  сразу.
Окупишь харчи.
     - На, получай его, Алек. - Смех снова зазвучал в ее голосе.
     Она положила руку мне на плечо и втолкнула меня в комнату.
     - Молодец! - сказал мужчина. - Так и надо. Садись и веселись. Где стул?
А, вон он. Давай его сюда. Садись. Что будешь пить? На кой тебе сдались  эти
палки? Дай-ка их мне. Сунь под стол. Вот так.  Эй,  хозяюшка,  налейте  нам.
Ну-ка, Руби, допивай! Что это с тобой, ты отстала на два стакана!
     Женщина, сидевшая с ним, поднесла ко рту недопитый стакан и вылила пиво
прямо в горло, не глотая. Когда-то она,  вероятно,  была  полной,  а  сейчас
сильно похудела, и кожа на ней обвисла. Усталое лицо напоминало  маску.  Она
клевала носом и слегка покачивалась на стуле. Мне она показалась больной.
     Женщина осторожно поставила на мокрый стол пустой стакан и  подтолкнула
его к мужчине. Все это время она неотрывно смотрела в одну точку, как  будто
искала в ней опору.
     - Тебе виски, Алан? - спросила миссис Бронсон, собирая стаканы.
     - Да, - ответил я.
     - Вот это дело! - воскликнул мужчина, рука его легла на  мое  плечо.  -
Вот это жизнь, парень! Живем ведь один раз. Веселись, пока можно! Вот какого
я мнения, если хочешь знать. Как тебя зовут?
     - Алан, - сказал я.
     - Молодец, Алан. Ты мне нравишься.
     Мне было не по себе. Я помнил слова отца: ни  один  человек  не  должен
пить за чужой счет, если сам не может поставить в ответ такое же угощение.
     - Мне неловко пить за ваш счет, - сказал я. - Я не могу угостить вас.
     - Какого черта! Не все равно, что ли! - воскликнул он,  отбрасывая  мои
сомнения презрительным взмахом руки. - Я хочу поставить тебе выпивку, и все.
- Он наклонился ко мне и сочувственно спросил: - Что, дела не блестящи? -  И
опять положил руку мне на плечо. - Не сомневайся, парень! Не  беспокойся!  У
меня столько денег, хоть жги их. В субботу взял двадцать фунтов за один -  в
Муни Вэлли поставил на славную лошадку - "Рассвет". Вот гляди! - Он  вытащил
из кармана пачку банкнот и бросил их на стол. - Видишь, сколько!
     Женщина бессмысленно уставилась на деньги. Она  икала.  Миссис  Бронсон
вернулась, неся на подносе три полных  стакана.  Она  протянула  мне  стакан
"виски",  до  половины  наполненный  коричневой  жидкостью,  а  перед  моими
компаньонами поставила пиво.
     Мужчина бросил несколько монет на поднос.
     - Не утруждайтесь сдачей, милая,
     - Спа