* *

     Слава Богу, мы их поили и кормили, а  то  у  нас  на  совести  было  бы
смертоубийство. В туалет, однако, мы их не пускали, и вся их  пища  состояла
из арахисового масла и сэндвичей с джемом. И оргия возобновлялась снова.

                                   * * *

     Помню, как я читал Элизе вслух отрывки из книг  по  педиатрии,  детской
психологии, социологии, антропологии и так далее. Я не  выбросил  ни  одного
учебника после того, как кончал курс.
     Помнится, мы судорожно обнимались, а когда не обнимались,  я  сидел  за
пишущей машинкой и строчил со сверхчеловеческой скоростью. Элиза сидела  бок
о бок со мной.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Когда я вышел  из  коматозного  состояния,  Мушари  и  мои  собственные
адвокаты уже успели щедро расплатиться с прислугой за  перенесенные  мучения
за обеденным столом; за то, чтобы они молчали о тех  ужасах,  которым  стали
свидетелями, им тоже было заплачено.
     Маму  выписали  из  Центрального  массачусетского  госпиталя,   и   она
вернулась домой, в Черепаший Залив, но с постели уже не вставала.

                                   * * *

     Физически я почти не пострадал - разве что от переутомления.
     Однако, когда  мне  позволили  вставать,  оказалось,  что  я  настолько
психологически травмирован, что мне чудилось, будто все кругом  должно  было
измениться до полной неузнаваемости. Если бы сила тяжести вдруг стала в  тот
день непостоянной, как это  и  случилось  много  лет  спустя,  если  бы  мне
пришлось ползать по дому на четвереньках, как частенько приходится теперь, я
бы счел это вполне естественной реакцией Вселенной на то, что тут стряслось.

                                   * * *

     Впрочем, почти ничего не переменилось. Дом был приведен в порядок.
     Книги расставили по местам. Сломанный термостат заменили. Три кресла из
столовой отдали в починку. Ковер в столовой стал немного пегим  -  посветлее
на месте выведенных пятен.
     Единственное вещественное доказательство бурных событий  само  по  себе
являло образец аккуратности. Это была рукопись, лежавшая на кофейном столике
в столовой, где я ее так лихорадочно печатал.
     Мы с Элизой умудрились написать руководство по воспитанию детей.

                                   * * *

     Хорошее это было  пособие?  Да  нет,  честно  говоря.  После  Библии  и
"Радости кулинара" оно могло стать популярной книгой всех времен.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Оно оказалось настолько полезным,  это  пособие,  что,  когда  я  начал
работать педиатром в Вермонте, я его опубликовал под  псевдонимом  -  доктор
Элай У. Рокфеллер, Д. М. Это было сложное общее имя - мое и Элизы.
     А издатель придумал название. Вот оно:  "_Угораздило-таки  вас  завести
младенца_".
     * * *
     Однако во время нашей оргии  мы  с  Элизой  дали  своему  труду  другое
название, и авторов назвали по-другому. Вот так:

КРИК НОЧНОГО КОЗОДОЯ
                            БЕТТИ И БОББИ БРАУН

ГЛАВА 26

     После оргии мы были в таком  ужасе,  что  не  хотели  встречаться.  Наш
посредник, Норман Мушари-младший, сказал мне,  что  Элиза  была  еще  больше
потрясена оргией, чем я.
     - Мне едва не пришлось отправить ее обратно в клинику, - сказал он. - И
на этот раз для этого были веские основания.

                                   * * *

     Мачу-Пикчу, столица древних инков на большой высоте в  Андах,  в  Перу,
стала модным местом отдыха богачей с их прихлебателями,  людей,  спасавшихся
бегством от социальных реформ и экономических экспериментов - и не только из
Америки, а со всего света. Там  было  даже  несколько  китайцев  нормального
роста, которые отказались подвергать миниатюризации своих детей.
     И Элиза тоже перебралась туда, чтобы быть как можно дальше от меня.

