тоном. -  Самое  большое,
на что я рассчитываю, это - получить двадцать за один. Сейчас пойду в клуб и
внесу деньги. Будь здесь завтра в восемь вечера, и я с тобой рассчитаюсь.
     - Буду, - сказал "жучок".
     Он проводил своего партнера взглядом и возвратился к молодому человеку.
     - Ну, с вами все в порядке, -  произнес  он  с  довольным  видом.  -  Я
поставил пятерку за вас. Пришлось-таки попотеть, но зато завтра у вас  будет
сто монет.
     - Спасибо, - выразил свою признательность молодой человек. Он извлек из
кармана пятифунтовую ассигнацию и передал ее "жучку", однако, когда  увидел,
с какой поспешностью, словно с опаской, тот прячет ее в карман, почувствовал
сомнение.
     - А вы меня не обманете? - спросил он с натянутой улыбкой.
     - Да ну, что вы? Не болтайте  глупостей,  -  воскликнул  "жучок"  таким
изумленным тоном и глядя на  него  такими  невинными  глазами,  что  молодой
человек тут же устыдился своего недоверия.
     Они обсудили стати лошади, кличку которой назвал "жучок", и  условились
встретиться  завтра  вечером,  чтобы  поделить  выигрыш.  "Жучку"  явно   не
терпелось расстаться с молодым человеком. Он так и шарил глазами  в  поисках
новой жертвы и вскоре ушел.
     Драчун наблюдал за ним с равнодушным видом. Я подошел и стал рядом.
     - Чистая работа, - сказал я с усмешкой, заставившей Драчуна  пристально
посмотреть на меня.
     - Этот парень дешево отделался, - сказал он.  -  Ты  еще  не  то  здесь
увидишь. Но ничего, вся эта пакость стоит того, чтобы на нее поглядеть.
     Драчуна скачки не интересовали. Правда, то, что у него был  свой  пони,
вызывало у него известный интерес к лошадям, и он всегда внимательно  слушал
мои рассказы о них, а также и  о  птицах  и  животных,  которых  я  видел  в
зарослях. Я привез ему однажды лесную орхидею. Он долго держал  ее  в  руке,
разглядывая, но так и не сказал ни  слова,  однако  я  заметил,  что  он  ее
сохранил.
     Он ко всему относился с  подозрением,  и  сначала  ему  казалось,  что,
заговаривая с ним о таких вещах, я преследую какие-то  свои  цели.  Когда  я
говорил с ним, он внимательно изучал меня, но интересовали его вовсе не  мои
мысли или наблюдения - просто он  надеялся  найти  в  моих  словах  ключ,  с
помощью которого можно было бы разгадать меня. Его интересовало не то, что я
рассказываю, а почему я это рассказываю.
     Но я не отступал. Мне необходим был слушатель, чтобы сохранить в  своей
душе то, что было мне особенно дорого, - и Драчуну не было от  меня  пощады.
Мне очень не хватало общества детей; не хватало аудитории, которая неизменно
заставляла меня испытывать подъем духа и горячее желание рисовать мир таким,
каким видела его она. Я знал, что от Драчуна мне никогда не дождаться такого
отклика, но все же он меня  слушал.  По  какой  причине  -  над  этим  я  не
задумывался. Достаточно с меня было и того, что я  мог  высказать  все,  что
хотел.
     И вот однажды произошел случай, после  которого  он  изменился  и  стал
проявлять настоящий интерес к моим рассказам о зарослях и о жизни.
     По улице шли, пошатываясь, два матроса. Они были молоды, под  хмельком,
и море им было по колено. Они заигрывали со встречными девушками и  задирали
их кавалеров. Они крепко держались друг за друга - не только ради  опоры,  в
которой, впрочем, оба нуждались, но потому, что их  соединяли  крепчайшие  в
мире узы - узы слабости, в равной степени свойственной обоим.
     Они возвращались на свой корабль, где переполнявшее их чувство  свободы
от всякой ответственности вскоре должно было исчезнуть  пред  лицом  суровых
правил корабельного устава. Но пока что они решили позабыть и об излишествах
этого дня, и о мрачных  предчувствиях  и  выкинуть  напоследок  какую-нибудь
вовсе уж отчаянную штуку.
     - Почем твои пирожки? - спросил один из них у Драчуна.
     - Четыре пенса, - ответил тот.
