ячей
водой, точно так же, как посуду, кастрюли и сковородки.
     И все в таком роде.

                                   * * *

     Спрятать наши рукописи в урне придумала Элиза.
     И вот Элиза закрыла урну крышкой.
     Мы были поодаль друг от друга, когда она это  делала,  и  то,  что  она
сказала, принадлежало ей всецело:
     - Прощайся навеки со своим умом, Бобби Браун.
     - Прощай, - сказал я.

                                   * * *

     - Элиза, - сказал я, - я прочел тебе такое множество  книг,  в  которых
говорилось, что любовь важнее всего на свете. Может, я должен теперь сказать
тебе, что я тебя люблю?
     - Валяй, - сказала она.
     - Я люблю тебя, Элиза, - сказал я.
     Она задумалась.
     - Нет, - сказала она наконец. - Мне не нравится.
     - Почему? - спросил я.
     - Такое чувство, словно ты приставил пистолет к моей голове, -  сказала
она. - Это просто способ заставить другого человека  сказать  то,  что  ему,
может быть, вовсе не хочется. Ну, что мне еще остается сказать -  что  может
вообще сказать человек, кроме слов: "И я тебя тоже люблю"?
     - Значит, ты меня не любишь?
     - А за что любить Бобби Брауна? - сказала она.

                                   * * *

     Где-то  вдали,  там,  под  яблоневыми  кронами,  Ночной  Козодой  снова
прожурчал нам свой вопрос.

ГЛАВА 20

     На следующее утро Элиза не спустилась к завтраку. Она сидела у  себя  в
комнате, пока меня не увезли.
     Родители поехали со мной в лимузине марки "мерседес" с шофером.  Я  был
многообещающим ребенком. Я умел читать и писать.
     Но по мере того, как мы катили по  красивейшим  местам,  в  моем  мозгу
включался механизм забвения.
     Это был тот самый защитный механизм, который, как я считаю, вступает  в
действие у каждого ребенка, охраняя его  от  непереносимого  горя.  Это  мое
мнение как педиатра.
     Где-то там, позади, осталась, кажется, моя сестра-близняшка, глупенькая
какая-то, до меня ей далеко. Я помнил ее имя. Ее звали Элиза Меллон Свейн.

                                   * * *

     Да, школа была устроена так, что никто из нас никогда не бывал дома.  Я
уезжал в Англию, во Францию, в Германию, Италию и Грецию. Я отдыхал в летних
лагерях.
     Было точно установлено, что я звезд с неба не хватаю  и  совершенно  не
способен оригинально мыслить, но все же интеллект у меня  выше  среднего.  Я
был усидчив, аккуратен и умел отыскать стоящие мысли в ворохе ерунды.
     Я был первым ребенком в истории,  который  получил  по  всем  предметам
высший  балл.  Я  так  хорошо  успевал,  что  мне  предложили  поступить   в
Гарвардский университет. Я принял приглашение, хотя голос  у  меня  даже  не
начал ломаться.
     Случалось, что родители, которые очень мною гордились, напоминали  мне,
что где-то у меня есть сестра-близняшка и она ведет почти растительный образ
жизни. Она была помещена в клинику для умственно отсталых детей.
     Для меня это был пустой звук.

                                   * * *

     Отец погиб в автомобильной катастрофе, когда я учился на  первом  курсе
медицинского факультета. Он был обо мне такого высокого мнения, что назначил
меня в завещании своим душеприказчиком.
     Ко мне в Бостон вскоре после его смерти  приехал  толстяк  с  бегающими
глазками, по имени Норман Мушари-младший. Он поведал  мне  историю,  которая
показалась мне неуместной и не имеющей ко  мне  никакого  отношения,  -  про
женщину, которую упекли против ее воли в учреждение для слабоумных на многие
годы.
     По его словам, она наняла его, чтобы вчинить  иск  ее  родственникам  и
этому учреждению  за  причиненный  ущерб,  чтобы  добиться  ее  немедленного
освобождения и вернуть ей незаконно присвоенное наследство.
     У нее было имя - звали ее, само собой, Элиза Меллон Свейн.