                                   * * *

     Когда Мушари приехал ко мне,  чтобы  сообщить  о  предстоящем  переезде
Элизы в Перу, - было это через неделю после оргии, - он признался, что и сам
чуть не спятил, пока сидел привязанный к креслу в столовой.
     - Вы оба все больше напоминали мне чудовищ Франкенштейна, - сказал  он.
- Я даже стал думать, что где-то в доме есть выключатель, с помощью которого
вас можно вырубить. Я даже вычислил, какой это  выключатель.  И  как  только
меня развязали, я бросился и выдрал его со всеми потрохами.
     Оказывается, это Мушари вырвал из стены термостат.

                                   * * *

     Чтобы доказать мне, что он стал другим человеком, Мушари признался, что
вызволил Элизу из чисто корыстных побуждений.
     - Я был охотником за состояниями, - сказал  он.  -  Разыскивал  богатых
людей в больницах, где им нечего было делать, -  и  освобождал.  А  бедняков
оставлял гнить в казематах.
     - Все равно, это было доброе дело, - сказал я.
     - Не думаю, - сказал он. - Бог ты  мой,  да  практически  все  они  без
исключения, все, кого я вытаскивал из психушки, сходили с ума почти сразу же
после этого.
     - Я внезапно почувствовал, что старею, - сказал он. - Мне этого  больше
не вынести.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Мушари был так выбит из колеи той оргией, что взял  да  и  передал  все
легальные и финансовые дела Элизы той же фирме, которая занималась нашими  с
мамой делами.
     Он еще раз всплыл в моей  жизни  два  года  спустя,  когда  я  закончил
медицинский факультет  -  самым  последним  на  курсе,  кстати  сказать.  Он
запатентовал собственное изобретение. Его фотография и описание  изобретения
были помещены на деловой странице "Нью-Йорк Тайме".
     В то время  вся  нация  поголовно  была  помешана  на  чечетке.  Мушари
придумал набойки, которые можно было приклеить к подошвам ботинок,  а  потом
снова отодрать. Любой человек мог носить  набойки  в  маленьком  пластиковом
мешочке - в кармане или в сумочке, как рекомендовал Мушари, - и пользоваться
ими только тогда, когда понадобится отбивать чечетку.

ГЛАВА 27

     После той оргии я ни разу не видел Элизу лицом к лицу.  И  голос  ее  я
слышал с тех пор только два раза: в первый раз - когда закончил  медицинский
факультет, а второй - когда я был Президентом Соединенных Штатов Америки,  а
ее давно уже не было в живых.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Когда мама задумала дать бал в честь  моего  окончания  университета  в
отеле  Ритц  в  Бостоне,  напротив  Городского  парка,  ни  она,  ни  я   не
подозревали, что Элиза может как-то об этом прослышать и  явиться  из  такой
дали - из самого Перу.
     Моя сестра никогда не звонила и не  писала.  Известия  о  ней  доходили
такие же неопределенные, как из Китая. Мы слышали, что она пристрастилась  к
выпивке. И увлеклась гольфом.

                                   * * *

     Я от души веселился на банкете в мою честь, когда  лифтер  сказал  мне,
что меня вызывают наружу - не просто в вестибюль, а в ароматную, пронизанную
лунным светом ночь. Об Элизе я и думать не думал.
     Идя следом за лифтером, я гадал, не припаркован ли там мамин подарок, -
"роллс-ройс".
     Услужливость лифтера и его униформа  усыпили  мою  бдительность.  Да  и
шампанского я выпил много, голова шла кругом. Я доверчиво  пошел  за  парнем
через Арлингтон-стрит и дальше, в заколдованный лес, в Городской парк на той
стороне улицы.
     Лифтер был липовый.

                                   * * *

     Мы углублялись все дальше в заросли. И мне казалось, что  на  очередной
полянке я увижу "роллс-ройс".
     А вместо этого  он  привел  меня  к  статуе.  Это  был  доктор,  одетый
старомодно, - примерно так, как я наряжался для  собственного  удовольствия.
Он был серьезен, но полон гордости. На руках он нес спящего юношу.
     Я прочел надпись при  лунном  свете.  Это  оказался  памятник  в  честь
первого применения анестезии в Соединенных Штатах - здесь, в Бостоне.