     - Знаешь, что ты можешь с ними  сделать,  -  произнес  тогда  матрос  с
мрачной решимостью, которую он попытался извлечь из дебрей своего угасающего
сознания и продемонстрировать всему миру. -  Можешь  запихать  их...  знаешь
куда?
     Облегчив таким образом душу, он решил отдаться во  власть  поглощенного
за день пива; громко захохотал, покачнулся  и  поволок  глядевшего  на  него
восхищенным взором приятеля вдоль по улице, хвастливо восклицая:
     - Я им покажу! Всему свету покажу. Черт меня побери, если  я  этого  не
сделаю. Слышишь? Это я сказал! Со всеми расправлюсь. Проклятые  грабители...
Четыре пенса за пирожок! Он что думает... что он - адмирал всего флота,  что
ли, черт его подери!
     Сначала Драчун никак не ответил на  оскорбительный  выпад  матроса.  Он
стоял не двигаясь, лицо его оставалось спокойным. Но  когда  до  него  дошел
смысл сказанного, он повернулся и с изумлением посмотрел на меня.  Затем  он
снова обернулся и, стиснув зубы и сжав кулаки, уставился на моряков, которые
неверным шагом брели по улице.
     - Что... - начал он, затем перевел дыхание и разжал кулаки, но  взгляда
с них так и не спускал.
     Напротив вокзала,  на  другой  стороне  улицы  расположилась  еще  одна
тележка с пирожками; с ее владельцем Драчун был в дружеских отношениях, хотя
и считал его "бабой  и  сукиным  сыном".  Я  думаю,  что  подобное  суждение
основывалось на том, что этот человек полагал нужным начищать упряжку своего
пони и медные ободки печурки. Он обтирал  также  бутыль  с  томатным  соусом
каждый раз, когда ему приходилось ею пользоваться. Такое поведение, с  точки
зрения  Драчуна,  свидетельствовало  о  том,  что  человек  он  никчемный  и
трусоватый.
     Матросы стали и его спрашивать о ценах на пирожки. Их  реакция  на  его
ответ заставила продавца поспешно ретироваться, и это полностью подтвердило,
что Драчун определил его  характер  правильно.  Драчуна  это  разозлило,  но
матросов подбодрило и, подойдя вплотную к торговцу, они изложили ему во всех
подробностях, что он должен сделать со своими пирожками.
     Владелец тележки, побледневшее лицо которого серым пятном выступало  на
фоне сгущающейся темноты, взглядом молил Драчуна  о  помощи.  Драчун  сорвал
передник, швырнул его на тележку и побежал через  дорогу.  Я  последовал  за
ним.
     Если его решительная манера и навела моряков на размышление,  вида  они
не показали и встретили его насмешками и хохотом.
     - Катись назад, к своей  конине,  папаша,  -  крикнул  один  из  них  -
долговязый  малый,  который,  сострив,  всякий  раз  оглядывался  на  своего
спутника за одобрением, без которого он сразу же увял бы  и  которое  делало
присутствие этого дружка просто необходимым для него.
     Приблизившись к противнику,  Драчун  принял  боевую  позу,  ставшую  за
многие годы хорошо знакомой тысячам посетителей  стадионов.  Он  выпрямился,
откинул голову назад, прижал локти  к  бокам  и  выставил  вперед  кулаки  -
точь-в-точь кулачный боец со старинной гравюры.
     При виде этих приготовлений к бою рослый матрос впал  в  бешенство.  Он
пригнулся, поднял согнутые в  локтях  руки  и,  приплясывая,  попятился.  Он
отшатывался то в одну сторону, то в другую, словно увертываясь от ударов. Он
делал скачок вперед и тотчас отпрыгивал. Так в его представлении должен  был
вести себя знаменитый боксер, выигрывающий финальную схватку чемпионата;  по
мере того как в его  сознании  ясней  вырисовывался  этот  образ,  он  менял
положение рук, ног и головы.
     Каждое его движение было карикатурой на изящество и мастерство. Он и не
делал попыток схватиться с Драчуном. Эти  минуты  были  слишком  драгоценны,
демонстрация ловкости вдохновляла его и вселяла в него  мужество  -  слишком
обидно было бы свести все дело к кровавой драке.
     Он делал вокруг Драчуна большие круги, как овчарка,  охраняющая  стадо.
Его дружок держался  рядом  и  подбадривал  его  одобрительными  возгласами.
