м  надо  будет  действовать  совершенно
самостоятельно, сотрудничать с  нацистами, стремясь добиться как можно более
высокого положения.
     -- Прелестно! -- сказал я.
     -- Да, в  этом есть  своя  прелесть, --  сказал он.  -- Вы должны стать
настоящим героем, в сотни раз храбрее любого обыкновенного человека.
     Тощий генерал  вермахта  и толстый  штатский с портфелем шли мимо  нас,
возбужденно разговаривая.
     -- Здрасьте, -- сказал им  дружелюбно  майор Виртанен.  Они высокомерно
фыркнули и прошли дальше.
     --  С началом  войны вы  добровольно  пойдете  на  то, что  вы конченый
человек. Даже  если вас  не схватят во время войны, вы  обнаружите, что ваша
репутация погибла и вообще вам не осталось ради чего жить.
     -- Вы описали все это очень заманчиво, -- сказал я.
     -- Я думаю, есть шанс сделать это заманчивым для вас, --  сказал он. --
Я  видел  пьесу,  которую  вы  сейчас  поставили, и  читал  другую,  которую
собираетесь ставить.
     -- Да? И что вы из них узнали?
     Он улыбнулся.
     --  Что  вы  обожаете  чистые  сердца и  героев,  что вы любите  добро,
ненавидите зло и верите в романтику.
     Он  не назвал главной  причины,  по которой можно  было ожидать,  что я
пойду по этому пути  и стану шпионом. Главная причина в том, что я бездарный
актер. А как шпион такого сорта, о котором  шла речь, я имел бы великолепную
возможность  играть главные  роли. Я  должен был,  блестяще  играя  нациста,
одурачить всю Германию, и не только ее.
     И  я  действительно  всех одурачил.  Я стал  вести себя  как человек из
окружения Гитлера,  и никто не  знал,  каков я на самом  деле,  что  у  меня
глубоко внутри.
     Могу  ли  я  доказать,   что  я  был   американским  шпионом?   Главное
свидетельство тому -- моя невредимая лилейно-белая шея.  И это  единственное
свидетельство, которое у меня  есть. Те, кто обязан доказать  мою виновность
или  невиновность  в  преступлениях  против  человечности,   при-  глашаются
тщательно ее обследовать.
     Правительство Соединенных Штатов  не подтверждает и не отрицает,  что я
был его  агентом. Не так уж  и много, что оно не отрицает такой возможности.
Однако оно тут же отнимает у меня эту зацепку, отрицая, что человек по имени
Фрэнк Виртанен вообще  когда-нибудь служил в  каком-нибудь правительственном
учреждении. Никто, кроме  меня, не верит в  его  существование.  Поэтому я в
дальнейшем часто буду называть  его  Моей Звездно-Полосатой  Крестной. Среди
многого, что  поведала  мне Моя  Звездно-Полосатая Крестная, были  пароль  и
ответ, по которым я мог опознать  своих связных, а они меня,  если  начнется
война.
     Пароль был: "Ищи новых друзей".
     Ответ: "Но старых не забудь".
     Мой  здешний адвокат  --  ученый-юрист господин Алвин Добровитц. Он,  в
отличие от меня, вырос в Америке. Мистер Добровитц сказал мне, что  пароль и
ответ  --  часть  песни  идеалистической  организации американских  девушек,
которая из-за цвета своей формы называется "Коричневые".
     Полностью этот куплет, по словам Добровитца, звучит так:

     Ищи новых друзей,
     Но старых не забудь.
     Помни -- старый друг
     Лучше новых двух.


Глава десятая. РОМАНТИКА...
     Моя жена никогда не знала, что я шпион.
     Я бы ничего не  потерял, рассказав ей об  этом. Это не заставило  бы ее
любить  меня  меньше.  И  не  грозило  бы  мне  никакой  опасностью.  Просто
божественный  мир  моей  Хельги, эта  Книга  Откровений, стал  бы  казаться,
обыденным.
     Войны и без того было достаточно.
     Хельга  считала, что  я верю в ту  чепуху, которую  говорю  по  радио и
говорю на приемах. Мы постоянно бывали на приемах.
     Мы были  очень популярной парой, веселой  и патриотичной.  Люди  обычно
говорили, что мы их ободряем, вызываем желание действовать. И Хельга тоже не
шла через войну  просто разряженной дамочкой. Она  выступала в частях, часто
под грохот вражеских орудий.