                                   * * *

     До меня доносилось гуденье и постукивание - где-то в центре,  возможно,
в районе Коммонвелс-авеню. Но я  как-то  не  сообразил,  что  это  вертолет,
зависший над городом.
     Как вдруг фальшивый лифтер - на самом деле это был инка, слуга Элизы  -
выстрелил в воздух осветительной ракетой.
     В этом неестественном, мертвенном свете все  превращалось  в  статуи  -
безжизненные, назидательные, многотонные.
     Вертолет  материализовался  прямо  у  нас  над  головой,  преображенный
ослепительным сияньем магния в аллегорию, в ужасного механического ангела.
     В вертолете сидела Элиза с мегафоном.

                                   * * *

     Я вполне допускал, что она подстрелит меня оттуда или вывалит  на  меня
мешок экскрементов. А она проделала весь путь из Перу,  чтобы  прочесть  мне
половину сонета Шекспира.
     - Слушай! - сказала она. И повторила: - Слушай!
     Осветительная  ракета  угасала  неподалеку,  зацепившись  парашютом  за
верхушку дерева.
     Вот что Элиза поведала мне, да и всей округе:

                      О, как тебе хвалу я воспою,
                      Когда с тобой одно мы существо?
                      Нельзя же славить красоту свою,
                      Нельзя хвалить себя же самого.
                      Затем-то мы и существуем врозь,
                      Чтоб оценил я прелесть красоты
                      И чтоб тебе услышать довелось
                      Хвалу, которой стоишь только ты {*}.
                      {* 39-й сонет. Перевод С. Маршака.}

                                   * * *

     Я  сложил  руки  рупором  и  крикнул  прямо  в  небо.  И  я   выкрикнул
дерзновенные слова, о том, что я искренне чувствовал впервые в жизни.
     - Элиза! Я люблю тебя! - сказал я. Все погрузилось в полную тьму.
     - Ты слышала, Элиза? - сказал я. - Я ЛЮБЛЮ тебя! Я люблю тебя,  честное
слово!
     - Слышала, - сказала она.  -  Это  никто  никогда  никому  говорить  не
должен.
     - Я вправду говорю, - сказал я.
     - Тогда и я скажу тебе чистую правду - брат мой, двойник мой.
     - Говори, я слушаю, - сказал я. Вот что она сказала:
     - Да направит Бог руку и дух доктора Уилбура Рокфеллера Свейна.

                                   * * *

     И тут вертолет улетел.
     Хэй-хо.

ГЛАВА 28

     Я вернулся в отель "Ритц", смеясь и плача - двухметровый неандерталец в
рубашке с кружевными  манжетами  и  воротником,  и  в  бирюзовом,  как  яйцо
малиновки, бархатном пиджаке.
     У  подъезда  толпились  зеваки,   заинтересованные   краткой   вспышкой
сверхновой звезды на востоке, завороженные голосом, который вещал с  неба  о
любви и разлуке. Я протиснулся сквозь  толпу  в  бальную  залу,  предоставив
частным детективам, охранявшим вход, оттеснить их назад.
     До моих гостей на банкете только  теперь  стали  доходить  намеки,  что
снаружи произошло какое-то чудо. Я подошел к  матери,  собираясь  рассказать
ей,  что  учудила  Элиза.  Я  удивился,  увидев,  что  она  разговаривает  с
невзрачным, пожилым незнакомцем, который был  одет,  как  все  детективы,  в
дешевый будничный костюм.
     Мать представила его: "Доктор Мотт". Ну, конечно,  это  был  тот  самый
врач, который давнымдавно был приставлен к нам  с  Элизой,  в  Вермонте.  Он
приехал в Бостон по делам, и, по прихоти судьбы, остановился в отеле "Ритц".
     Однако меня так качало от новостей и шампанского, что я пропустил  мимо
ушей, кто он такой, - мне было не до того. Выпалив  эти  новости  матери,  я
сказал доктору Мотту, что рад познакомиться, и побежал дальше.

                                   * * *

     Я подошел к матери через час, когда доктор Мотт  уже  ушел.  Она  снова
сказала мне, кто он такой. Из вежливости я выразил сожаление, что не смог  с
ним поговорить как следует. Мама передала мне записку от доктора -  сказала,
что это его подарок к окончанию университета.
     Записка была написана на фирменной бумаге отеля  "Ритц".  Записка  была
короткая:
     "Если не можешь помочь, по крайней мере не навреди.

                                                       Гиппократ".

