.
     -- Все, что у меня есть, -- твое, Хейнц.
     Собственность наша тогда была минимальна. Ни один из  нас не имел дома,
наша недвижимость и мебель были разбиты вдребезги. У меня были часы, пишущая
машинка  и велосипед, и  это почти все.  Хейнц уже  давно  обменял на черном
рынке свои часы, пишущую машинку и даже обручальное кольцо на сигареты. Все,
что  у него  осталось в  этой юдоли печали, кроме моей дружбы и того, что на
нем было надето, был мотоцикл.
     --  Если когда-нибудь  что-нибудь случится  с мотоциклом, --  сказал он
мне, -- я нищий. -- Он  оглянулся посмотреть, не подслушивает ли кто-нибудь.
-- Я скажу тебе что-то ужасное.
     -- Не говори, если не хочешь.
     --  Я хочу, --  сказал  он.  --  Тебе я могу  рассказать.  Я  собираюсь
рассказать тебе нечто страшное.
     Обычно мы  пили  и разговаривали в доте  недалеко  от общежития, где мы
ночевали.  Он был построен совсем  недавно  для  обороны  Берлина,  построен
рабами.  Он был еще не оборудован и не укомплектован солдатами. Русские были
еще не так близко.
     Мы с Хейнцем сидели здесь с бутылкой и свечой, и он говорил мне ужасные
вещи. Он был пьян.
     -- Говард, я люблю свой мотоцикл больше, чем любил жену, -- сказал он.
     -- Я хочу  быть твоим другом и хочу верить всему, что  ты  говоришь, --
сказал  я  ему, -- но  в  это я  отказываюсь  поверить. Забудем, что ты  это
сказал, потому что это неправда.
     -- Нет,  -- сказал он.  -- Сейчас  одна  из  тех  минут, когда  говорят
правду, одна из тех редких минут. Люди почти никогда не говорят правду, но я
сейчас говорю правду. Если ты  мне друг, -- а я  надеюсь, что это так, -- ты
поверишь другу, который говорит правду.
     -- Ладно.
     Слезы потекли по его щекам.
     --  Я продал  ее драгоценности, ее  любимую  мебель, один  раз даже  ее
карточки на мясо -- все себе на сигареты.
     -- Мы все делаем вещи, которых потом стыдимся, -- сказал я.
     -- Я не бросил курить ради нее, -- сказал Хейнц.
     -- У нас у всех есть дурные привычки.
     -- Когда бомба попала в нашу квартиру и убила ее, у меня остался только
мотоцикл,  --  сказал он. -- На черном  рынке мне предлагали  четыре  тысячи
сигарет за мотоцикл.
     -- Я  знаю, -- сказал я.  Он всегда рассказывал мне эту историю,  когда
напивался.
     -- И я сразу  бросил  курить, -- сказал  он, -- потому что  я так любил
мотоцикл.
     -- Каждый из нас за что-то цепляется, -- сказал я.
     -- Не за то, за что надо,  и слишком поздно. Я скажу  тебе единственную
вещь, в которой я действительно убежден.
     -- Хорошо, -- сказал я.
     -- Все люди -- сумасшедшие. Они способны делать все, что угодно и когда
угодно, и только Бог поможет тому, кто доискивается причин.
     Что касается  женщин типа  жены  Хейнца:  я  был  знаком  с  ней только
поверхностно,  хотя видел довольно  часто. Она безостановочно болтала, из-за
чего  ее  было  трудно  узнать поближе,  а тема была  всегда  одна и та  же:
преуспевающие    люди,   не   упускающие   своих   возможностей,   люди,   в
противоположность ее мужу, важные и богатые.
     -- Молодой Курт Эренс, -- обычно говорила она, -- всего двадцать шесть,
а уже полковник СС! А его брат Хейнрих -- ему не более тридцати четырех, а у
него  под  началом восемнадцать  тысяч иностранных  рабочих,  и  все  строят
противотанковые  рвы. Говорят, Хейнрих знает о противотанковых  рвах  больше
всех на свете, а я всегда с ним танцевала.
     Снова и снова она повторяла все  это, а  на  заднем плане  бедный Хейнц
прокуривал  свои  мозги.   Из-за  нее  я  стал  глух   ко  всем  историям  с
преуспеваниями. Люди, которых  она считала преуспевающими  в этом прекрасном
новом мире, вознаграждались  в  конце  концов  как специалисты  по  рабству,
уничтожению  и смерти.  Я  не  склонен  считать  людей,  работающих  в  этих
областях, преуспевающими.
     Когда война стала подходить к концу, мы с Хейнцем уже не могли выпивать
в  нашем  доте.  Там  было  установлено  восьмидесятивосьмидюймовое  орудие,
команда которого была укомплектована  мальчиками пятнадцати-шестнадцати лет.
Это  тоже  подходящая  история об успехе  для покойной  жены Хейнца -- такие
молоденькие мальчики,  а  уже  во  взрослой  форме  и со  своей  собственной
вооруженной до зубов западней смерти.
     И мы с  Хейнцем пили  и  разговаривали там, где ночевали, --  в манеже,
набитом  оставшимися  при  бомбежках  без крова  государственными  рабочими,
спавшими на соломенных матрацах. Мы  прятали бутылку, так как не желали ни с
кем ее делить.
     -- Хейнц, -- сказал я ему как-то  ночью. -- Хотел бы я знать, насколько
ты мне действительно друг.
     Он обиделся.
     -- Почему ты меня об этом спрашиваешь?
     -- Я  хотел бы попросить тебя  об очень большом одолжении, но  не знаю,
могу ли, -- сказал я.
     -- Я требую, чтобы ты сказал!
     -- Одолжи мне свой мотоцикл, чтобы я мог навестить завтра родственников
моей жены, -- сказал я.
     Он не поколебался, не дрогнул.
     -- Возьми его! -- сказал он.
     И утром я взял мотоцикл.
     Мы  выехали утром  бок  о бок:  Хейнц  на  моем  велосипеде,  я на  его
мотоцикле.
     Я нажал  на стартер, включил передачу  и...  припустил,  оставив  моего
лучшего друга улыбающимся в облаке голубых выхлопных газов.
     И я погнал, тр... тр... тр...
     И он  больше никогда не увидел ни своего мотоцикла,  ни своего  лучшего
друга.
     Я  запрашивал Институт документации военных преступников в Хайфе, знают
ли  они  что-нибудь  о  Хейнце,   хотя,   в  сущности,  он  не  был  военным
преступником.  Институт  порадовал  меня  сообщением,  что  Хейнц  сейчас  в
Ирландии, он главный управляющий барона Ульриха Вертера фон Швефельбада. Фон
Швефельбад после войны купил большое поместье в Ирландии.
     Институт  сообщил  мне,  что  Хейнц давал  показания по  делу  о смерти
Гитлера, потому  что случайно  оказался  в  бункере  Гитлера,  когда облитое
бензином тело горело, но было еще узнаваемо.
     Привет отсюда, Хейнц, если ты это прочтешь.
     Я действительно любил тебя, насколько я способен кого-нибудь любить.
     Ты, я вижу, тоже хоть кого вокруг пальца обведешь!
     Что ты делал в бункере Гитлера  -- искал свой мотоцикл и своего лучшего
друга?


