из
гвардейцев.
     Джонс ушел наверх писать, творить.
     Крафт,  этот Русский  Супершпион,  читал `Лайф' с портретом Вернера фон
Брауна на обложке. Журнал был раскрыт на центральном  развороте  с панорамой
доисторического болота эпохи рептилий.
     Из   приемника   доносилась  музыка.   Объявили  песню.   Название   ее
запечатлелось  в  моей памяти.  Нет  ничего удивительного в  том, что  я его
запомнил. Название  как раз подходило  к  тому моменту,  впрочем,  к  любому
моменту. Название  было:  "Это  старое  золотое  правило:  что  посеешь,  то
пожнешь".
     По  моей  просьбе  Институт  документации военных преступников  в Хайфе
нашел мне слова этой песни. Вот они:

     О, бэби, бэби, бэби,
     Зачем ты мне сердце разбила?
     Говорила, что будешь верна мне,
     А сама давно изменила.
     Я так огорчен,
     Но не удивлен,
     Ты меня в дурака превратила,
     Ты плакать меня заставила,
     Ты смеялась надо мной и лукавила,
     Почему ты не знала, девушка, золотого
     Старого правила.
     -- Во что играете? -- спросил я игроков.
     -- В ведьму, -- ответил отец Кили.
     Он относился к  игре серьезно. Он хотел  выиграть, я увидел, что у него
на руках дама пик, ведьма.
     Я,   наверное,   показался   бы  более  человечным,  вызвал  бы  больше
сочувствия, если бы  сказал, что в тот момент у меня голова  пошла кругом от
ощущения нереальности происходящего
     Извините.
     Ничего подобного.
     Должен  признаться в ужасном своем недостатке.  Все, что я вижу, слышу,
чувствую, пробую, нюхаю, -- для меня реально. Я настолько доверчивая игрушка
своих  ощущений,  что для  меня нет  ничего  нереального.  Эта доверчивость,
стойкая, как броня, сохранялась даже тогда, когда меня били по голове, или я
был  пьян,  или  был  втянут  в  странные  приключения, о которых  не  стоит
распространяться, или даже под влиянием кокаина.
     В  подвале  Джонса Крафт  показал мне фотографию фон Брауна  на обложке
`Лайф' и спросил, знал ли я его.
     -- Фон Брауна? -- спросил я. -- Этого Томаса  Джефферсона  космического
века? Естественно. Барон танцевал  однажды в Гамбурге  с моей  женой  на дне
рождения генерала Вальтера Дорнбергера.
     -- Хороший танцор? -- спросил Крафт.
     -- Что-то  вроде танцующего Микки Мауса, -- сказал  я. -- Так танцевали
все крупные нацистские деятели, когда им приходилось это делать.
     -- Как ты думаешь, он бы сейчас тебя узнал? -- спросил Крафт.
     -- Уверен, что узнал бы, -- сказал я. -- С  месяц назад  я наскочил  на
него  на  Пятьдесят второй  улице, и он  окликнул  меня по имени.  Он  очень
поразился, увидев меня в таком плачевном  положении.  Он сказал, что у  него
много знакомых в информационном бизнесе, и предложил подыскать мне работу.
     -- Ты бы в этом преуспел.
     -- Вообще-то я не  чувствую мощного  призвания заниматься  перепиской с
клиентами, -- ответил я.
     Игра в карты кончилась, проиграл отец Кили, он так и не смог отделаться
от жалкой старой ведьмы -- пиковой дамы.
     -- Ну и  ладно,  -- сказал отец  Кили, как будто он  много выигрывал  в
прошлом и собирается и дальше выигрывать. -- Всего не выиграешь.
     Вместе с Черным Фюрером он поднялся наверх, останавливаясь через каждые
несколько ступенек и считая до двадцати.
     И теперь Рези, Крафт-Потапов и я остались одни.
