сли  у  вас есть  жалобы, я  передам  их в соответствующие
инстанции. Знаете, мы пытаемся увеличить приток туристов из Европы.
     -- Вы говорите очень забавные вещи, --  сказала она без тени улыбки. --
Простите, я не могу ответить в  том же духе. Сейчас не самое забавное  время
для меня.
     -- Жаль, -- сказал босс небрежно.
     -- Вам  не жаль, -- сказала Рези. -- Жаль только мне. Мне жаль, что мне
незачем  жить. Все, что у меня  было, это любовь к одному  человеку, а  этот
человек меня не любит. Жизнь  его  так  поизносила, что он не  может  больше
любить. От него ничего не осталось, кроме любопытства и пары глаз. Я не могу
сказать вам ничего забавного, -- сказала Рези.  --  Но  я могу  показать вам
кое-что интересное.
     Рези как будто прикоснулась пальцами к губам. На самом деле она  сунула
в рот капсулу с цианистым калием.
     -- Я покажу вам женщину, которая умирает за любовь.
     И Рези Нот тут же упала мертвой мне на руки.


Глава сороковая. СНОВА СВОБОДА...
     Я был арестован вместе со всеми, кто находился в доме.  Меня освободили
в течение  часа,  я  думаю,  благодаря  вмешательству Моей Звездно-Полосатой
Крестной. Место, где меня содержали  в течение этого короткого времени, была
контора без вывески в  Эмпайр  Стейт  Билдинг. Агент спустил меня на лифте и
вывел  на  улицу, возвратив в  поток жизни. Не  успел я сделать и пятидесяти
шагов, как остановился.
     Я оцепенел.
     Я оцепенел  не от  чувства вины. Я приучил  себя никогда  не испытывать
чувства вины.
     Я  оцепенел  не  от страшного  чувства потери.  Я  приучил себя  ничего
страстно не желать.
     Я  оцепенел  не от  ненависти  к смерти.  Я  приучил себя рассматривать
смерть как друга.
     Я  оцепенел не от  разрывающего сердце возмущения несправедливостью.  Я
приучил себя  к тому, что  ожидать  справедливых  наград и наказаний так  же
бесполезно, как искать жемчужину в навозе.
     Я оцепенел не от того, что я так не  любим. Я  приучил себя  обходиться
без любви.
     Я  оцепенел не  от того, что Господь так жесток ко  мне. Я приучил себя
никогда ничего от Него не ждать.
     Я оцепенел от того, что  у меня не было никакой причины  двигаться ни в
каком  направлении. То,  что заставляло  меня  идти сквозь  все эти  мертвые
бессмысленные годы, было любопытство.
     Теперь даже оно угасло.
     Как  долго  я  стоял  в  оцепенении  -- не знаю.  Чтобы  я  вновь начал
двигаться, надо было, чтобы кто-то другой придумал для этого причину.
     И этот кто-то нашелся.  Полицейский на улице наблюдал за мной некоторое
время, затем подошел и спросил:
     -- У вас все в порядке?
     -- Да, -- сказал я.
     -- Вы стоите здесь уже давно.
     -- Знаю.
     -- Вы ждете кого-нибудь?
     -- Нет.
     -- Тогда лучше идите.
     -- Да, сэр.
     И я пошел.


Глава сорок первая. ХИМИКАЛИИ...
     От  Эмпайр Стейт Билдинг  я пошел  к  центру. Я  шел  пешком в  Гринвич
Вилледж, туда, где некогда был мой дом, наш с Рези и Крафтом дом.
     Всю дорогу я курил сигареты и стал воображать себя светлячком.
     Я встречал много других таких же светлячков. Иногда я первым подавал им
приветственный красный сигнал, иногда  они. Я все дальше и  дальше уходил от
подобного морскому прибою рокота и северного сияния огней сердца города.
     Время  было  позднее.  Теперь  я  ловил сигналы светлячков-сотоварищей,
захваченных в ловушки верхних этажей.
     Где-то, как наемный плакальщик, выла сирена.
     Когда я наконец подошел к зданию,  к своему дому,  все окна были темны,
кроме одного -- окна в квартире молодого доктора Абрахама Эпштейна.
     Он тоже был светлячком. Он просигналил, и я просигналил в ответ.
     Где-то завели мотоцикл, будто разорвалась хлопушка.
     Черная кошка перебежала мне дорогу перед входной дверью.
     В парадном тоже было темно. Выключатель был испорчен.  Я зажег спичку и
увидел, что все почтовые ящики взломаны.