Глава двадцать вторая. СОДЕРЖИМОЕ СТАРОГО ЧЕМОДАНА...
     -- Послушай, -- сказал я моей Хельге в  Гринвич Вилледж после того, как
рассказал ей  то  немногое,  что  знал  о  ее матери, отце и сестре,  -- эта
мансарда не  может быть любовным гнездышком даже и  на одну ночь. Мы возьмем
такси. Поедем  в какую-нибудь гостиницу. А завтра мы выкинем все это барахло
и  купим все совершенно  новое. А потом  поищем действительно приятное место
для жилья.
     -- Я очень счастлива и тут, -- сказала она.
     -- Завтра, -- сказал я, -- мы найдем кровать, такую же, как наша старая
-- две  мили в длину  и  три в ширину и с  изголовьем, прекрасным, как закат
солнца в Италии. Помнишь? О боже, помнишь?
     -- Да, -- сказала она.
     -- Сегодняшняя ночь в гостинице, а завтрашняя в такой постели.
     -- Мы едем сию минуту?
     -- Как скажешь.
     -- Можно я сначала покажу тебе мои подарки?
     -- Подарки?
     -- Подарки для тебя.
     -- Ты -- мой подарок. Что мне еще надо?
     --  Это  тебе,  наверное, тоже  надо, --  сказала  она, открывая  замки
чемодана.  --   Надеюсь,  надо.  --  Она  раскрыла  чемодан.  Он  был  набит
рукописями.  Ее  подарком  было  собрание  моих  сочинений,  моих  серьезных
сочинений, почти каждое искреннее слово, когда-либо написанное мною, прежним
Говардом У. Кемпбэллом-младшим. Здесь были стихи,  рассказы,  пьесы, письма,
одна   неопубликованная  книга   --   собрание   сочинений  жизнерадостного,
свободного, молодого, очень молодого человека.
     -- Какое у меня странное чувство, -- сказал я.
     -- Мне не надо было это привозить?
     -- Сам не знаю. Эти листы бумаги когда-то были мною. -- Я взял рукопись
книги  --   причудливый  эксперимент  под  названием  "Мемуары   моногамного
Казановы". -- Это надо было сжечь, -- сказал я.
     -- Я скорее сожгла бы свою правую руку.
     Я отложил книгу, взял связку стихов.
     -- Что  мог сказать  о жизни этот юный незнакомец? -- сказал я и прочел
вслух стихи, немецкие стихи:

     K\"uhl und hell der Sonnenaufgang,
     leis und s\"uss der Glocke Klang.
     Ein M\"agdlein hold, Krug in der Hand,
     sitzt an des tiefen Brunnens Rand.
     А в переводе? Примерно так:

     Свежий ясный восход,
     Колокол сладко звенит.
     Юная дева с кувшином
     В глубокий колодец глядит.
     Я  прочитал это  стихотворение вслух, затем  еще одно. Я был  и остался
очень  плохим  поэтом.  Я  привожу   эти  стихи  не  для  того,  чтобы  мной
восхищались.  Второе  стихотворение,  которое  я  прочел,  было,   я  думаю,
предпоследнее из написанных мною. Оно датировалось 1937  годом и называлось:
"Gedanken  \"uber  unseren Abstand  vom  Zeitgeschehen",  или,  в  переводе,
"Размышления о неучастии в текущих событиях".
     Оно звучало так:

     Eine m\"achtige Dampfwalze naht
     und schw\"arzt der Sonne Pfad,
     rollt \"uber geduckte Menschen dahin,
     will keiner ihr entfliehn.
     Mein Lieb und ich schaun starren Blickes
     das R\"atsel dieses Blutgeschickes.
     "Kommt mit herab", die Menschheit schreit,
     "Die Walze ist die Geschichte der Zeit!"
     Mein Zieb und ich geht auf die Flucht,
     wo keine Dampfwalze uns sucht,
     und leben auf den Bergesh\"ohen,
     getrennt vom schwarzen Zeitgeschehen.
     Sollen wir bleiben mit den andern zu sterben?
     Doch nein, wir zwei wollen nicht verderben!
     Nun ist's vorbei! -- Wir sehn mit Erbleichen
     die Opfer der Walze, verfaulte Leichen.
     В переводе:

     Мчит огромный паровой каток,
     Закрывая солнца свет.
     Все кидаются наземь, наземь,
     Считая -- спасенья нет.
     Мы глядим потрясенно, я и любимая,
     На кровавую эту мистерию.
     "Наземь!" -- все вокруг кричат. --
     "Эта машина -- история!"
     Но мы убегаем в горы, прочь,
     Я и любимая.
     Нас катку не догнать.
     Позади осталась история!
     Мы не хотим умереть, как все,
     Вернуться вниз, назад.
     Нам сверху видно, что за катком
     Смердящие трупы лежат.
     -- Каким образом все это оказалось у тебя? -- спросил я у Хельги.
     -- Когда  я приехала в Западный Берлин, --  сказала  она, -- я пошла  в
театр узнать,  сохранился ли он, остался ли кто-нибудь из знакомых и есть ли
у кого-нибудь сведения о тебе. -- Ей не надо было объяснять мне, какой театр
она имела в виду. Она  имела в виду маленький театр в  Берлине,  где шли мои
пьесы и где Хельга часто играла ведущие роли.
     --  Я знаю, он просуществовал почти до конца  войны, -- сказал я. -- Он
еще существует?
     -- Да,  -- сказал она. -- И  когда я спросила о тебе,  никто ничего  не
знал. А когда я рассказала им, кем ты когда-то был для этого  театра, кто-то
вспомнил, что на чердаке валяется чемодан, на котором написана твоя фамилия.
     Я погладил рукописи.
     -- И  в нем  было  это, --  сказал  я. --  Теперь я  вспомнил  чемодан,
вспомнил, как. я закрыл его в начале войны, вспомнил, как подумал тогда, что
чемодан -- это гроб, где похоронен молодой человек, которым я никогда больше
не буду.
     -- У тебя есть копии этих вещей? -- спросила она.
     -- Совершенно ничего, -- сказал я.
     -- Ты больше не пишешь?
     -- Не было ничего, что я хотел бы сказать.
     -- После всего, что ты видел и пережил, дорогой?
     -- Именно из-за всего, что я видел и пережил, я и не могу сейчас ничего
сказать. Я разучился быть  понятным.  Я  обращаюсь к цивилизованному миру на
тарабарском языке, и он отвечает мне тем же.
     -- Здесь  было  еще одно стихотворение, наверное,  последнее, оно  было
написано карандашом  для бровей  на внутренней стороне крышки  чемодана,  --
сказала она.
     -- Неужели? -- сказал я.
     Она продекламировала его мне:

     Hier liegt Howard Campbells Geist geborgen,
     frei von des K\"orpers qu\"alenden Sorgen.
     Sein leerer Leib durchstreift die Welt,
     und kargen Lohn daf\"ur erh\"alt.
     Triffst du die beiden getrennt allerw\"arts,
     verbrenn den Leib, doch schone dies, sein Herz.
     В переводе:

     Вот сущность Говарда Кемпбэлла бедного,
     Отделенная от тела его бренного.
     Тело пустое по белому свету шныряет,
     Что ему нужно для жизни, себе выбирает.
     И раз уж у сущности с телом так разошелся путь,
     Тело его сожгите, но пощадите суть.
     Раздался стук в дверь.
     Это Джордж Крафт стучал ко мне в дверь, и я его впустил.
     Он был  очень взбудоражен,  потому что исчезла его кукурузная трубка. Я
впервые видел его без трубки,  впервые он продемонстрировал,  как необходима
трубка для его спокойствия. Он был так расстроен, что чуть не плакал.
     --  Кто-то  взял  ее   или  куда-то   засунул.  Не  понимаю,  кому  она
понадобилась, -- скулил он. Он  ожидал, что мы с Хельгой разделим его  горе,
видно, он считал исчезновение трубки главным событием дня.
     Он был безутешен.
     --  Почему кто-то  вообще трогал трубку? -- сказал он. -- Кому это было
надо?
     Он  разводил  руками,  часто  мигал,  сопел, вел  себя  как  наркоман с
синдромом абстиненции, хотя никогда ничего не курил.
     -- Скажите мне, -- повторял он, -- почему кто-то взял мою трубку?
     -- Не  знаю, Джордж, --  сказал я раздраженно.  -- Если  мы  ее найдем,
дадим тебе знать.
     -- Можно я поищу ее сам?
     -- Давай.
     И он перевернул все вверх дном, гремя кастрюлями и сковородками, хлопая
дверьми буфета, с лязгом шуруя кочергой под батареями.
     Что  сделал этот  спектакль  для  нас с Хельгой,  так это сблизил  нас,
привел нас к таким близким отношениям, к которым мы пришли бы еще не скоро.
     Мы стояли бок о бок, возмущенные вторжением в наше государство двоих.
     -- Это ведь не очень ценная трубка? -- спросил я.
     -- Очень ценная -- для меня, -- сказал он.
     -- Купи другую.
     --  Я хочу  эту, я к  ней  привык.  Я  хочу  именно эту. --  Он  открыл
хлебницу, заглянул туда.
     -- Может, ее взяли санитары? -- предположил я.
     -- Зачем она им? -- сказал он.
     -- Может, они подумали, что она принадлежит умершему. Может, они сунули
ее ему в карман? -- сказал я.
     -- Вот именно! -- заорал Крафт и выскочил в дверь.


Глава двадцать третья. ГЛАВА ШЕСТЬСОТ СОРОК ТРИ...
     Как я уже говорил, в чемодане Хельги среди прочего  была моя книга. Это
была рукопись. Я никогда не собирался ее публиковать. Я считал, что ее может
напечатать разве только издатель порнографии.
     Она называлась "Мемуары моногамного Казаковы". В ней я рассказывал, как
обладал сотнями  женщин, которыми для  меня  была моя жена, моя единственная
Хельга.  В  этом было  что-то  патологическое, болезненное,  можно  сказать,
безумное. Это  был дневник,  запись день  за днем  нашей  эротической  жизни
первых  двух  военных  лет -- и  ничего  больше. Там  не  было даже  никаких
указаний ни на век, ни на континент.
     Там были  только  мужчина и  только женщина в самых разных настроениях.
Обстановка обрисовывалась весьма  приблизительно и то лишь в самом начале, а
затем и вовсе исчезла.
     Хельга знала, что я веду этот странный  дневник. Это был один из многих
способов  поддержать на накале  наш  секс.  Книга  была  не только описанием
эксперимента, но  и  частью  самого  эксперимента -- неловкого  эксперимента
мужчины и женщины, безумно привязанных друг к другу сексуально.
     И более того.
     Являвшихся  друг  для друга целиком  и полностью смыслом существования,
достаточным, даже если бы не было никакой другой радости.
     Эпиграф к книге, я думаю, попадал прямо в точку.
     Это стихотворение Вильяма Блейка "Ответ на вопрос":

