й арестант, -- пробормотал я.
     --  Дело не в том,  что  какие-то евреи будут просто  гоняться  за вами
туда-сюда, -- сказал Черный Фюрер.
     -- Что?
     -- Я хочу сказать, что  у них теперь есть своя страна. Я  имею в  виду,
что  у  них  есть еврейские военные  корабли,  еврейские самолеты, еврейские
танки. У них  есть  все  еврейское,  чтобы захватить  вас,  кроме  еврейской
водородной бомбы.
     -- Боже, кто это  стреляет? -- спросил я. -- Нельзя ли прекратить, пока
моей голове не станет легче?
     -- Это твой друг, -- сказала Рези.
     -- Доктор Джонс?
     -- Джордж Крафт.
     -- Крафт? Что он здесь делает?
     -- Он отправляется с нами.
     -- Куда?
     --  Все  решено, -- сказала  Рези. -- Все  считают, дорогой,  что лучше
всего для нас убраться из этой страны. Доктор Джонс все устроил.
     -- Что устроил?
     -- У него есть друг с самолетом. Как только тебе станет лучше, дорогой,
мы  сядем в  самолет, улетим в какое-нибудь  прекрасное  место, где тебя  не
знают, и начнем новую жизнь.


Глава двадцать восьмая. МИШЕНЬ...
     И я  отправился повидать Крафта здесь, в подвале Джонса. Я нашел  его в
начале длинного коридора, дальний конец которого был забит мешками с песком.
К мешкам была прикреплена мишень в виде человека.
     Мишень  была  карикатурой  на  курящего сигару  еврея. Еврей  стоял  на
разломанных крестах и маленьких  обнаженных женщинах. В одной руке он держал
мешок  с деньгами, на котором  была наклейка  "Международное банкирство".  В
другой  руке был русский флаг.  Из карманов  его  костюма торчали маленькие,
размером с обнаженных женщин под  его  ногами, отцы,  матери и дети, которые
молили о пощаде.
     Все эти детали были не очень четко видны из дальнего конца тира, но мне
не надо было подходить ближе, чтобы понять, что там изображено.
     Я нарисовал эту мишень примерно в 1941 году.
     Миллионы  копий  этой мишени были распространены по  всей Германии. Она
так  восхитила моих начальников, что мне выдали  премию в виде десяти фунтов
ветчины, тридцати галлонов бензина  и недельного оплаченного  пребывания для
меня и жены в Schreibenhaus [Schreibenhaus (нем.)  --  дом для писателей.] в
Ризенгебирге. Я  должен  признать, что  эта  мишень была  результатом  моего
особого  рвения,  так  как  вообще  я  не  работал  на нацистов  в  качестве
художника-графика. Я предлагаю это как улику против себя. Я думаю,  что  мое
авторство -- новость даже для Института документации  военных преступников в
Хайфе. Я, однако, подчеркиваю, что нарисовал этого монстра, чтобы еще больше
упрочить  свою  репутацию нациста. Я  так  утрировал  его,  что  он  был  бы
смехотворен всюду, кроме  Германии  или  подвала Джонса,  и я  нарисовал его
гораздо более по-дилетантски, чем мог бы.
     И тем не менее он имел успех.
     Я  был  поражен  его успехом.  Гитлерюгенд и  новобранцы СС не стреляли
больше ни в какие другие мишени, и я даже получил письмо с благодарностью за
них от Генриха Гиммлера.
     "Это увеличило меткость моей  стрельбы на сто процентов, -- написал он.
-- Какой чистый ариец, глядя на эту  великолепную мишень, не будет стараться
убить?"
     Наблюдая за пальбой Крафта по этой мишени, я впервые  понял  причину ее
популярности.  Дилетантство  делало  ее   похожей  на   рисунки   на  стенах
общественной уборной;  вызывало  в памяти  вонь,  нездоровый  полумрак, звук
спускаемой  воды и отвратительное уединение стойла в общественной уборной --
в точности отражало состояние человеческой души на войне.
     Я даже не понимал тогда, как хорошо  я это нарисовал. Крафт, не обращая
внимания на меня в  моей  леопардовой шкуре, выстрелил снова. Он  стрелял из
люгера,  огромного, как  осадная гаубица. Люгер был  рассверлен  до двадцать
второго  калибра,  однако  стрелял  с  легким  свистом  и без отдачи.  Крафт
выстрелил опять, и из мешка в двух футах левее мишени посыпался песок.
     -- Попытайся  открыть глаза, когда будешь  стрелять в следующий раз, --
сказал я.