     В темноте в  неверном свете спички погнутые и  пробитые дверцы почтовых
ящиков  напоминали  двери тюремных  камер в  каком-то  сожженном городе. Моя
спичка привлекла внимание дежурного полицейского. Он был молодой и унылый.
     -- Что вы тут делаете? -- спросил он.
     -- Я здесь живу, это мой дом.
     -- У вас есть документы?
     Я показал ему какой-то документ и сказал, что живу в мансарде.
     -- Так это из-за вас все  эти  неприятности? -- Он не упрекал меня, ему
было просто интересно.
     -- Если хотите.
     -- Удивляюсь, что вы вернулись сюда.
     -- Я скоро снова уйду.
     -- Я не могу приказать вам уйти. Я просто удивляюсь, что вы вернулись.
     -- Я могу подняться к себе?
     -- Это ваш дом. Никто не может вам запретить.
     -- Благодарю вас.
     --  Не  благодарите  меня. У нас  свободная  страна,  и  все  одинаково
находятся  под защитой. -- Он сказал  это доброжелательно. Он давал мне урок
гражданского права.
     -- Вот так и нужно управлять страной, -- сказал я.
     -- Не знаю, смеетесь ли  вы надо мной или нет, но это правда, -- сказал
полицейский.
     -- Я  не смеюсь над вами, клянусь, что нет. -- Мое клятвенное  уверение
удовлетворило его.
     --  Мой  отец был убит  на  Иводзима  [Иводзима -- принадлежащий Японии
остров в  Восточно-Китайском море. В  ходе второй мировой войны  в 1945 году
американцы высадили на остров десант и овладели им.].
     -- Сочувствую.
     -- Полагаю, что там погибли хорошие люди и с той, и с другой стороны.
     -- Думаю, что правда.
     -- Думаете, будет еще одна? -- Что -- еще одна?
     -- Еще одна война.
     -- Да, -- сказал я.
     -- Я тоже так думаю, -- сказал он. -- Разве это не ад?
     -- Вы нашли верное слово, -- сказал я.
     -- Что может сделать один человек?
     -- Каждый делает какую-то малость, -- сказал я. -- Вот и все.
     Он тяжело вздохнул.
     --  И все это складывается. Люди не понимают. -- Он покачал головой. --
Что люди должны делать?
     -- Подчиняться законам, -- сказал я.
     --  Они  не хотят  даже и этого  делать, половина, во всяком случае.  Я
такое вижу, люди такое мне рассказывают. Иногда я просто падаю духом.
     -- Это с каждым бывает, -- сказал я.
     -- Я думаю, это частично от химии, -- сказал он.
     -- Что -- это?
     -- Плохое настроение. Разве не обнаружено,  что это часто  бывает из-за
химических препаратов?
     -- Не знаю.
     -- Я об этом читал. Это одно из открытий.
     -- Очень интересно.
     -- Человеку дают какие-то химикалии, и он сходит с ума. Вот над чем они
работают. Может быть, все из-за химии.
     -- Вполне возможно.
     --  Может  быть,  это  разные  химикалии,  которые люди  едят в  разных
странах, заставляют их в разное время действовать по-разному.
     -- Я никогда раньше об этом не думал, -- сказал я.
     -- Иначе  почему  люди  так меняются?  Мой  брат  был  там, в Японии, и
говорит, что японцы -- приятнейшие  люди,  каких  он  когда-либо встречал, а
ведь это японцы убили нашего отца! Вдумайтесь в это.
     -- Ладно.
     -- Это точно химикалии, верно ведь?
     -- Наверное, вы правы.
     -- Я уверен. Подумайте об этом хорошенько.
     -- Ладно.
     --  Я все время думаю о химикалиях. Иногда мне кажется, что  мне  снова
надо   пойти  в  школу  и  выяснить  досконально  все,  что  открыли  насчет
химикалиев.
     -- Думаю, вам так и надо поступить.
     -- Может  быть,  когда о химикалиях узнают еще  больше  -- не  будет ни
полицейских,  ни  войн,  ни сумасшедших  домов, ни  разводов,  ни малолетних
преступников, ни пьяниц, ни падших женщин, ничего такого.
     -- Это было бы прекрасно, -- сказал я.
     -- Я думаю, это возможно.
     -- Я вам верю.
     -- На этом пути сейчас нет ничего невозможного, надо только работать --
найти деньги,  найти  самых способных людей, создать четкую программу  --  и
работать.
     -- Я -- за, -- сказал я.
     -- Посмотрите, как некоторые женщины просто сходят  с ума каждый месяц.