ГЛАВА 21

     Позже мать говорила про  ту  клинику,  где  мы  бросили  Элизу,  как  в
чистилище:
     - Это была не какая-то там дешевая психушка. Она нам обошлась по двести
долларов в день. И доктора заклинали нас, чтобы мы ее не навещали,  помнишь,
Уилбур?
     - Кажется... - сказал я. А потом сказал правду: - Я не помню.  Я  в  те
времена был не просто  глупым  Бобби  Брауном  -  я  был  еще  самодовольным
дураком. И хотя я  был  всего-навсего  медико-мпервокурсником  с  первичными
половыми признаками недоношенного хомячка, я владел громадным  особняком  на
Бикон-Хилл. Меня возили в университет и обратно на "ягуаре", и я  уже  тогда
стал  одеваться  как  будущий  Президент  Соединенных  Штатов  -   или   как
медик-шарлатан  во  времена  Честера  Алана  Артура  {Артур,   Честер   Алан
(1830-1886) - Президент Соединенных Штатов с 1881 по 1885 гг.}.
     Там почти каждый вечер собирались гости. Я обычно выходил к  ним  всего
на несколько минут -  покуривая  гашиш  в  пеньковой  трубке,  облаченный  в
атласный халат изумрудного цвета.
     Во время одной из таких вечеринок ко мне подошла красотка,  и  вот  что
она сказала:
     - Ты такой уродина,  что  я  в  жизни  не  видала  более  сексапильного
мужчину.
     - Знаю, - сказал я. - Знаю, знаю.

                                   * * *

     Мать часто навешала меня в Бикон-Хилл,  где  для  нее  были  пристроены
личные апартаменты, и я тоже часто заглядывал к ней, в Черепаший Залив. Да и
репортеры  стали  донимать  нас   расспросами,   после   того   как   Норман
Мушари-младший вызволил Элизу из клиники.
     Это была сенсация.
     Если мультимиллионеры плохо обращались  со  своими  родственниками,  из
этого всегда делали сенсационный материал.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Нам это очень портило жизнь, как и положено.
     Мы еще не виделись с Элизой, да  и  по  телефону  с  ней  связаться  не
удавалось. А она тем временем говорила про нас совершенно  справедливые,  но
обидные вещи, которые печатали в прессе чуть ли не каждый день.
     Нам было нечего показать репортерам, кроме нашей телеграммы, которую мы
послали Элизе через ее адвоката, и ответа Элизы.
     В нашей телеграмме были такие слова:
     МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ. ТВОЯ МАМА И ТВОЙ БРАТ.
     А вот телеграмма Элизы:
     Я ВАС ТОЖЕ ЛЮБЛЮ. ЭЛИЗА.

                                   * * *

     Элиза не разрешала себя фотографировать. Она поручила  своему  адвокату
купить закрытую будочку для священника, который принимает исповедь, и он  ее
приобрел - после сноса какой-то церкви.
     Она там сидела, когда давала интервью телевидению.
     А мы с мамой смотрели эти интервью по телевизору, мучались, держась  за
руки.
     Низкое контральто Элизы стало совсем незнакомым, и мы даже боялись, что
в будке засела какаято самозванка, но это все же была сама Элиза.
     Помню, как репортер с телевидения спросил ее:
     - А как вы проводили время в клинике, мисс Свейн?
     - Пела, - отвечала она.
     - Что-то определенное пели? - спросил он.
     - Одну и ту же песню, целый день, - сказала она.
     - Что же это была за песня?
     - "В один прекрасный день мой Принц придет", - ответила она ему.
     - Вы ждали какого-то определенного принца - вашего будущего  спасителя?
- спросил он.
     - Ждала своего брата-близнеца. Но он, ясно, оказался свиньей. Так и  не
явился.