     Вражеских? Чьих-то орудий, во всяком случае.
     Вот так  я ее и потерял. Она выступала в частях в Крыму,  а в это время
русские отбили Крым, Хельга считалась погибшей.
     После войны я заплатил круглую сумму частному детективному агентству  в
Западном  Берлине, чтобы  обнаружить хоть малейший ее след. Результат: ноль.
Моим   условием  агентству   был   гонорар  в   десять  тысяч   долларов  за
неопровержимое доказательство того, что моя Хельга жива или погибла.
     Ни черта.
     Моя Хельга не сомневалась, что я верю в  то, что  говорю о человеческих
расах  и механизмах истории, и  я был  благодарен  ей. Неважно, кем я  был в
действительности, неважно, что я действительно думал.  Безоглядная любовь --
вот что мне было нужно, и моя Хельга была ангелом, который мне ее дарил.
     В изобилии.
     Ни  один  молодой  человек  на  свете  не  столь  совершенен, чтобы  не
нуждаться   в  безоглядной  любви.  Боже  мой!  Молодые  люди  участвуют   в
политических  трагедиях,  когда  на  карту  поставлены  миллиарды,  а   ведь
единственное сокровище, которое им стоит искать, -- это безоглядная любовь.
     Das  Reich  der  Zwei,  государство двоих --  Хельгино  и  мое, --  его
территория,  территория,  которую  мы  так  ревниво  оберегали,  не  намного
выходило за пределы наше необъятной двухспальной кровати.
     Ровная стеганая пружинистая маленькая страна, а мы с Хельгой -- горы на
ней.
     И  при том, что в моей жизни ничего не имело смысла, кроме любви, каким
же исследователем  географии  я  был! Какую  карту  я мог бы нарисовать  для
микроскопическою   туриста,    этакого   субмикроскопического   Wandervogel,
колесящего на велосипеде между родинкой и курчавыми золотистыми волосками по
обе  стороны Хельгиного пупка.  Если это образ дурного вкуса -- прости меня,
Боже.  Для  психического  здоровья  необходимы  игры.  Я  просто  описал наш
собственный взрослый вариант детской игры "этот маленький поросеночек"...
     О,  как мы прижимались друг к другу, моя  Хельга и  я, как  безумно  мы
прижимались!  Мы не  прислушивались  к  тому,  что говорили  друг другу.  Мы
слушали только  мелодии наших голосов. В том, что мы слышали, было не больше
смысла, чем в урчании и мурлыканье кошек.
     Если  бы  мы  больше вслушивались, искали в услышанном  смысл,  что  за
тошнотворной парой мы бы  были! Вне суверенной территории нашего государства
двоих мы разговаривали как все патриотичные психопаты вокруг нас.
     Но это не шло в счет. Только одно шло в счет -- государство двоих.
     И  когда это государство прекратило существование,  я стал  тем,  кто я
есть сейчас и буду всегда, -- человеком без гражданства.
     Я не могу сказать, что не был предупрежден. Человек, завербовавший меня
тем  давним весенним  днем в Тиргартене, --  тот человек предсказал мне  мою
судьбу достаточно хорошо.
     --  Чтобы  как следует  выполнять  нашу  работу,  --  говорила  мне Моя
Звездно-Полосатая  Крестная,  --  вам   придется  совершить  государственную
измену, верно служить врагу.  Вас никогда не простят за  это, потому что нет
юридического механизма, по которому вас можно простить.
     Максимум, что для вас будет  сделано, -- сказал он, --  ваша шея  будет
спасена.  Но  никогда не  настанет  то  волшебное  время,  когда  вы  будете
оправданы,   когда   Америка:    вызовет    вас   из   укрытия   ободряющим:
"Олле-олле-бык-на-воле".


Глава одиннадцатая. ВОЕННЫЕ ИЗЛИШКИ...
     Мать и отец мои умерли. Говорят, они умерли от  разбитого  сердца.  Они
умерли, когда им было за шестьдесят,  в возрасте,  когда  сердца разбиваются
особенное легко.
     Они не  только не увидели конца войны, но и  никогда больше  не увидели
своего  блистательного  сыночка.  Они  не   лишили  меня  наследства,  хотя,
вероятно,  у  них был  большой  соблазн это сделать. Они завещали Говарду У.