     Рези  подошла ко мне,  обняла меня  за талию, прижалась  щекой  к  моей
груди.
     -- Только представь, дорогой, -- сказала она.
     -- Что? -- сказал я.
     -- Завтра мы будем в Мексике.
     -- Гм.
     -- Ты чем-то обеспокоен.
     -- Обеспокоен.
     -- Озабочен, -- сказала она.
     -- Тебе тоже кажется,  что я озабочен? --  сказал я  Крафту. Он все еще
изучал панораму доисторического болота в журнале.
     -- Нет, -- сказал он.
     -- Я в обычном, нормальном состоянии, -- сказал я.
     Крафт показал на птеродактиля, летающего над болотом.
     -- Кто бы мог подумать, что такое чудовище может летать? -- сказал он.
     -- А кто бы мог  подумать, что  такая  старая развалина, как  я,  может
покорить  сердце  такой  прелестной  девушки  и,  кроме того,  иметь  такого
талантливого верного друга?
     -- Мне так легко тебя любить, -- сказала Рези. -- Я всегда тебя любила.
     -- Я как раз подумал... -- сказала я.
     -- Расскажи мне, о чем ты подумал, -- попросила Рези.
     -- Может быть, Мексика не совсем то, что нам нужно, -- сказал я.
     -- Мы всегда сможем оттуда уехать, -- сказал Крафт.
     --  Может  быть, в  аэропорту  Мехико-сити мы можем сразу пересесть  на
реактивный самолет.
     Крафт опустил журнал.
     -- И куда дальше? -- спросил он.
     -- Не знаю, -- сказал я. -- Просто быстро куда-то отправиться. Я думаю,
меня возбуждает сама мысль о передвижении, я так долго сидел на месте.
     -- Гм, -- сказал Крафт.
     -- Может быть, в Москву? -- сказал я.
     -- Что? -- сказал Крафт недоверчиво.
     -- В Москву, -- сказал я. -- Мне очень хочется увидеть Москву.
     -- Это что-то новое, -- сказал Крафт.
     -- Тебе не нравится?
     -- Я... я должен подумать.
     Рези стала отодвигаться от меня, но я держал ее крепко.
     -- Ты тоже об этом подумай, -- сказал я ей.
     -- Если ты хочешь, -- сказала она едва слышно.
     -- Господи! -- сказал я и  как следует  тряхнул ее. -- Чем  больше я об
этом думаю, тем это становится привлекательнее. Мне бы  в Мехико-сити и двух
минут между самолетами хватило.
     Крафт встал, старательно сгибая и разгибая пальцы.
     -- Ты шутишь? -- спросил он.
     -- Разве? Такой старый друг, как ты, должен понимать, шучу я или нет.
     -- Конечно,  шутишь.  -- сказал  он. -- Что тебя  может  интересовать в
Москве?
     -- Я бы попытался найти одного старого друга, -- сказал я.
     -- Я не знал, что у тебя есть друг в Москве.
     -- Я не знаю, в Москве ли он, но где-то  в России, -- сказал я. -- Я бы
навел справки.
     -- Кто же он? -- спросил Крафт.
     -- Степан Бодовсков, писатель.
     -- А... -- сказал Крафт. Он сел и снова взял журнал.
     -- Ты о нем слышал? -- спросил я.
     -- Нет.
     -- А о полковнике Ионе Потапове?
     Рези отскочила от меня к дальней стене и прижалась к ней спиной.
     -- Ты знаешь Потапова? -- спросил я ее.
     -- Нет.
     -- А ты? -- спросил я Крафта.
     -- Нет, -- сказал он. -- Расскажи мне о нем.
     -- Он -- коммунистический агент, -- сказал я. -- Он хочет увезти меня в
Мехико-сити, где меня схватят и отправят в Москву для суда.
     -- Нет! -- сказала Рези.
     -- Заткнись! -- сказал ей Крафт.