Выделяются какие-то  химические вещества,  и женщина уже не может вести себя
иначе. Иногда после родов начинает выделяться  какое-то химическое вещество,
и женщина даже может  убить ребенка. Это случилось в одном из соседних домов
как раз на прошлой неделе.
     -- Какой ужас, -- сказал я. -- Я и не слышал.
     --  Самое  противоестественное, что  может сделать  женщина, это  убить
собственного ребенка, но она это сделала. Какая-то химия  в крови  заставила
ее поступить так, хотя она вовсе этого не хотела.
     -- Гм... гм, -- сказал я.
     -- Хотите знать, что случилось с миром, -- сказал он. -- Химия -- вот в
чем собака зарыта.


Глава сорок вторая. НИ ГОЛУБЯ, НИ ЗАВЕТА...
     Я  поднялся в свою крысиную мансарду вверх по отделанной дубом и грубой
лепкой спирали лестницы.
     Обычно  воздух  на лестнице сохранял  тоскливые  запахи  кухни,угольной
пыли, испарений клозета, а сейчас он был свежим и холодным.  Все окна в моей
мансарде были  разбиты.  Все  теплые  газы  с  запахами  жилья поднялись  по
лестничной  клетке  наверх   и   высвистали   через  мои  окна,  как  сквозь
вентиляционную трубу.
     Воздух был чист.
     Это ощущение,  когда  провонявшее  старое  здание  внезапно оказывается
открытым и  зараженная  атмосфера  очищается, было  мне  хорошо  знакомо.  Я
достаточно  часто испытывал это в Берлине. Нас с Хельгой дважды  разбомбили.
Оба раза лестница осталась, и можно было вскарабкаться наверх.
     Первый раз мы  карабкались по ступенькам в свое жилье без крыши и окон,
но  тем  не  менее  чудом  уцелевшее внутри.  В  другой  раз, поднимаясь  по
лестнице,  мы внезапно  оказались  на холодном  свежем воздухе двумя этажами
ниже нашей бывшей квартиры.
     Оба раза это было незабываемое ощущение -- на верхней площадке разбитой
лестницы под открытым небом.
     Правда,  это  ощущение быстро  пропадало, ведь, как  всякая  семья,  мы
любили  наше жилье и  нуждались в нем. Но все равно мы с Хельгой чувствовали
себя, как Ной и его жена на горе Арарат.
     Нет чувства приятней этого.
     А затем снова  начинали выть сирены воздушной тревоги, и мы осознавали,
что мы  обычные  люди без голубя  и без  завета и  что  потоп  далеко еще не
кончился, а только начинается.
     Я вспоминаю, как однажды мы с Хельгой спускались  с разбитой лестничной
площадки  под  открытым небом в  бомбоубежище глубоко  под землей, а наверху
вокруг падали тяжелые бомбы. Они падали и падали, и казалось, это никогда не
кончится.
     И убежище  было длинным  и  узким,  как железнодорожный  вагон, и  было
переполнено.
     И там на скамье против нас с Хельгой сидели мужчина и  женщина с  тремя
детьми.  И  женщина  начала  причитать,   обращаясь  к  потолку,  к  бомбам,
самолетам, к небу и к самому Господу Богу там, наверху.
     Она начала тихо, не обращаясь ни к кому в убежище.
     -- Ну хорошо, -- говорила она, -- вот мы тут. Мы тут внизу. Слышим тебя
над нами. Мы слышим, как ты гневаешься. -- Голос ее вдруг перешел в крик. --
Великий Боже, как ты гневаешься! -- кричала она.
     Ее  муж  --  изможденный штатский  с  повязкой  на  глазу,  со  значком
нацистского Союза учителей на лацкане, попытался ее предостеречь.
     Но она не слышала его.
     --  Чего ты хочешь от нас?  -- обращалась она к потолку и ко всему, что
было  над  ним. -- Что мы  должны  делать?  Скажи,  и мы сделаем все, что ты
хочешь!
     Бомба  разорвалась  совсем  рядом,  с  потолка  посыпалась  штукатурка,
женщина с криком вскочила, и ее муж тоже.
     -- Мы сдаемся! Сдаемся!  -- завопила она. И чувство великого облегчения
и радости отразилось на  ее лице. --  Остановись же!  -- вскричала она.  Она
рассмеялась. -- С  нас  хватит! Все кончилось!  -- Она повернулась к детям с
радостной вестью.
     Муж ударил ее так, что она потеряла сознание.
     Этот одноглазый учитель усадил ее на скамейку, прислонил к стене. Потом
он  обратился  к  находившемуся  в  убежище  высокопоставленному  лицу,  как
оказалось, вице-адмиралу.