Драчун медленно поворачивался, чтобы матрос не оказался у него за спиной, но
вдруг это ему надоело, он ринулся вперед и вплотную приблизился  к  матросу,
продолжавшему размахивать  руками.  В  следующее  мгновение  могучие  кулаки
Драчуна заработали как поршни, нанося короткие стремительные удары по ребрам
и животу моряка.
     Моряк   согнулся   словно   в   почтительном   поклоне,   являя   собой
вопросительный знак.  Он  широко  раскрыл  рот,  и  на  лице  его  появилось
выражение человека, у которого внезапно начались сильные рези в желудке.
     Его приятель, напуганный этим зрелищем, бросился на  Драчуна,  как  раз
опустившего в эту секунду руки, и нанес ему такой сильный удар в грудь,  что
Драчун отлетел к тележке с пирожками. Он зацепился  обо  что-то  каблуком  и
повалился навзничь, падая, он ударил головой в бок пони  и  соскользнул  ему
под ноги.
     Пони попятился и встал на дыбы. Железной подковой он задел  Драчуна  по
голове, сильно оцарапав ему лоб. Когда Драчун поднялся  на  ноги,  лицо  его
было залито кровью.
     Владелец тележки, испуганный оборотом, который приняли события, и желая
избавиться от обступивших тележку зрителей, крикнул:
     - Фараоны!
     Толпа рассеялась. Оба моряка  пустились  бежать  по  Флиндерс-стрит,  и
через минуту на месте происшествия остались только мы трое.
     Драчун сел на край тротуара, опустив голову на руки. Я  наклонился  над
ним и расправил содранную кожу, затем взял свой  носовой  платок,  сложил  и
обвязал им голову Драчуна.
     Присев рядом с ним, я сказал:
     - Что же теперь делать? Не сходить ли тебе к врачу?  Кровь  просочилась
сквозь платок, вид у Драчуна был много хуже, чем его состояние.
     - Нет, - ответил он" с презрительной усмешкой. - Ведь порез неглубокий?
     - Пони подковой содрал кожу,  -  сказал  я,  -  это  не  порез,  скорей
ссадина. И все же надо бы к ней что-нибудь приложить.
     - Приду домой, так приложу, - сказал он, подымаясь на йоги.
     Он еще немного поговорил о подробностях  драки  с  торговцем,  которому
пришел на помощь, а затем мы вернулись к своей тележке. В этот вечер он ушел
домой рано.
     Когда назавтра вечером я подошел  к  тележке,  он  приветливо  со  мной
поздоровался.
     - Принес твой платок, - сказал  он  и  подошел  к  тележке,  где  среди
хлебцев лежал выстиранный, выглаженный  и  аккуратно  завернутый  в  обрывок
газетной бумаги мой носовой платок.
     Он отдал мне его, затем подошел к передку тележки  и  достал  картонную
коробку для обуви.
     - Я знаю, ты любишь животных, -  сказал  он,  -  вот  я  и  купил  тебе
черепаху.
     Я приподнял  крышку,  сидевшая  в  коробке  черепашка  из  реки  Мэррей
поспешно втянула голову под прикрытие панциря.
     А неделю спустя он подарил мне птицу.
     - Я знаю, ты их любишь, - сказал он.


ГЛАВА 4

     В эпоху пирожника, как я назвал этот период моей жизни, я  перепробовал
множество занятий. Я был опытным  бухгалтером  и  в  условиях  возраставшего
благосостояния середины двадцатых годов легко находил себе работу.
     Но постоянное место мне получить так и не удалось. Меня нанимали разные
конторы, когда нужно было срочно помочь в  работе  или  привести  в  порядок
бухгалтерские книги, запущенные собственными служащими.
     Моя первая служба в городе у Смога и Бернса закалила меня. Я  приучился
думать, что брать меня на работу будут только те, кто понимает, что я  готов
трудиться больше и усерднее, чем здоровые люди, не  изведавшие  безработицы.
Предприниматели, руководствовавшиеся  такими  соображениями,  были  жестоки.
"Что ж, - рассуждали они, - может быть, и имеет смысл дать  временное  место
калеке. В6 всяком случае, можно попытаться".
     Такого рода служба ничего не сулила мне в будущем, но я получал  полную
оплату, и мне удалось подкопить немного  денег  и  купить  себе  кое-что  из
одежды. Раз в неделю я мог посещать кино. Я  мог  ездить  на  трамвае  когда
угодно.