     Он вскочил, отбросив журнал, и  пытался вытащить  из кармана  маленький
пистолет, но я навел на него свой люгер.
     Я заставил его бросить пистолет на пол.
     -- Глянь-ка, -- сделав удивленный вид,  сказал он, словно был здесь  ни
при чем. -- Прямо ковбои и индейцы.
     -- Говард, -- сказала Рези.
     -- Молчи! -- предупредил ее Крафт.
     -- Дорогой, -- сказала Рези плача, -- мечта о Мексике -- я надеялась --
она станет реальностью. Нас всех ждало избавление!  -- Она раскрыла объятия.
-- Завтра, -- сказала она тихо. -- Завтра, -- прошептала она снова.
     И тут  она  бросилась к Крафту, как  будто хотела вцепиться в  него. Но
руки ее ослабли и бессильно повисли.
     -- Мы все должны были родиться заново, -- сказала она ему  хрипло. -- И
ты -- ты тоже. Разве... разве ты сам этого не  хотел? Как  же ты мог с такой
нежностью говорить о нашей новой жизни и не хотеть ее?
     Крафт не ответил.
     Рези повернулась ко мне.
     --  Да, я -- коммунистический агент.  И он тоже.  Он  действительно  --
полковник  Иона Потапов. У  нас действительно было  задание доставить тебя в
Москву. Но я  не собиралась этого делать, потому что люблю тебя; потому  что
любовь, которую  ты  дал  мне, -- единственная моя любовь, другой у меня  не
было и не будет. Я же тебе говорила,  что не желаю этого  делать, правда? --
сказала она Крафту.
     -- Она мне говорила, -- сказал Крафт.
     --  И  он  согласился  со мной, -- сказала Рези,  --  и тоже  мечтал  о
Мексике, где все мы выскочим из западни и заживем счастливо.
     -- Как ты узнал? -- спросил меня Крафт.
     --  Американские  агенты  все  время следили  за вашими  действиями, --
сказал я. -- Это место сейчас окружено. Вы погорели.


Глава тридцать восьмая. О, СЛАДКОЕ ТАИНСТВО ЖИЗНИ...
     Об облаве --
     О Рези Нот --
     О том, как она умерла --
     О  том,  как  она  умерла  на  моих руках, там, в  подвале преподобного
доктора Лайонела Дж. Д. Джонса. Д. С. X., Д. Б.
     Это было совершенно неожиданно.
     Казалось, Рези  так любила жизнь,  была  создана  для жизни, что мне  в
голову не приходило, что она может предпочесть смерть.
     Я  -- человек, достаточно  умудренный опытом или недостаточно одаренный
воображением, -- уж  решайте сами,  --  чтобы  представить себе,  что  такая
молодая, красивая,  умная  девушка даже  при самых тяжелых  ударах  судьбы и
политики  будет думать о смерти.  Притом я говорил ей, что самое худшее, что
ее ожидает, это депортация.
     -- И ничего более страшного? -- сказала она.
     -- Ничего. И  я сомневаюсь, что тебе даже придется оплачивать  обратный
проезд.
     -- И тебе не жалко будет, если я уеду?
     --  Конечно, жалко. Но я ничего не  могу сделать, чтобы ты  осталась со
мной. С минуты на минуту сюда могут войти  и арестовать тебя. Не  думаешь же
ты, что я буду драться с ними?
     -- А ты не будешь с ними драться?
     -- Конечно, нет. Какой у меня шанс?
     -- А это имеет значение?
     -- Ты хочешь знать, --  сказал я, --  почему я не умираю за любовь, как
рыцарь в пьесе Говарда У. Кемпбэлла-младшего?
     -- Именно это я  и  хочу знать,  --  сказала она.  -- Почему  бы нам не
умереть вместе, прямо здесь, сейчас?
     Я рассмеялся.
     -- Рези, дорогая, у тебя вся жизнь впереди.