Кемпбэллу-младшему,  отъявленному  антисемиту,  перебежчику  и  радиозвезде,
акции,  недвижимость,  деньги и личное имущество  на сумму,  которая в  1945
году, когда завещание  было официально подтверждено, составляла сорок восемь
тысяч  долларов.  Ценность всего  этого  барахла,  пройдя  через  подъемы  и
инфляции,  выросла к  настоящему  времени  в четыре  раза,  обеспечивая  мне
ежегодную ренту в семь тысяч долларов.
     Говорите обо  мне  что  хотите,  но  я  никогда  не  касался  основного
капитала.
     В  послевоенные  годы, когда  я  жил чудаком  и  затворником  в Гринвич
Вилледж, я тратил  примерно четыре доллара в день, включая квартирную плату,
и у меня даже был телевизор. Вся моя новая обстановка, как и я сам, состояла
из военных излишков -- узкая  железная койка, одеяла  цвета  хаки со штампом
"USA", складные парусиновые стулья, военные котелки, служившие и кастрюлями,
и  тарелками.  Даже моя библиотека была в основном из военных излишков,  ибо
досталась мне из развлекательного снаряжения для наших заокеанских частей.
     В этом  развлекательном  снаряжении  были  и  грампластинки, поэтому  я
раздобыл,  тоже из излишков, портативный граммофон, способный играть в любом
климате, от Берингова пролива до Арафурского моря. Покупая этот запечатанный
развлекательный  товар как кота  в мешке, я стал обладателем двадцати  шести
пластинок "Белого Рождества" Бинга Кросби.
     Мое  пальто, плащ,  куртка, носки и нижнее белье  были тоже  из военных
излишков.
     Купив за доллар пакет первой медицинской помощи из военных  излишков, я
стал  обладателем и некоторого количества морфия.  Стервятники, обожравшиеся
падалью на продаже военных излишков, смотрели на это сквозь пальцы.
     У  меня было искушение поколоться морфием, и  если бы это приносило мне
радость, я смог бы, имея достаточно денег, поддерживать эту привычку. Но тут
я понял, что я уже наркоман.
     Я не чувствовал боли.
     Наркотиком,  который  помог мне  пройти  через войну,  была способность
питать  все  свои  эмоции  только  одним  --  моей  любовью  к  Хельге.  Эта
концентрация эмоций в такой маленькой области, начавшаяся с иллюзии молодого
счастливого влюбленного, развилась в нечто, помешавшее мне  спятить во время
войны, и наконец превратилась в постоянную ось, вокруг которой вращались все
мои мысли.
     И  поскольку  Хельга  считалась погибшей,  я  стал  поклоняться  смерти
истово,  словно  какой-то  узколобый религиозный  фанатик.  Всегда  один,  я
поднимал за Хельгу тосты, говорил ей доброе утро, спокойной ночи, ставил для
не пластинки и плевал на все остальное.
     И вот однажды, в  1958 году, после тринадцати лет  такой жизни, я купил
из военных  излишков  набор  для резьбы  по дереву. Это были уже излишки  не
второй мировой войны, а корейской войны. Он стоил три доллара.
     Принеся его домой, я  начал без всякой цели пробовать вырезать на палке
от швабры.  Внезапно  мне  пришло в  голову  сделать  шахматы.  Я  говорю  о
внезапности, потому что был  поражен  своим  энтузиазмом.  Энтузиазм был так
велик, что я вырезал двенадцать  часов  подряд,  десятки раз попадая острыми
инструментами  в ладонь левой руки, и все никак не мог остановиться. Я был в
восторге и весь в крови, когда кончил. Результатом этой работы был прекрасны
набор шахматных фигур.
     И еще один странный импульс возник у меня.
     Я почувствовал непреодолимое желание показать кому нибудь,  кому-нибудь
из живых, великолепную вещь, которую я сделал.
     Возбужденный  творчеством  и  выпивкой,  я  спустился  вниз  и  вежливо
постучал в дверь соседа, не зная даже, кто он.
     Моим соседом был хитрый, старик по имени Джордж Крафт. Это было одно из
его имен. На самом деле старика  звали полковник Иона  Потапов. Этот древний
сукин сын был русским агентом и работал в Америке непрерывно 1935 года.
     Я этого не знал.
     И он поначалу  тоже не знал, кто я. Нас свела слепая  удача. Поначалу в
этом не  было  никакой конспирации. Я постучал в его  дверь,  вторгся  в его
жизнь. Если бы я не вырезал этих шахмат, мы бы никогда не встретились.