                                   * * *

     Да, и когда я перестроил вермонтский дворец в клинику  и  больницу  для
детей, я велел высечь эти слова на каменном карнизе, над входной дверью.  Но
надпись так пугала моих пациентов и их родителей, что пришлось ее сбить. Им,
как видно, казалось, что в этих словах скрыто признание  в  неуверенности  и
некомпетентности, наводящее на мысль, что, может быть, им сюда  вовсе  и  не
стоило приходить.
     Но эти слова продолжали храниться в моей памяти,  и  я  на  самом  деле
почти никому не навредил. И вся моя практика зиждилась на одном краеугольном
камне - это была одна книга,  которую  я  каждый  вечер  прятал  в  сейф,  -
переплетенная рукопись того самого руководства по воспитанию детей,  которое
мы с Элизой сочинили во время нашей оргии на Бикон-Хилл.
     Мы как-то умудрились вложить в нее абсолютно все.
     А годы летели, летели.

                                   * * *

     Где-то в этом  промежутке  времени  я  женился  на  женщине,  такой  же
богатой, как я сам, - собственно  говоря,  она  приходилась  мне  троюродной
сестрой, в девичестве ее звали Роза Элдрич Форд. Она была очень несчастна  -
во-первых, я ее не любил, а во-вторых, никуда с собой не брал. Я вообще мало
кого любил. У нас был ребенок, Картер Пэйли Свейн, и  его  я  тоже  не  смог
полюбить.  Картер  был  нормальный  мальчик,  и  меня   он   совершенно   не
интересовал.  Он  мне  чем-то  напоминал  перезрелую   тыкву   на   лозе   -
расплывшуюся, водянистую; она становилась все больше, и только.
     После нашего развода они с матерью купили себе квартиру в одном доме  с
Элизой, в Мачу-Пикчу, в Перу. Я о них больше ни разу не слышал - даже  после
того, как стал Президентом Соединенных Штатов.
     А время летело.

                                   * * *

     Как-то утром я проснулся в панике - да мне вот-вот  стукнет  пятьдесят!
Мать переехала ко мне в Вермонт. Она продала свой дом на Черепашьем  Заливе.
Она очень сдала и все время чего-то боялась.
     Она много говорила со мной о Царствии Небесном.
     Я тогда с этим вопросом  был  совсем  не  знаком.  Считал,  что,  когда
человек умирает, он мертв, и все тут.
     - Я знаю, что  твой  отец  ждет  меня  с  распростертыми  объятиями,  -
говорила она. - И мамочка с папочкой тоже.
     И  ведь  она  оказалась  права.  Поджидать  вновь   прибывших   -   это
единственное, чем люди могут заняться в Царствии Небесном.

                                   * * *

     Если послушать, как мама представляла себе Небеса, то они смахивали  на
поле для гольфа на Гавайях, с идеально выстриженными тропками  и  выхоленным
газоном, спускающимся к океану, теплому как парное молоко.
     Я слегка подтрунивал над ней - за то, что она мечтает о таком Рае.
     - Похоже, там людям придется пить лимонад баллонами, - сказал я.
     - Обожаю лимонад, - отозвалась она.

ГЛАВА 29

     Под конец мама часто говорила и о том, как она ненавидит  искусственные
вещи - синтетические ароматы и  волокна,  и  пластмассы  и  все  такое.  Она
уверяла, что любит шелк, ситец, и льняное  полотно,  и  шерсть,  и  кожу,  и
глину, и стекло, и камень. Она говорила, что очень любит лошадей и  парусные
лодки.
     - Все это к нам возвращается, мама, - сказал я ей. Так оно и было.
     К тому времени в моей собственной больнице было два десятка лошадей - и
фургоны, и телеги, и коляски, и  санки.  У  меня  была  собственная  лошадь,
рослая - тяжеловоз клайдесдальской породы. Копыта у  нее  совсем  скрывались
под золотистыми пушистыми щетками. Я звал ее Будвейзер {Марка пива.}.
     Да, я слышал, что гавани Нью-Йорка, и Бостона,  и  Сан-Франциско  снова
превратились в сплошной лес мачт. Давненько я их не видел.