     --  У  меня вся жизнь позади, -- сказала она, -- вся в  этих нескольких
счастливых часах с тобой.
     -- Это звучит как строка, которую я мог бы написать, когда  был молодым
человеком.
     -- Это и есть строка, которую ты написал, когда был молодым человеком.
     -- Глупым молодым человеком, -- сказал я.
     -- Я обожаю того молодого человека, -- сказала она.
     -- Когда же ты полюбила его? Еще девочкой?
     -- Маленькой девочкой, а  потом  уже женщиной, -- сказала она. -- Когда
они  дали  мне  все, что ты написал, и  велели  изучить, я полюбила тебя уже
женщиной.
     -- Извини, но я не могу одобрить твои литературный вкус.
     -- Ты уже не веришь, что любовь -- единственное, ради чего стоит жить?
     -- Нет.
     -- Тогда скажи, ради чего стоит жить  вообще? -- сказала  она умоляюще.
-- Если не  ради любви, то ради  чего  же?  Ради всего этого? --  Она жестом
обвела  убогую  обстановку  комнаты,  еще  резче  усилив  и мое  собственное
ощущение, что мир -- это лавка старьевщика. -- Я что, должна жить ради этого
стула,  этой картины, ради этой печной трубы, этой кушетки, этой  трещины  в
стене? Вели мне жить ради этого, и я буду! -- кричала она.
     Теперь  ее  ослабевшие  руки  вцепились  в  меня. Она закрыла  глаза  и
заплакала.
     -- Значит, не ради любви, -- шептала она, -- ради чего же, скажи.
     -- Рези, -- сказал я нежно.
     -- Скажи мне! -- требовала она.
     Сила вернулась в ее  руки,  и  она с  нежным неистовством  теребила мою
одежду.
     --  Я  старик, --  беспомощно сказал  я. Это была трусливая ложь.  Я не
старик.
     -- Хорошо, старик, скажи мне, ради чего жить, -- сказала она. -- Скажи,
ради чего  ты  живешь,  чтобы и я  могла жить  ради того  же -- здесь или за
десять тысяч километров отсюда! Объясни, почему ты хочешь  остаться в живых,
и тогда я тоже захочу жить!
     И тут началась облава.
     Силы  закона  и  порядка  ворвались  через  все двери, они  размахивали
оружием, свистели в  свистки, светили яркими фонарями, хотя света и так было
достаточно.
     Это  была целая  небольшая  армия,  и они  шумно  веселились  по поводу
мелодраматично- зловещего реквизита нашего подвала. Они веселились, как дети
вокруг рождественской елки.
     Целая  дюжина их,  молодых, розовощеких, добродетельных, окружили Рези,
Крафт-Потапова  и меня,  отобрали  мой люгер  и  обращались с  нами,  как  с
тряпичными куклами, в поисках еще какого-нибудь оружия.
     Другие спускались по лестнице, толкая перед собой  преподобного доктора
Лайонела Дж. Д. Джонса, Черного Фюрера и отца Кили.
     Доктор  Джонс остановился на середине  лестницы  и  повернулся  к своим
мучителям:
     -- Все, что я делал, -- сказал он величественно, -- должны были  делать
вы.
     --  Что мы должны были  делать? -- сказал  агент ФБР, который  явно был
здесь главным.
     -- Защищать республику, -- сказал  Джонс. -- Что  вам от нас  надо?  Мы
делаем все, чтобы  сделать  нашу  страну сильнее! Присоединяйтесь к  нам,  и
пойдем вместе против тех, кто пытается ее ослабить!
     -- Кто же это? -- спросил агент ФБР.
     -- Я  должен вам объяснить? -- сказал Джонс. -- Вы еще не  поняли этого
за  время  вашей  работы? Евреи!  Католики!  Черномазые!  Желтые!  Унитарии!