     У  Крафта -- я буду так называть его, потому что я так его воспринимаю,
-- было три или  четыре  замка на входной двери.  Я заставил его  открыть их
все, спросив, не играет ли он в шахматы. Это опять  была слепая удача. Ничто
другое не заставило бы его открыть.
     Люди,  помогавшие  мне в  моих  последующих  изысканиях,  между прочим,
рассказали  мне,  что  имя Иона Потапов было хорошо известно по  европейским
шахматным турнирам  начала тридцатых годов.  Он даже выиграл у гроссмейстера
Тартаковера в Роттердаме в 1931 году.
     Когда он открыл  дверь, я увидел, что  он художник. Посередине гостиной
стоял мольберт с  чистым  холстом, а на всех стенах висели  сногсшибательные
картины, написанные им.
     Когда  я говорю о Крафте, он же Потапов,  я чувствую себя  более уютно,
чем  когда  я говорю о Виртанене, он  же бог знает кто. Виртанен оставил  не
больший след,  чем червяк,  проползший  по бильярдному  столу. Свидетельства
существования  Крафта есть повсюду.  Сейчас, когда я  об этом пишу,  картины
Крафта стоят в Нью-Йорке по десять тысяч долларов за штуку.
     У  меня  есть вырезка из Нью-Йорк геральд  Трибюн  от  третьего  марта,
примерно   двухнедельной    давности,   в   которой    критик    говорит   о
Крафте-художнике:


     "Вот, наконец, способный и благодарный наследник фантастической
     изобретательности и экспериментаторства в живописи последнего столетия.
     Говорят, что Аристотель был последним, кто до конца понимал культуру
     своего времени. Джордж Крафт безусловно первый, кто до конца понимает
     все современное искусство, понимает до мозга костей.
     С необыкновенным изяществом и твердостью он соединяет способы
     восприятия множества течений в живописи прошлого и настоящего. Он
     приводит нас в трепет и смирение, гармонией как бы говоря: "Если вы
     жаждете нового Ренессанса -- вот какова должна быть живопись, которая
     выразит его дух".
     Джорджу Крафту, он же Иона Потапов, разрешено продолжать свою
     выдающуюся творческую деятельность в федеральной тюрьме форта
     Ливенворт. Мы все, вместе с самим Крафтом-Потаповым, можем себе
     представить, как была бы полностью подавлена его деятельность в тюрьме
     в его родной России".

     Итак, когда Крафт открыл мне дверь, я понял, что его картины хороши. Но
я не  понял,  что  они настолько  хороши. Я подозреваю,  что процитированная
выдержка написана педиком, нализавшимся коктейля "Александер".
     -- Я не знал, что подо мной живет художник, -- сказал я.
     -- Может, я вовсе не художник, -- ответил он.
     -- Удивительные картины. Где вы выставляетесь?
     -- А нигде.
     -- Вы бы сколотили состояние, если бы выставлялись, -- сказал я.
     -- Приятно слышать, но я слишком поздно начал заниматься живописью.
     И  затем он  рассказал  мне то, что  следовало принимать за историю его
жизни, -- ни слова правды.
     Он сказал, что он вдовец из Индианополиса. В молодости,  сказал он,  он
хотел быть художником, но вместо этого занялся бизнесом -- продажей красок и
обоев.
     -- Моя  жена  умерла два  года тому  назад, --  сказал  он  и ухитрился
выдавить  влагу из глаз.  У  него и правда была  жена, но не похороненная  в
Индианополисе. У него была совершенно живая жена Таня в  Борисоглебске. И он
не видел ее двадцать пять лет.
     -- Когда она умерла, --  сказал он мне, -- я  понял, что душа моя может
выбрать  только  между  двумя  возможностями  -- самоубийством  или  мечтами
юности.  И я,  старый дурак, выбрал мечты  юного  дурака.  Я купил  холсты и
краски и приехал в Гринвич Вилледж.
     -- Детей нет? -- спросил я.
     -- Нет,  --  сказал он печально. В  действительности  у него  было трое
детей и девять  внуков.  Его старший  сын  Илья  -- известный  специалист по
ракетам.
     -- Единственный родственник, который у меня есть в этом мире, -- сказал
он, -- искусство, и я беднейший из  его родственников. -- Он не имел в виду,
что он нищий.  Он имел  в виду, то  он плохой художник.  У него много денег,
сказал он. Он продал свое дело в Индианополисе за хорошие деньги.
     -- Шахматы, вы сказали что-то о шахматах? -- спросил он.