ГЛАВА 22

     Мы с матерью, разумеется, ни в чем не возражали Элизе  и  ее  адвокату,
так что она без помех завладела своим богатством.  И  первым  делом  скупила
половину  прав  на  профессиональную  футбольную  команду  "Патриоты   Новой
Англии".
     Эта покупка наделала еще  больше  шуму.  Элиза  по-прежнему  не  хотела
выходить из своей будки к телерепортерам, зато Мушари объявил на  весь  мир,
что там, внутри, она сидит в футболке их цветов - синей с золотом.
     В том интервью ее спросили, держат ли ее в курсе злободневных  событий,
на что она отвечала:
     - Разумеется, я не виню китайцев за то, что они отправились восвояси.
     Она имела в виду то, что Китайская Республика закрыла свое посольство в
Вашингтоне. К тому времени миниатюризация людей в Китае так  далеко  шагнула
вперед, что их посол был ростом всего шестьдесят сантиметров. Он распрощался
со всеми в теплой и дружественной обстановке. Он  заметил,  что  его  страна
прекращает дипломатические отношения по одной простой  причине:  что  бы  ни
происходило в Соединенных  Штатах,  для  китайцев  это  не  представляет  ни
малейшего интереса.
     Элизу спросили, почему же она так безоговорочно поддерживает китайцев.
     - Разве  цивилизованная  страна  может  интересоваться  такой  чертовой
свалкой, как Америка, - сказала она, - где некому даже о  собственной  родне
позаботиться?

                                   * * *

     Но вот настал день, когда Элизу  и  Мушари  увидели  на  Массачусетском
мосту, они шли пешком из Кэмбриджа в Бостон.  День  был  теплый,  солнечный.
Элиза была  под  зонтиком  от  солнца.  Одета  она  была  в  футболку  своей
футбольной команды.

                                   * * *

     Господи ты Боже мой, ну и вид был у бедняжки!
     Она так сгорбилась, что ее лицо было на уровне лица Мушари -  а  Мушари
ростом не больше Наполеона Бонапарта. Курила она не переставая. Кашляла так,
что, казалось, надорвется.
     Мушари вырядился в белый костюм. При нем была тросточка. И в петлице  у
него красовалась алая роза.
     Мушари и его клиентку вскоре окружила дружески  настроенная  толпа,  и,
конечно, там были съемочные группы кино и телевидения и газетные репортеры с
фотокамерами.
     Мы с мамой смотрели их по  телевизору  в  прямом  эфире,  признаюсь,  с
ужасом - потому что  процессия  продвигалась  все  ближе  к  моему  дому  на
Бикон-Хилл.

                                   * * *

     - Ой, Уилбур, Уилбур, Уилбур, -  причитала  мать,  глядя  на  экран,  -
неужели это и вправду твоя сестра?
     Я ответил горькой шуткой - без улыбки:
     - Или это твоя единственная дочь, мама, или такая разновидность  ящера,
называемая панголин, - сказал я.

ГЛАВА 23

     Мать  была  не  готова  к  встрече  с  Элизой.  Она  поднялась  в  свои
апартаменты, наверх. Мне не  хотелось,  чтобы  прислуга  присутствовала  при
шутовском представлении, которое задумала Элиза, - так что их я тоже отослал
по комнатам.
     Когда зазвонил звонок у  входной  двери,  я  сам  пришел  открывать.  Я
улыбался - панголину, камерам, толпе.
     - Элиза! Дорогая моя сестра!  Какая  приятная  неожиданность!  Входите,
входите! - сказал я.
     Приличия  ради,  я  сделал  слабую  попытку  прикоснуться  к  ней.  Она
отшатнулась.
     - Посмей  только  меня  тронуть,  Лорд  Фаунтлерой,  -  я  тебя  укушу,
подохнешь от бешенства, - сказала она.