     -- А, -- сказал он, опуская пистолет, -- ты уже встал.
     -- Да.
     -- Как ужасно получилось.
     -- Да уж.
     -- Правда, нет худа без добра. Может  быть, мы  все  смоемся  отсюда  и
будем благодарить Бога за то, что произошло.
     -- Почему?
     -- Это выбило нас из колеи.
     -- Это уж точно.
     -- Когда ты со своей девушкой выберешься из  этой страны, найдешь новое
окружение,  новую личину, ты  снова  начнешь писать,  и  ты будешь писать  в
десять раз лучше, чем раньше. Подумай о зрелости, которую ты внесешь в  свои
творения!
     -- У меня сейчас очень болит голова.
     --  Она   скоро  перестанет  болеть.  Она  не  разбита,  она  наполнена
душераздирающе ясным пониманием самого себя и мира.
     -- Ммм... мм, -- промычал я.
     -- Как художник и я от перемены стану лучше.  Я никогда раньше не видел
тропиков -- этот резкий сгусток цвета, этот зримый звенящий зной.
     -- При чем тут тропики? -- спросил я.
     -- Я думал, мы поедем именно туда. И Рези тоже хочет туда.
     -- Ты тоже поедешь?
     -- Ты возражаешь?
     -- Вы тут развили бурную деятельность, пока я спал.
     --  Разве  это  плохо?  Разве  мы  запланировали что-то,  что  тебе  не
подходит?
     -- Джордж, -- сказал я. -- Почему ты хочешь связать свою судьбу с нами?
Зачем  ты  спустился в этот  подвал с навозными жуками? У  тебя  нет врагов.
Свяжись ты с нами, Джордж, и ты приобретешь всех моих врагов.
     Он положил руку мне на плечо, заглянул прямо в глаза.
     -- Говард, -- сказал он, -- с тех пор,  как умерла моя  жена, у меня не
было  привязанности ни к  чему в  мире.  Я  тоже был бессмысленным  осколком
государства двоих, а потом я открыл нечто, чего раньше не знал, -- что такое
истинный друг. Я  с радостью  связываю свою судьбу с тобой,  дружище.  Ничто
другое меня не интересует. Ничто ни в малейшей степени меня не привлекает. С
твоего позволения, для меня  и моих картин нет ничего лучше, чем последовать
за тобой, куда поведет тебя Судьба.
     -- Да, это действительно дружба, -- сказал я.
     -- Надеюсь, -- отозвался он.


Глава двадцать девятая. АДОЛЬФ ЭЙХМАН И Я...
     Два  дня   я  провел   в   этом   подозрительном   подвале  беспомощным
созерцателем.
     Когда меня  избивали, одежда  моя порвалась. И  из хозяйства Джонса мне
выделили  другую  одежду.  Мне  дали  черные  лоснящиеся  брюки  отца  Кили,
серебристого оттенка рубашку доктора  Джонса, рубашку, которая когда-то была
частью  формы покойной  организации  американских  фа-  шистов, называвшейся
довольно откровенно -- "Серебряные рубашки". А Черный Фюрер дал мне короткое
оранжевое  спортивное  пальтишко, которое сделало  меня похожим на обезьянку
шарманщика.
     И Рези Нот и  Джордж  Крафт  трогательно составляли мне  компанию -- не
только  ухаживали за  мной, но и мечтали о моем будущем и все планировали за
меня. Главная мечта была -- как можно скорее убраться из Америки. Разговоры,
в которых  я почти  не участвовал,  пестрели названиями разных мест в теплых
странах, предположительно  райских: Акапулько...  Минорка...  Родос...  даже
долины Кашмира, Занзибар и Андаманские острова.
     Новости из  внешнего мира не делали мое дальнейшее пребывание в Америке
привлекательным  или хотя  бы  возможным.  Отец  Кили несколько  раз в  день
выходил за  газетами, а для  дополнительной  информации у нас была  болтовня
радио.
     Республика  Израиль  продолжала  требовать моей выдачи,  подстегиваемая
слухами,  что  я  не являюсь  гражданином Америки  и фактически  человек без
гражданства. Развернутая Израилем  кампания претендовала и на воспитательное
значение -- показать, что  пропагандист такого  калибра, как я,  -- такой же
убийца, как Гейдрих, Эйхман, Гиммлер или любой из подобных мерзавцев.