     Шахматы, которые я вырезал,  лежали в коробке из-под ботинок. Я показал
их ему.
     -- Я только  что их вырезал, -- сказал я, -- и у меня страшное  желание
сыграть ими.
     -- Хорошо играете? -- спросил он.
     -- Я не играл очень давно, -- ответил я.
     Почти все  мои  шахматные  партии были  сыграны с  Вернером Нотом, моим
тестем,  шефом  берлинской полиции.  Я постоянно обыгрывал Нота, когда  мы с
Хельгой по воскресеньям наносили ему визит. Единственным турниром, в котором
я играл, был матч в министерстве народного образования и пропаганды. Я занял
одиннадцатое место из шестидесяти пяти.
     В пинг-понг я  играл гораздо  лучше.  Я  был  чемпионом министерства  в
одиночных  и  парных  играх  четыре  года подряд. Моим партнером  был  Хейнц
Шильдкнехт, специалист по пропаганде  на  Австралию и Новую Зеландию. Как-то
мы с Хейнцем  играли против пары Reichsleiter  Геббельс  и  Oberdienstleiter
Карл Хейдрих. Мы выиграли 21:2, 21:1, 21:0.
     История часто идет рука об руку со спортом.
     У Крафта была шахматная доска. Мы расставили фигуры и начали играть.
     И  непроницаемый,  жесткий кокон  цвета хаки, которым я  себя  окружил,
начал трескаться, ослаб, впустив бледный проблеск света.
     Я наслаждался игрой,  мог интуитивно делать достаточно интересные ходы,
чтобы доставить моему новому другу удовольствие обыгратьменя.
     Потом  мы  с Крафтом  играли по  меньшей  мере  три партии ежедневно  в
течение года.  И мы создали себе некое трогательное подобие домашнего очага,
в  котором  мы  оба так  нуждались. Мы снова почувствовали вкус  еды, делали
маленькие открытия  в  бакалейных лавочках, приносили  находки домой,  чтобы
вместе   ими   насладиться.  Помню,   когда   настал   сезон  клубники,   мы
приветствовали его воплями восторга, словно второе пришествие Христа.
     Особая  близость  между нами  возникла по  части  вина. Крафт понимал в
винах гораздо лучше  меня  и  часто приносил покрытые паутиной  сокровища. И
хотя всегда,  когда  мы  садились  за стол, перед  Крафтом стоял наполненный
стакан, все вино было для меня. Он не мог выпить и глотка, чтобы не впасть в
запой, который мог продолжаться месяц.
     Из всего, что он рассказал мне о себе, правдой было только одно. Он был
членом  Общества  Анонимных   Алкоголиков.  Уже  шестнадцать  лет.  Хотя  он
использовал собрания А.А. в шпионских целях, у  него был и настоящий интерес
к  этим сборищам. Однажды он совершенно искренне сказал мне, что величайшее,
что дала  Америка миру, вклад, о котором  будут помнить  тысячелетия, -- это
изобретение Общества А. А.
     Для этого  шпиона-шизофреника было  типично,  что он использовал  столь
почитаемую им организацию в целях шпионажа.
     Для  этого  шпиона-шизофреника было  типично  и  то,  что, будучи  моим
истинным  другом,  он в конце концов додумался, как  изощреннее использовать
меня в интересах России.


Глава двенадцатая. СТРАННЫЕ ВЕЩИ В МОЕМ ПОЧТОВОМ ЯЩИКЕ...
     Поначалу  я врал Крафту,  кто я и чем занимался. Но вскоре наша  дружба
так углубилась, что я рассказал ему все.
     --  Это так  несправедливо!  --  сказал  он.  --  Это  заставляет  меня
стыдиться, что  я американец. Почему правительство не выступит и  не скажет:
"Послушайте!  Этот  человек,  на  которого  вы  плюете,  --  герой".  --  Он
негодовал, и, судя по всему, его негодование было искренним.
     -- Никто не плюет на меня, -- сказал я, -- Никто  даже не знает,  что я
еще жив.
     Он горел желанием  прочесть  мои пьесы. Когда я сказал ему, что  у меня
нет текста ни  одной из  них, он заставил; меня пересказать их  ему сцена за
сценой -- сыграть их для него.
     Он сказал, что считает их великолепными. Возможное он  был искренен. Не
знаю.  Мои пьесы казались  мне  слабыми, но, возможно,  ему  они  нравились.
По-моему, его волновало искусство как таковое, а не то, ч