Эмигранты, которые ничего не понимают в демократии, которые  играют на  руку
социалистам, коммунистам, анархистам, нехристям и евреям!
     -- К  вашему сведению, --  сказал агент с холодным Торжеством,  -- я --
еврей.
     -- Это только подтверждает то, что я сказал!
     -- То есть? -- сказал агент.
     -- Евреи проникли всюду! -- сказал Джонс, улыбаясь, как логик, которого
никогда нельзя сбить с толку.
     -- Вы говорите о католиках и  неграх, но один из ваших лучших друзей --
католик, другой -- негр.
     -- Что тут удивительного? -- сказал Джонс.
     -- У вас нет к ним ненависти? -- спросил агент ФБР.
     -- Конечно, нет. Мы все исповедуем одну основную истину.
     -- Какую же?
     --  Наша страна, которой мы  когда-то гордились,  сейчас оказалась не в
тех руках, -- сказал Джонс. Он  кивнул, а  вслед  за ним отец  Кили и Черный
Фюрер.  --  И,  чтобы  она снова вернулась на путь истинный,  кое-кому  надо
свернуть голову.
     Я никогда не встречал такого наглядного примера тоталитарного мышления,
мышления,  которое  можно  уподобить  системе   шестеренок  с   беспорядочно
отпиленными зубьями. Такая кривозубая мыслящая машина, приводимая в движение
стандартными  или  нестандартными  внутренними   по-  буждениями,  вращается
толчками,  с  диким  бессмысленным скрежетом,  как  какие-то  адские часы  с
кукушкой.
     Босс  из ФБР ошибался,  думая, что на  шестернях в  голове  Джонса  нет
зубьев.
     -- Вы законченный псих, -- сказал он.
     Джонс  не   был  законченным  психом.  Самое  страшное  в  классическом
тоталитарном мышлении то, что каждая из таких  шестеренок, сколько бы зубьев
у  нее  ни  было спилено,  имеет  участки  с  целыми зубьями, которые  точно
отлажены и безупречно обработаны.
     Поэтому адские часы с кукушкой идут правильно в течение восьми  минут и
тридцати трех секунд, потом убегают на  четырнадцать минут, снова  правильно
идут шесть секунд, убегают на четырнадцать минут, снова правильно идут шесть
секунд, убегают на  две секунды, правильно идут два часа  и  одну секунду, а
затем убегают на год вперед.
     Недостающие  зубья  --  это  простые  очевидные  истины, в  большинстве
случаев доступные и понятные даже десятилетнему ребенку. Умышленно  отпилены
некоторые зубья --  система  умышленно  действует  без  некоторых  очевидных
кусков информации.
     Вот почему такая  противоречивая  семейка,  состоящая из  Джонса,  отца
Кили,  вицебундесфюрера Крапптауэра и Черного  Фюрера,  могла существовать в
относительной гармонии...
     Вот почему мой тесть мог совмещать  безразличие  к  рабыням  и любовь к
голубой вазе...
     Вот  почему  Рудольф  Гесе,  комендант  Освенцима,  мог  чередовать  по
громкоговорителю  произведения  великих  композиторов  с  вызовами уборщиков
трупов...
     Вот  почему  нацистская  Германия не  чувствовала существенной  разницы
между цивилизацией и бешенством...
     Так  я ближе  всего могу подойти к  объяснению  тех легионов, тех наций
сумасшедших,  которые  я  видел  в   свое  время.   И   моя  попытка  такого
механистического объяснения -- это, наверное, отражение отца, сыном которого
я был. И есть. Ведь если остановиться и подумать, что бывает не  часто, я, в
конце концов, сын инженера.
     И поскольку меня  некому  похвалить, я похвалю себя сам -- скажу, что я
никогда не прикасался ни к одному зубу своей думающей машины, она такая, как
есть. У нее не хватает зубьев, бог знает почему, -- без некоторых я родился,
и они уже никогда не вырастут. А другие сточились под влиянием превратностей
Истории.