                                   * * *

     Полиция помешала толпе ворваться в дом следом за Элизой и Мушари,  а  я
задернул занавеси на окнах, чтобы никто не подглядывал.
     Удостоверившись, что мы говорим без свидетелей, я уныло спросил:
     - Чего ты хочешь?
     - Тебя, красавчик, - сказала она. Она хохотала и заходилась  кашлем.  -
Что, наша дорогая матушка или дорогой батюшка тоже здесь? - Она поправилась:
- Э-э, да наш дорогой батюшка помер, кажется?  Или  дорогая  матушка  отдала
концы? Вечно их путаю.
     - Мама в Черепашьем Заливе, Элиза, - соврал я. В душе у меня бог  знает
что творилось - я едва не терял сознание от горя, отвращения, сознания своей
вины. Я прикинул на глаз, что объем ее грудной клетки был не больше  коробка
спичек. В комнате пахло, как на винно-водочном заводе.  Ясно,  что  у  Элизы
были проблемы и с алкоголем. Кожа у нее была жуткая. Цвет  лица  точь-в-точь
как дорожный шкаф-сундук нашей прабабки.
     - Черепаший Залив, Черепаший Залив... - задумчиво повторила  она.  -  А
тебе никогда не приходило в голову,  дорогой  Уилбур,  что  наш  драгоценный
папочка вовсе и не был нашим отцом?
     - Что ты хочешь сказать?
     - Может, наша мама в прекрасную лунную ночь  выскользнула  из  постели,
удрала из дому и спарилась с гигантским морским черепахом, - сказала она.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     - Элиза, - сказал я, - если мы будем  обсуждать  семейные  дела,  может
быть, мистер Мушари оставит нас наедине?
     - С чего бы это? - сказала она. - Норми - вся моя семья.
     - Ну, все же... - сказал я.
     - А эта расфуфыренная пташкина какашка, твоя  мать,  уж  точно  мне  не
родня, - сказала она.
     - Ну, послушай... - сказал я.
     - Надеюсь, ты не считаешь себя моим родственником, а? - сказала она.
     - Что я могу сказать? - ответил я.
     - Вот ради этого мы и навестили тебя -  хотим  послушать  все  чудесные
речи, которые ты можешь сказать, - перебила Элиза. - Ты же всегда был у  нас
ума палата. А я - что-то вроде опухоли, которую у тебя взяли и удалили.

                                   * * *

     - Я этого не говорил, - сказал я.
     - За тебя другие сказали, а ты им поверил, - сказала она. - А  это  еще
хуже. Ты фашист, Уилбур. Натуральный фашист.
     - Чепуха, - сказал я.
     - Фашисты - это ничтожества, которые верят, когда  их  кто-то  уверяет,
что они - высшая раса, - сказала она.
     - Ну, ну... - сказал я.
     - И они норовят истребить всех остальных, - сказала она.

                                   * * *

     - Так мы не найдем выхода, - сказал я.
     - А я привыкла сидеть  взаперти,  безвыходно,  -  сказала  она.  -  Ты,
наверно, читал про это в газетах или слышал по телевизору.
     - Элиза, - сказал я, - может быть, тебе станет легче, если ты  узнаешь,
что мама до конца наших дней не простит себе того, что мы с тобой сделали?
     - Разве от этого легче? - сказала она. -  В  жизни  не  слышала  такого
дурацкого вопроса.

                                   * * *

     Она обхватила длиннющей рукой плечи Нормана Мушари-младшего.
     - Вот кто знает, как помогать людям, - сказала она.
     Я кивнул.
     - Мы ему очень благодарны. Честное слово.
     - Он для меня все: - и отец, и мать, и брат, и Бог  -  все,  -  сказала
она. - Он подарил мне жизнь! Он мне сказал: деньги тебе радости не прибавят,
детка, но мы все равно из твоих родственничков душу вытрясем.
     - Умм... - сказал я.
     - От этого и  вправду  становится  легче  жить,  не  то  что  от  твоих
покаянных  причитаний.  Ты  просто  хвастаешься   своей   чувствительностью,
выставляешься напоказ.
     Она издевательски засмеялась.
     - Конечно, я понимаю, почему вы с матушкой так носитесь с вашей  виной.
В конце концов, это единственное, что вы, мартышки  этакие,  раздобыли  себе
самостоятельно.
     Хэй-хо.

ГЛАВА 24

     Я полагал, что Элиза уже применила все виды оружия, атакуя мое уважение
к себе. Мне удалось выжить.
     Не возгордившись, с чисто клиническим, циничным  интересом  я  отметил,
что характер у меня железный и от него все снаряды отскакивают  сами  собой,
без всяких усилий с моей стороны.
     Я думал, что Элиза уже излила всю  свою  ярость.  Как  я  ошибался!  Ее
первые наскоки были рассчитаны только на то, чтобы  обнажить  железную  суть
моего характера. Она всего-навсего выслала вперед  легкую  кавалерию,  чтобы
расчистить от деревьев  и  кустарника  подступы  к  моему  характеру,  чтобы
содрать с него плющ, если можно так выразиться.
     И вот теперь, при полном моем неведении, мой  характер  предстал  перед
дулами ее скрытых пушек, готовых  расстрелять  его  в  упор,  -  обнаженный,
беззащитный, как скорлупка или стеклянная колба.
     Хэй-хо.