     Что в женщине мужчина ищет?
     Лишь утоленное желанье.
     В мужчине женщина что ищет?
     Лишь утоленное желанье.
     Здесь уместно  добавить последнюю главу  к "Мемуарам", главу  643,  где
описывается  ночь, которую  я  провел с Хельгой в нью-йоркском  отеле  после
того, как прожил столько лет без нее.
     Я  оставляю  на усмотрение деликатного  и искушенного издателя заменить
невинными многоточиями все то, что может шокировать читателя.
     Мемуары моногамного Казановы, глава 643
     Мы были в разлуке шестнадцать лет. Вожделение мое этой ночью началось с
кончиков  пальцев. Постепенно оно охватило... другие части моего тела, и они
были   удовлетворены   вечным   способом,   удовлетворены   полностью,  с...
клиническим  совершенством. Ни  одна клеточка моего тела и,  я уверен,  моей
жены  тоже не  осталась  неудовлетворенной,  не  могла  пожаловаться  ни  на
досадную   поспешность,  ни  на  тщетность  усилий,  ни   на...  непрочность
постройки.  И  все  же  наибольшего  совершенства   достигли   кончики  моих
пальцев...
     Это вовсе  не  означает,  что я оказался  стариком,  не  способным дать
женщине ничего,  кроме  радостей...  любовной  прелюдии. Напротив, я  был не
менее...  проворным  любовником, чем семнадцатилетний... юноша  со  своей...
девушкой.
     И так же полон жажды познавать.
     И эта жажда жила в моих пальцах.
     Дерзкие,  изобретательные, умные, эти... труженики, эти... стратеги...,
эти... разведчики, эти... меткие стрелки исследовали свою территорию.
     И все, что они находили, было прекрасно...
     Этой  ночью моя жена  была... рабыней  в  постели...  императора,  она,
казалось,  ничего не  слышала  и даже не могла произнести ни  слова  на моем
языке.  И  тем не менее, как выразительна она была, все  говорили ее  глаза,
ее... дыхание, она не могла, не хотела сдерживать их...
     И как  до каждой жилки было знакомо  и просто  то, что  говорило  ее...
тело... Это был рассказ ветра о ветре, розового куста о розе...
     После нежных умных благодарных моих пальцев вступили другие инструменты
наслаждения, полные нетерпения, лишенные памяти и условностей. Их моя рабыня
принимала  с  жадностью...  пока  Мать-Природа, повелевавшая  нашими  самыми
непомерными  желаниями,  уже не могла требовать большего.  Мать-Природа сама
возвестила конец игры... Мы откатились друг от друга...
     Мы заговорили членораздельно впервые после того, как легли.
     -- Привет, -- сказала она.
     -- Привет, -- сказал я.
     -- Добро пожаловать домой, -- сказала она.
     Конец главы 643
     На следующее  утро небо было чистое,  высокое,  ясное, словно волшебный
купол, хрупкий и звенящий, словно огромный стеклянный колокол.
     Мы с Хельгой бойко вышли из отеля. Я был неистощим в своей учтивости, а
моя  Хельга была не менее  великолепна в своем внимании и  благодарности. Мы
провели фантастическую ночь.
     Я был одет не в  свои военные излишки. Я  был  в том, что  надел, когда
удрал из Берлина  и сорвал с себя форму Свободного Американского Корпуса. На
мне было пальто  с меховым воротником, как  у импресарио, и  синий шерстяной
костюм -- то, в чем меня схватили.
     Причуды ради я был с тростью. Я делал потрясающие штуки с этой тростью:
демонстрировал  затейливые ружейные приемы, вращал ее, как Чаплин, играл ею,
как в поло, объедками в водосточных канавах.
     И  все  это время маленькая ручка  моей Хельги  скользила в бесконечном
эротическом исследовании чувственной зоны между локтем и тугим бицепсом моей
левой руки.
     Мы шли покупать кровать, такую, как была у нас в Берлине.
     Но все магазины  были закрыты.  День  не  был воскресеньем  и, как  мне
казалось, не  был праздником. Когда мы дошли до  Пятой авеню, там, насколько
видел глаз, развевались американские флаги.
     -- Великий Боже! -- воскликнул я в изумлении.
     -- Что это значит? -- спросила Хельга.
     --  Может,  ночью  объявили  войну?  --  сказал я. Она судорожно  сжала
пальцами мою руку.
     -- Ты ведь так не думаешь, правда? -- сказала  она. Она думала, что это
возможно.
     -- Я шучу, -- сказал я. -- Нав