     Возможно. Я-то надеялся,  что как  обозреватель я просто смешон,  но  в
этом жестоком  мире, где так много людей  лишены чувства юмора,  мрачны,  не
способны  мыслить и так жаждут  слепо  верить  и  ненавидеть,  нелегко  быть
смешным. Так много людей хотели верить мне.
     Сколько  бы ни  говорилось  о сладости  слепой веры я считаю,  что  она
ужасна и отвратительна.
     Западная Германия вежливо запросила  Соединеные  Штаты, не являюсь ли я
их гражданином.  Сами  немцы не могли установить  моего гражданства, так как
все документы,  касающиеся меня, сгорели во время войны. Если я -- гражданин
Штатов, то они так же, как Израиль, хотели бы заполучить меня для суда.
     Если  я --  гражданин Германии,  заявляли они, то они  стыдятся  такого
немца.
     Советская Россия в грубых выражениях,  прозвучавших  подобно шарикам от
подшипника,   брошенным   на  мокрый   гравий,  заявила,  что   нет  никакой
необходимости в процессе. Такого фашиста надо раздавить, как таракана.
     Но что  действительно смердило  внезапной смертью,  так  это гнев  моих
соотечественников. В наиболее злобных газетах без комментариев публиковались
письма,  в которых предлагалось  в  железной клетке провезти меня  через всю
страну:   письма  героев,  добровольно  желавших   принять  участие  в  моем
расстреле,  как будто  владение  стрелковым оружием --  искусство, доступное
лишь  избранным; письма от людей, которые сами не собирались  ничего делать,
но  верили  в американскую  цивилизацию  и  потому  считали, что есть  более
молодые, более решительные граждане, которые знают, как надо действовать.
     И  эти  последние  были правы.  Сомневаюсь,  что  на  свете  когда-либо
существовало общество, в котором не было бы  сильных молодых людей, жаждущих
экспериментировать  с  убийством, если  это  не влечет  за  собой  жестокого
наказания.
     Судя по газетам и радио, справедливо разгневанные граждане сделали свое
дело  --  ворвались  в  мою  крысиную  мансарду,  разбивая  окна,   круша  и
расшвыривая мои вещи.  Ненавистная  мансарда была теперь  под круглосуточным
надзором полиции.
     В  редакционной статье нью-йоркской `Пост' подчеркивалось,  что полиция
едва ли сможет защитить меня, так как мои  враги  столь многочисленны  и  их
озлобленность  столь естественна. Что  необходимо,  безнадежно  говорилось в
Пост, так  это батальон морской пехоты, который будет защищать меня до конца
моих дней.
     Нью-йоркская `Дейли ньюс' считала моим тягчайшим военным преступлением,
что  я  не  покончил  с  собой  как  джентльмен.  Выходило,  что  Гитлер был
джентльменом.
     `Ньюс' напечатала письмо Бернарда О'Хара, человека, который взял меня в
плен в Германии и недавно написал мне письмо, размноженное под копирку.
     "Я хочу сам расправиться с ним, -- писал О'Хара. -- Я заслужил это. Это
я схватил его в Германии. Если бы я знал, что он удерет, я  бы размозжил ему
голову там,  на месте. Если  кто-нибудь встретит  Кемпбэлла раньше,  чем  я,
пусть передаст ему,  что  Берни О'Хара летит к нему  беспосадочным рейсом из
Бостона".
     Нью-йоркская  `Таймс' писала, что терпеть и даже защищать такое дерьмо,
как я, -- парадоксальная неизбежность истинно свободного общества.
     Правительство Соединенных Штатов, сказала мне  Рези, не намерено выдать
меня Израилю. Это не предусмотрено законом.
     Правительство Соединенных Штатов,  однако,  обещало произвести полное и
открытое расследование моего запутанного случая, чтобы  точно  выяснить  мой
гражданский статус и выяснить, почему я даже никогда не привлекался к суду.
     Правительство  выразило вызвавшее  у меня  тошноту удивление по  поводу
того, что я вообще нахожусь в стране.
     Нью-йоркская  `Таймс'  опубликовала  мою  фотографию  в  молодые  годы,
официальную   фотографию  тех  лет,   когда   я  был  нацистом   и   кумиром
международного  радиовещания. Я могу  только догадываться, когда  был сделан
этот снимок, думаю, в 1941-м.
     Арндт  Клопфер,  сфотографировавший  меня,  приложил  все  силы,  чтобы
сделать меня похожим на  напомаженного  Иисуса  с  картин  Максфилда Перриша
[Перриш  Максфилд  --  американский   художник,  декоратор.   Писал  фрески,
характерен тонкой манерой письма, тщательной деталировкой.]. Он даже снабдил
меня неким подобием нимба, умело  расположив  позади  меня размытое световое
пятно. Такай нимб был не только у меня. Таким нимбом снабжался каждый клиент
Клопфера, включая Адольфа Эйхмана.