     -- Она -- женщина... истеричка, они все стали истеричками... Она так не
думает...  Она   имеет   Золотой   орден  материнства...   --   говорил   он
вице-адмиралу.
     Вице-адмирал не удивился и  не рассердился. Он не счел, что  ему отвели
неподходящую роль. Преисполненный чувства  собственного  достоинства, он дал
этому человеку отпущение грехов.
     -- Все в порядке, -- сказал он. -- Это понятно. Не беспокойтесь.
     Учитель пришел в восторг от системы, которая может простить слабость.
     -- Heil Hitler! -- сказал он, кланяясь и пятясь назад.
     -- Heil Hitler! -- ответил вице-адмирал.
     Теперь учитель  начал приводить в  чувство жену.  У него  были  хорошие
вести -- что она прощена, что все до одного поняли.
     А тем временем бомбы падали и падали у  них над головой, а трое детишек
школьного учителя и глазом не моргнули.
     Они, подумалось мне, вообще никогда глазом не моргнут.
     И я, подумалось мне, тоже.
     Больше никогда.


Глава сорок третья. СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ И ДРАКОН...
     Дверь моей крысиной мансарды была сорвана  с петель  и  исчезла. Вместо
нее  привратник  прибил  мою  походную  палатку,  а  поверх   нее  --  доски
крест-накрест. На  досках золотой  краской  для  батарей, блеснувшей в свете
моей спички, он написал:
     "Внутри никого и ничего".
     Как бы то ни было, кто-то с тех пор отодрал нижний  угол холстины,  и у
моей крысиной мансарды образовалась небольшая треугольная дверца вроде входа
в вигвам.
     Я пролез вовнутрь.
     Выключатель в мансарде тоже не работал. Свет проникал сюда только через
несколько  оставшихся  целыми оконных стекол. Разбитые  стекла были заменены
кусками  газет,  тряпками,  одеждой  и одеялами.  Ночной  ветер  со  свистом
врывался через это рванье. Свет был каким-то синим.
     Я  выглянул через заднее окно около плиты, посмотрел вниз в уменьшенное
перспективой очарование  маленького садика,  маленького  рая,  образованного
примыкающими друг к другу задними дворами. Никто там сейчас не играл.
     И никто не мог закричать оттуда, как мне хотелось бы.
     "Олле-Олле-бык-на воле-еееееее..."
     Что-то зашевелилось, зашуршало в темноте мансарды. Я  подумал, что  это
крыса.
     Я ошибся.
     Шорох исходил  от Бернарда О'Хара,  человека, взявшего меня в  плен так
много лет назад. Это шевелился мой злой рок, человек, главной целью которого
было травить и преследовать меня.
     Я не собираюсь  порочить его, сравнивая звук, который он производил, со
звуком,  производимым  крысой.  Я  не  сравнивал О'Хара  с крысой,  хотя его
действия были так же  раздражающе неуместны,  как ярость крыс, скребущихся в
стенах моей мансарды.  Я, в сущности,  не  знаю О'Хара и знать не  хочу. Тот
факт,  что  в  плен   в  Германии  взял  меня  именно  он,  имеет  для  меня
субмикроскопическое значение.  Он не  был моим карающим мечом. Моя игра была
кончена задолго до того, как О'Хара взял меня в плен. Для меня О'Хара был не
более чем сборщиком мусора, развеянного ветром по дорогам войны.
     О'Хара  придерживался  другой,  более  возвышенной точки зрения  насчет
того, кем  мы были друг для друга. Во всяком случае, напившись, он вообразил
себя Святым Георгием, а меня -- драконом.  Когда я увидел его в темноте моей
мансарды, он  сидел на  перевернутом  оцинкованном ведре. На нем  была форма
Американского  легиона.  Перед  ним стояла  бутылка виски. Он, очевидно, уже
давно ожидал  меня, прикладываясь к бутылке и покуривая. Он был пьян, но его
форма  была  в  полном порядке. Галстук  был на  месте,  фуражка  надета под
должным углом. Форма много значила для него, и предполагалось, что  для меня
тоже.
     -- Знаешь, кто я? -- сказал он.
     -- Да, -- сказал я.
     -- Я уже не так молод, как тогда. Я здорово изменился?
     -- Нет, -- ответил я. Я уже писал, что раньше он был похож на поджарого
молодого волка. Теперь  в моей  мансарде он  выглядел  нездоровым,  бледным,
одутловатым, с воспаленными глазами. Я подумал, что теперь  он больше  похож
на койота, чем на волка. Его послевоенные годы были не слишком лучезарными.