                                   * * *

     Кстати, я обнаружил, что по мере того, как техника вымирала и  связи  с
внешним миром становились все  слабее,  мой  ум  стал  охотнее  воспринимать
разные фантазии, что было приятно.
     Поэтому я вовсе не удивился,  когда  однажды  вечером,  уложив  маму  и
подоткнув вокруг нее одеяло, вошел со свечой в свою комнату и увидел, что  у
меня на каминной доске восседает китаец размером с мой большой палец. На нем
была синяя стеганая курточка, брючки и кепочка.
     Насколько мне удалось выяснить впоследствии, это был первый официальный
посол из Китайской Народной Республики в Соединенных  Штатах  Америки  после
перерыва более чем в двадцать пять лет.

                                   * * *

     За  этот  период,  насколько  мне   известно,   ни   один   иностранец,
пробравшийся в Китай, оттуда не возвращался.
     Так что о тех, кто наложил на  себя  руки,  стали  говорить:  "уехал  в
Китай". Этот эвфемизм вошел в обиход повсеместно.

                                   * * *

     Мой крохотный гость  знаком  попросил  меня  подойти  поближе:  ему  не
хотелось кричать. Я наклонился и подставил ему ухо. Какое, должно быть,  это
устрашающее зрелище - туннель, поросший волосами, с комьями воска.
     Он сказал мне, что является странствующим посланником, и его  назначили
на этот пост потому, что иностранцы могли его разглядеть. Он сказал, что  он
гораздо крупнее среднего китайца.
     - А я думал, что вы там больше нами не интересуетесь, - сказал я.
     Он улыбнулся.
     - Мы тогда сказали глупость, доктор Свейн, - сказал он. -  Мы  приносим
свои извинения.
     - Вы хотите сказать, что мы знаем что-нибудь такое, чего вы не  знаете?
- сказал я.
     - Не совсем так, - сказал он. - Я имел в виду то, что вы  раньше  знали
кое-что, чего мы не знаем.
     - Представить себе не могу, что бы это могло быть, - сказал я.
     - Естественно, - сказал он. - Я  вам  подскажу:  вам  привет  от  вашей
сестры-двойняшки из Мачу-Пикчу, доктор Свейн.
     - Слишком тонкий намек, - сказал я.
     - Я очень желаю увидеть рукописи, которые вы  вместе  с  вашей  сестрой
положили  много-много  лет  назад  в  пустую  урну  для  праха,  в  мавзолее
профессора Илайхью Рузвельта Свейна, - сказал он.

                                   * * *

     Оказалось, что китайцы отправили экспедицию  в  Мачу-Пикчу,  на  поиски
утерянных секретов инков. Как и мой гость, ученые были по  китайским  меркам
переростками.
     Так вот, Элиза сделала им предложение. Она им сказала, что  знает,  где
хранятся секреты не хуже, если не лучше, пресловутых секретов инков.
     - Если мои слова оправдаются, - сказала она им, - я хочу, чтобы вы меня
вознаградили туристской поездкой в вашу колонию на Марсе.

                                   * * *

     Китаец сказал, что его зовут Фу Манчу.

                                   * * *

     Я спросил его, как он очутился на моей каминной доске.
     - Тем же способом, как мы летаем на Марс, - отвечал он.

ГЛАВА 30

     Я согласился доставить Фу Манчу  в  мавзолей.  Я  посадил  его  в  свой
нагрудный карман.
     Я чувствовал себя существом низшего порядка по сравнению с  ним.  Я  не
сомневался, что он волен  в  моей  жизни  и  смерти.  Кроме  того,  он  знал
настолько больше меня - даже о медицине, а может быть, и обо  мне  самом.  Я
чувствовал,  что  быть  таким  великаном  -  непростительная  жадность.  Мой
сегодняшний ужин мог бы накормить досыта тысячу таких человечков, как он.

                                   * * *

     Вход в мавзолей снаружи был замурован. Так что нам с Фу Манчу  пришлось
использовать потайные ходы - параллельную вселенную моего детства - и пройти
в мавзолей через потайную дверь.
     Пока я пробирался сквозь висящую  повсюду  паутину,  я  спросил  своего
спутника, как это китайцы лечат рак при помощи гонгов.
     - Ну, это уже давно пройденный этап, - сказал он.
     - Может, мы все же могли бы им воспользоваться? - сказал я.