     В течение года, что я проработал у  Смога  и  Бернса,  мне  было  очень
трудно сводить концы с концами.  Каждое  заработанное  мною  пенни  было  на
счету. Прежде чем сесть в трамвай, я должен был подумать, могу ли я себе это
позволить. Мыло для бритья являлось для меня роскошью; зубная паста была мне
не по средствам.
     Все свои средства  я  носил  в  кармане  и  часто  их  пересчитывал.  Я
выписывал на бумаге расходы, предстоявшие до ближайшей получки. Если в конце
недели у меня в кармане оставалось три пенса, я считал, что дела мои не  так
уж плохи.
     На протяжении всего этого периода меня  поддерживало  обещание,  данное
миссис Смолпэк, что после того, как я проработаю год,  она  будет  полностью
выплачивать полагающееся мне  жалованье.  День,  когда  обещание  это  будет
приведено в исполнение, сиял передо мной, и  сияние  становилось  все  более
ярким по мере того, как расстояние между нами сокращалось.
     Но еще более важным, чем лишние деньги, которые я стал  бы  получать  с
прибавкой  жалованья,  было  бы  избавление  от   давившего   меня   чувства
неполноценности. Моя еженедельная получка,  равнявшаяся  половине  жалованья
здорового человека, постоянно напоминала мне, что я не такой, как все, и что
на шкале оценки служащих я занимаю, по мнению хозяев, весьма  низкое  место.
Если бы мне стали платить столько же, сколько другим клеркам, для  меня  это
был бы огромный шаг вперед. Только в этом случае я перестал  бы  чувствовать
себя неудачником.
     Истек год, и я ожидал, что миссис Смолпэк объявит мне о прибавке. Я  не
сомневался, что она это сделает. Я все еще думал, что мир деловых  отношений
управляется  теми  же  законами,  которые  существуют  в  отношениях   между
друзьями. Обещание обязывало.
     Управляющий мистер Слейд часто хвалил меня. Я знал, что  он  докладывал
миссис Смолпэк о том, как хорошо  я  работаю,  и  мысленно  уже  видел,  как
обмениваюсь с ней рукопожатием,  принимая  поздравления  с  окончанием  года
работы и прибавкой жалованья.
     Но неделя проходила за неделей, и я не видел  никаких  признаков  того,
что миссис Смолпэк намерена  сдержать  свое  слово.  Напомнить  ей  о  нашей
договоренности я считал унизительным. Мне казалось постыдным выпрашивать то,
на что имеешь право, и я все откладывал разговор с  ней,  надеясь,  что  она
наконец вспомнит о нашем условии.
     И вот  мне  представилась  возможность  напомнить  о  нем.  Как-то  она
остановилась за моим стулом, заглядывая через мое плечо в гроссбух,  куда  я
вносил какие-то цифры. Она  спросила  меня  что-то  об  одном  из  клиентов,
задержавшемся с платежами, и я сообщил, что уже написал ему по этому поводу.
     Она собиралась уйти, но я повернулся к ней и сказал:
     - А знаете, миссис Смолпэк, я ведь проработал у вас  уже  больше  года;
помните, когда вы меня нанимали, вы обещали мне полный оклад после того, как
я проработаю год. Вы, наверно, об этом забыли, и я решил вам напомнить.
     По мере того как она меня слушала, медленная,  но  неумолимая  перемена
происходила в ней. Спокойствие, с  которым  она  говорила  со  мной  прежде,
улетучилось при первых же  моих  словах.  Краска  залила  ее  лицо,  дыхание
участилось. Я заметил это, и мой голос  стал  терять  уверенность.  Когда  я
кончил говорить, она с минуту молчала, в упор  смотря  на  меня,  подыскивая
слова, чтобы излить кипевшее в ней негодование. Наконец,  сдерживая  ярость,
произнесла:
     - Я взяла вас на работу из жалости - и  вот  благодарность!  Вы  должны
почитать себя счастливым, что вообще работаете. Смешно даже думать,  что  вы
вправе получать столько же, сколько получает сильный, здоровый мужчина.
     Она выпрямилась и, подавив клокотавшее в ней чувство гнева,  продолжала
спокойным голосом с оттенком презрения:
     - Конечно, через годик-другой я прибавлю вам, но, во всяком случае,  не
теперь, когда так много физически здоровых людей не имеют работы.
     Я не нашелся, что ответить на эту вспышку;  я  никак  не  ожидал  ее  и
оказался совершенно к ней неподготовленным. Я продолжал сидеть,  уставившись
в пол, а миссис Смолпэк удалилась.