     Про Эйхмана я это знаю точно, даже без подтверждения Института в Хайфе,
так как он фотографировался в ателье  Клопфера как раз передо мной. Это  был
единственный случай, когда я  встретился с Эйхманом в Германии. Второй раз я
его встретил  здесь,  в  Израиле,  всего две недели назад,  в  тот  короткий
период, когда я сидел в тюрьме в Тель-Авиве.
     Об  этой встрече  старых  друзей: я  был  уже  двадцать  четыре  часа в
заключении  в Тель-Авиве. По дороге в  мою камеру  охранники остановили меня
перед камерой Эйхмана, чтобы послушать, о чем мы будем  разговаривать,  если
заговорим.
     Мы не узнали друг друга, и охранники нас представили.
     Эйхман писал историю своей жизни, как я сейчас пишу историю своей. Этот
старый  ощипанный  стервятник  с  лицом без  подбородка,  который оправдывал
убийство шести миллионов жертв,  улыбнулся мне  улыбкой святого. Он проявлял
искренний интерес к своей работе, ко мне, к охранникам, ко всем.
     Он улыбнулся мне и сказал:
     -- Янина кого не сержусь.
     -- Так и должно быть, -- сказал я.
     -- Я дам вам совет.
     -- Буду рад.
     --   Расслабьтесь,   --  сказал  он,  сияя,  сияя,   сияя.  --   Просто
расслабьтесь.
     -- Именно так я и попал сюда, -- сказал я.
     -- Жизнь разделена на фазы, -- поучал он, -- они резко  отличаются друг
от друга, и вы должны понимать, что требуется  от вас  в каждой фазе. В этом
секрет удавшейся жизни.
     -- Как мило, что вы хотите поделиться  этим секретом со мной, -- сказал
я.
     -- Я теперь  пишу,  -- сказал он. --  Никогда не думал, что смогу стать
писателем.
     -- Позвольте задать вам нескромный вопрос? -- спросил я.
     -- Конечно, -- сказал он доброжелательно. -- Я сейчас в соответствующей
фазе. Спрашивайте что хотите, сейчас как раз время раздумывать и отвечать.
     -- Чувствуете ли вы вину за убийство шести миллионов евреев?
     -- Нисколько,  -- ответил создатель Освенцима, изобретатель конвейера в
крематории, крупнейший в мире потребитель газа под названием Циклон-Б.
     Недостаточно хорошо  зная этого человека, я попытался придать разговору
несколько гротескный тон, как мне казалось, гротескный.
     -- Вы  ведь  были  просто солдатом,  -- сказал я,  -- не  правда ли?  И
получали приказы свыше, как все солдаты в мире.
     Эйхман повернулся к охраннику и  выстрелил в него  пулеметной  очередью
негодующего  идиш. Если  бы  он говорил  медленнее,  я  бы  понял его, но он
говорил слишком быстро.
     -- Что он сказал? -- спросил я у охранника.
     -- Он спрашивает, не показывали ли мы вам его официальное заявление, --
сказал охранник. -- Он просил нас не посвящать никого в его содержание, пока
он сам этого не сделает.
     -- Я его не видел, -- сказал я Эйхману.
     -- Откуда же вы знаете, на чем построена моя защита? -- спросил он.
     Этот человек действительно верил  в то, что сам изобрел  этот банальный
способ  защиты,  хотя  целый  народ,  более  чем  девяносто  миллионов,  уже
защищался   так   же.   Так   примитивно   понимал   он   божественный   дар
изобретательства.
     Чем  больше  я  думаю  об Эйхмане и  о  себе, тем яснее понимаю, что он
скорее  пациент  психушки,  а  я  как  раз  из  тех,  для   которых  создано
справедливое возмездие.
     Я, чтобы помочь  суду,  который  будет судить  Эйхмана,  хочу высказать
мнение,  что  он  не способен отличить добро  от зла и что не только добро и
зло,  но и правду и ложь, надежду и отчаяние, красоту и уродство, доброту  и
жестокость, комедию  и трагедию его сознание  воспринимает не  различая, как
одинаковые звуки рожка.
     Мой  случай  другой.  Я  всегда  знаю,  когда говорю  ложь. я  способен
предсказать   жестокие  последствия  веры  других  в  мою  ложь,  знаю,  что
жестокость --  это зло. Я не могу  лгать,  не замечая  этого, как не могу не
заметить, когда выходит почечный камень.