     Но никогда  я умышленно не  ломал ни единого  зуба на шестеренках  моей
думающей  машины. Никогда  я  не говорил себе: "Я  могу обойтись  без  этого
факта".
     Говард  У. Кемпбэлл-младший  поздравляет себя!  В тебе  еще есть жизнь,
старина!
     А где есть жизнь...
     Там есть жизнь.


Глава тридцать девятая. РЕЗИ НОТ ОТКЛАНИВАЕТСЯ...
     --  Единственное,  о  чем   я  жалею,  --  сказал  доктор  Джонс  боссу
фебеэровцев на лестнице в подвал, -- что у меня только одна жизнь, которую я
могу отдать отечеству.
     --  Посмотрим,  не  удастся ли  нам  откопать еще что-нибудь, о чем  вы
будете жалеть, -- сказал босс.
     Теперь  Железная   Гвардия   Сынов   Американской  Конституции   толпой
вываливалась  из  котельной. Некоторые  из них  были в  истерике.  Паранойя,
которую родители годами вбивали в них, внезапно реализовалась. Вот теперь их
действительно преследовали!
     Один из парней вцепился в древко американского флага. Он так размахивал
им, что орел на древке цеплялся за трубы под потолком.
     -- Это флаг вашей страны! -- кричал он.
     -- Мы это уже знаем, -- сказал босс. -- Отберите у него флаг!
     -- Этот день войдет в историю, -- сказал Джонс.
     -- Каждый день входит в историю, -- сказал босс. -- Ладно, где человек,
называющий себя Джорджем Крафтом?
     Крафт поднял руку. Он сделал это почти что весело.
     -- Это флаг и вашей страны? -- сказал босс с издевкой.
     -- Мне нужно рассмотреть его повнимательнее, -- сказал Крафт.
     -- Как чувствует себя  человек, когда такая  долгая и блестящая карьера
приходит к концу? -- спросил босс Крафта.
     --  Все карьеры когда-нибудь кончаются, -- сказал Крафт. -- Я это понял
уже давно.
     -- Может, о вашей жизни сделают фильм, -- сказал. босс.
     Крафт улыбнулся.
     -- Возможно. Я бы запросил немало денег за право снимать этот фильм.
     -- Есть только  один актер, который действительно бы сыграть вашу роль,
-- сказал босс. -- Но его будет нелегко заполучить.
     -- Да? -- сказал Крафт. -- Кто же это?
     -- Чарли Чаплин,  --  сказал босс. -- Кто еще  смог бы сыграть  шпиона,
который  был постоянно пьян, с  1941  по 1948  год?  Кто  еще мог бы сыграть
русского   шпиона,  который  создал  агентуру,  состоящую  почти  сплошь  из
американских шпионов?
     Весь  лоск  сошел  с Крафта,  и он превратился в бледного  морщинистого
старика.
     -- Это неправда! -- сказал он.
     -- Спросите ваше начальство, если не верите мне, -- сказал босс.
     -- А они знают? -- спросил Крафт.
     -- Они наконец поняли.  Вы были на пути домой, а там вас ожидала пуля в
затылок.
     -- Почему вы спасли меня?
     -- Считайте это сентиментальностью, -- сказал босс.
     Крафт обдумал ситуацию и укрылся за спасительной шизофренией.
     -- Все это не имеет ко мне  отношения, -- сказал  он и вновь обрел свой
прежний лоск.
     -- Почему?
     -- Потому, что я художник. И это главное мое дело.
     --  Непременно возьмите в тюрьму  этюдник, -- сказал  босс и переключил
внимание на Рези. -- Вы, конечно, Рези Нот.
     -- Да, -- сказала она.
     --  Доставило  ли вам  удовольствие  ваше  короткое пребывание  в нашей
стране?
     -- Какого ответа вы от меня ожидаете?
     --  Любого. Е