     Но прошло несколько минут, и я  страшно  обозлился.  В  уме  замелькали
язвительные замечания, которые мне надлежало  бы  произнести  в  ответ.  Они
помогли мне обрести чувство собственного достоинства, но не  давали  победы.
Смириться с поражением в этом первом испытании значило обречь себя на  новые
неудачи. Я твердо решил не делать этого.
     Я позвонил в департамент охраны труда и попросил прислать инспектора  к
Смогу и Бернсу для проверки ведомости на зарплату. Через час  он  явился.  Я
наблюдал, пока он разговаривал с мистером Слейдом внизу в магазине. Это  был
худощавый человек в очках; то, что говорил ему  мистер  Слейд,  он  выслушал
внимательно, но без "сякого интереса. Он уже привык к тому, что его пытаются
окольными разговорами отвлечь от истинной цели прихода, и видом своим  давал
понять, что все эти ухищрения совершенно ни к чему.
     Мистер Слейд с тревожным видом привел его в контору. Он представил  нас
друг другу и сказал мне:
     - Мистер Скорсуэлл - инспектор  департамента  охраны  труда.  Он  хочет
ознакомиться с ведомостями на зарплату.
     Мистер Слейд поспешил вниз в кабинет миссис Смолпэк, чтобы сообщить  ей
о приходе инспектора. Через несколько минут она уже стояла  рядом  со  мной,
заполняя всю контору своим присутствием; обстановка сразу стала напряженной.
     Но я не боялся миссис Смолпэк. Я знал, что через несколько  минут  буду
свободен, что она больше никогда не сможет унизить и оскорбить меня.
     Мистер Скорсуэлл, отложив ведомости в сторону, обратился ко мне:
     - Вам не платят сколько полагается, мистер Маршалл?
     - Да, не платят.
     Миссис Смолпэк стала что-то объяснять, но он жестом остановил ее:
     - Минуточку.
     Он стал что-то подсчитывать на листке бумаги, затем обратился к ней:
     - Вы  знаете,  что  этому  человеку  недоплачивают?  -  спросил  он.  -
Недоплачивают уже больше года.
     - Он - калека, - огрызнулась она, бросив это слово как оскорбление.
     - Это к делу не относится, - сердито  заметил  инспектор.  -  Он  имеет
право получать такое же жалованье, как и всякий другой. Вы должны возместить
ему восемьдесят семь фунтов. Если вы сейчас выдадите ему  чек,  я  завизирую
ваши ведомости на жалованье;  в  противном  случае  нам  придется  возбудить
против вас дело.
     Миссис Смолпэк с трудом сдерживалась,  чтобы  не  закричать.  Чтобы  ее
заставляли платить мне такую сумму! Это было выше ее сил. Но деловая  сметка
взяла верх над эмоциями. Ведь ее имя часто упоминалось  в  светской  хронике
газет,  ей  нельзя  было  рисковать  своей  репутацией   благотворительницы.
Капитуляция бывает порой неизбежна.
     Быстрым, решительным взмахом пера  она  выписала  чек  и  повелительным
жестом толкнула его в мою сторону, словно приказывая мне принять его.
     - Вы уволены! - грубо и зло сказала она.
     Честь ее была спасена, победа осталась за ней.
     Я не проронил ни слова. Сняв с крючка свою  шляпу,  я  вышел  вместе  с
мистером Скорсуэллом. Когда мы спускались в лифте, он заметил:
     - Вы счастливо от нее отделались.
     На улице при расставании мы обменялись рукопожатием.
     До самого вечера я оставался в городе. Возвращаться в пансион  в  часы,
когда все на работе, мне никак не хотелось.
     Присутствие людей как-то скрашивало его, без  них  от  его  стен  веяло
мерзостью запустения. Опустевшая столовая, молчащее пианино, ненакрытый стол
- вот что меня ждет, если я сейчас пойду домой.
     А в моей комнате разве лучше... Постель, которая поздно вечером обещает
покой и отдых, сейчас, при свете дня, напоминает койку  в  тюремной  камере.
Эта комната была терпимой только при электрическом освещении.
     Итак, я решил провести  остаток  дня  в  городе.  Зашел  в  кафе.  Ужин
обошелся мне в пять шиллингов, но зато угостился  я  на  славу.  Прежде  чем
сделать заказ, я внимательно изучил меню и потребовал самые  дорогие  блюда.
Купил также пачку табаку и курительной  бумаги  и  стал  свертыва