     Если бы нам после этой жизни было суждено прожить еще  одну, я бы хотел
в ней быть человеком,  о котором можно сказать: "Простите его, он не ведает,
что творит".
     Сейчас обо мне этого сказать нельзя.
     Единственное преимущество, которое  дает  мне умение  различать добро и
зло,  насколько я понимаю, это иногда посмеяться  там, где эйхманы не  видят
ничего смешного.
     -- Вы еще пишете? -- спросил меня Эйхман там, в Тель-Авиве.
     --   Последний  проект,  --  сказал   я,  --  сценарий   торжественного
представления для архивной полки.
     -- Вы ведь профессиональный писатель?
     -- Можно сказать, да.
     --  Скажите, вы  отводите для  работы какое-то определенное  время дня,
независимо от настроения, или ждете вдохновения, не важно, днем или ночью?
     -- По расписанию, -- ответил я, вспоминая далекое прошлое.
     Я почувствовал, что он проникся ко мне уважением.
     --  Да, да, -- сказал он, кивая, -- расписание. Я тоже  пришел к этому.
Иногда я просто сижу, уставившись на  чистый лист бумаги, сижу все то время,
что отведено для работы. А алкоголь помогает?
     --  Я думаю, это  только  кажется,  а если  и  помогает, то примерно на
полчаса, -- сказал я. Это тоже было воспоминание молодости.
     Тут Эйхман пошутил.
     -- Послушайте, -- сказал он, -- насчет этих шести миллионов.
     -- Да?
     -- Я могу  уступить вам несколько для вашей книги, --  сказал  он. -- Я
думаю, мне так много не нужно.
     Я  предлагаю  эту  шутку  истории,  полагая,  что  поблизости  не  было
магнитофона. Это одна из незабвенных острот Чингисхана-бюрократа.
     Возможно, Эйхман хотел напомнить мне, что я тоже убил  множество  людей
упражнениями своих красноречивых уст. Но я  сомневаюсь, что он был настолько
тонким человеком, хотя и был  человеком  неоднозначным. Возвращаясь  к шести
миллионам убитых им  -- я  думаю, он не уступил бы мне ни одного. Если бы он
начал  раздавать  все  свои  жертвы, он  перестал  бы быть  Эйхманом  в  его
эйхмановском понимании Эйхмана.
     Охранники увели меня, и еще одна,  последняя, встреча  с этим человеком
века была в виде записки, загадочно проникшей из его тюрьмы  в Тель-Авиве ко
мне  в  Иерусалим.  Записка была подброшена мне  неизвестным  в  прогулочном
дворе. Я поднял ее, прочел, и вот  что  там было: "Как вы думаете, необходим
ли литературный агент?" Записка была подписана Эйхманом.
     Вот мой  ответ:  "Для клуба книголюбов  и кинопродюсеров  в Соединенных
Штатах -- абсолютно необходим".


Глава тридцатая. ДОН КИХОТ...
     Мы должны были лететь в Мехико-сити -- Крафт, Рези и я. Таков был план.
Доктор Джонс  должен был  не только обеспечить наш перелет, но  и наш  прием
там.
     Оттуда мы должны были  выехать на  автомобиле,  разыскать  какую-нибудь
затерянную деревушку, где и оставаться до конца своих дней.
     Этот план был  прекрасен, как  давнишняя мечта. И определенно казалось,
что я снова смогу писать.
     Я робко говорил это Рези.
     Она  плакала  от  радости. Действительно от радости?  Кто  знает?  Могу
только заверить, что слезы были мокрые и соленые.
     -- Я имею хоть какое-нибудь отношение к этому прекрасному божественному
чуду? -- сказала она.
     -- Прямое, -- крепко обнимая ее, сказал я.
     -- Нет-нет, очень небольшое, но, слава богу, имею. Это великое  чудо --
талант, с которым ты родился.
     -- Великое  чудо  -- это твоя  способность воскрешать  из  мертвых,  --
сказал я.
     -- Это делает любовь. Она воскресила и меня. Неужели ты думаешь,  что я
раньше была жива?
     -- Не об этом ли я должен  писать? В нашей деревушке там, в Мексике, на
Тихом океане, не об этом ли я должен писать прежде всего?
     -- Да, да, конечно, дорогой, о, дорогой!  Я буду так заботиться о тебе.
А у тебя, у тебя будет ли время для меня?