     -- Ждал меня? -- сказал он.
     -- Вы  же  меня предупреждали, --  сказал я. Мне следовало вести себя с
ним вежливо и осторожно.  Я, конечно, ничего  хорошего от него не  ждал. То,
что  он был  в полной  форме,  и то, что он ниже меня ростом и  легче весом,
наводило меня на мысль, что у него есть оружие, скорее всего пистолет.
     Он неловко поднялся с ведра, и стало видно, насколько он пьян. При этом
он опрокинул ведро.
     Он ухмыльнулся.
     -- Являлся я тебе  когда-нибудь в кошмарных снах, Кемпбэлл?  -- спросил
он.
     -- Часто, -- сказал я. Это была, конечно, ложь.
     -- Удивляешься, что я пришел один?
     -- Да.
     -- Многие хотели прийти со мной. Целая компания хотела приехать со мной
из  Бостона. А когда  я  прибыл  в  Нью-Йорк сегодня  днем, пошел  в  бар  и
разговорился с незнакомыми людьми, они тоже захотели пойти со мной.
     -- Угу, -- сказал я.
     -- А знаешь, что я им ответил?
     -- Нет.
     -- Я сказал  им: "Извините, ребята,  но эта встреча  только для  нас  с
Кемпбэллом. Так это должно быть -- только мы двое, с глазу на глаз".
     -- Угу.
     -- "Эта встреча была  предопределена давно", -- сказал я  им, -- сказал
О'Хара.  --  "Сама  судьба  решила,  что  мы  с Говардом  Кемпбэллом  должны
встретиться через много лет". Ты не чувствуешь этого?
     -- Чего именно?
     -- Что это судьба. Мы должны были встретиться так, именно здесь, в этой
комнате, и ни один из нас не мог этого избежать, как бы мы ни старались.
     -- Возможно, -- сказал я.
     --  Как  раз  тогда,  когда думаешь, что жить больше  незачем, внезапно
осознаешь, что у тебя есть цель.
     -- Я понимая, что вы имеете в виду.
     Он покачнулся, но удержался.
     -- Знаешь, чем я зарабатываю на жизнь?
     -- Нет.
     -- Я диспетчер грузовиков для замороженного крема.
     -- Простите? -- сказал я.
     --  Целый парк  грузовиков объезжает  заводы,  пляжи,  стадионы --  все
места, где собирается народ. -- О'Хара, казалось, на несколько секунд совсем
забыл  обо  мне,  мрачно  размышляя  о  назначении  грузовиков,  которые  он
отправлял. --  Машина, производящая  крем, стоит прямо  на  гру- зовике,  --
бормотал он. -- Всего два  сорта -- шоколадный и ванильный. -- Теперь он был
в  таком  же  состоянии,  как  бедная  Рези,  когда она рассказывала мне  об
ужасающей бессмысленности  своей работы на сигаретной  машине в Дрездене. --
Когда кончилась война,  я рассчитывал добиться многого и не думал, что через
пятнадцать лет окажусь диспетчером грузовиков для замороженного крема.
     -- Я думаю, у каждого из нас были разочарования, -- сказал я.
     Он  не ответил  на эту слабую  попытку братания. Его  беспокоили только
собственные дела.
     --  Я  собирался   стать   врачом,  юристом,  писателем,  архитектором,
инженером, газетным репортером, -- сказал он. -- Я мог бы стать кем угодно.
     Но я женился, и  жена сразу начала рожать детей, и тогда мы с приятелем
открыли  чертово  заведение по  производству  пеленок,  но  приятель удрал с
деньгами, а жена все  рожала и рожала. После  пеленок были жалюзи, а когда и
это дело  прогорело,  появился  замороженный  крем. А  жена  все  продолжала
рожать, и чертова машина ломалась, и нас осаждали кредиторы, и термиты кишмя
кишели в плинтусах каждую весну и осень.
     -- Как печально, -- сказал я.
     -- И я спросил себя, -- сказал О'Хара. -- Что все это значит?  Для чего
я живу? В чем смысл всего этого?
     --  Правильные вопросы, -- сказал я  миролюбиво  и пододвинулся ближе к
тяжелым каминным щипцам.
     -- И тут кто-то прислал мне газету, из которой я узнал, что ты еще жив,
-- сказал О'Хара, и его снова охватило страшное возбуждение, которое вызвала
в нем та заметка. -- И вдруг меня осенило, зачем я живу и что в этой жизни я
должен сделать.
     Он шагнул ко мне, глаза его расширились.
     -- Вот я и пришел, Кемпбэлл, прямо из прошлого!