                                   * * *

     Наступило  временное  затишье.  Элиза  расхаживала  по  моей  гостиной,
разглядывала мои книги - читать их она,  разумеется,  не  могла.  Потом  она
подошла ко мне, подняла голову и спросила:
     - А что, на медицинский факультет  Гарвардского  университета  попадают
только те, кто умеет читать и писать?
     - Я очень много работал, Элиза, - сказал я. - Мне пришлось нелегко.  Да
и сейчас нелегко.
     - Если из Бобби Брауна получится доктор, - сказала  она,  -  это  будет
самый сильный довод  в  пользу  Христианской  науки  {Христианская  наука  -
религиозное течение, основанное Мэри  Беккер-Эдди  в  1866  г.},  какой  мне
приходилось слышать.
     - Самый лучший доктор из меня не получится, - сказал я. -  Но  и  самый
плохой - тоже.
     - Из тебя выйдет  отличный  ударник  при  гонге,  -  сказала  она.  Она
намекала на недавно распространившиеся слухи  о  том,  что  китайцы  успешно
лечат рак груди с помощью музыки,  исполняемой  на  гонгах.  -  У  тебя  вид
человека, который может попасть в гонг почти без промаха.
     - Спасибо, - сказал я.
     - Тронь меня, - сказала она.
     - Прошу прощенья?..
     - Я же твоя родная плоть и кровь. Я твоя сестра. Дотронься до  меня,  -
сказала она.
     - Да, конечно, - сказал я. Но руки у меня висели, как парализованные.

                                   * * *

     - Не спеши, - сказала она.
     - Понимаешь, - сказал я, - раз ты меня так ненавидишь...
     - Я ненавижу Бобби Брауна, - сказала она.
     - Раз ты ненавидишь Бобби Брауна... - сказал я.
     - И Бетти Браун, - сказала она.
     - Это было давным-давно, - сказал я.
     - Тронь меня, - сказала она.
     - Господи, Элиза! - сказал я.
     Руки у меня как отсохли.
     - Тогда я тебя трону, - сказала она.
     - Как скажешь, - сказал я.
     Я был еле жив от страха.
     - Сердце у тебя здоровое, а, Уилбур? - сказала она.
     - Да, - сказал я.
     - Если я до тебя дотронусь, обещай, что не свалишься замертво.
     - Обещаю, - сказал я.
     - А может, я упаду замертво, - сказала она.
     - Надеюсь, что нет, - сказал я.
     - Ты думаешь, что если я держусь так, как будто знаю, что  случится,  -
сказала она, - то я знаю на самом деле, что случится?  А  может,  ничего  не
будет.
     - Может быть, - сказал я.
     - Никогда не видела тебя таким перепуганным, - сказала она.
     - Что я, не человек? - сказал я.
     - Может, скажешь Норми, что тебя так напугало? - сказала она.
     - Нет, - сказал я.

                                   * * *

     Элиза, почти касаясь  пальцами  моей  щеки,  повторила  грязную  шутку,
которую  Уизерс  Уизерспун  рассказал  другому  слуге,  когда  мы  еще  были
маленькие. Мы подслушали сквозь стенку. Это был анекдот про женщину, которая
в  постели  приходила  в  полное  неистовство.  В   том   анекдоте   женщина
предупредила  незнакомца,  который  к  ней  приставал:  "Держись  за  шляпу,
молодчик. Мы можем приземлиться за много миль отсюда..."

                                   * * *

     Потом она ко мне прикоснулась.
     И мы слились в единого гения - как раньше.

ГЛАВА 25

     На нас накатило безумие. Только по милости Божией  мы  не  вылетели  из
дома в толпу, на Биконстрит. Таилось в нас что-то, о чем я и не догадывался,
а Элиза, среди адских мучений, прекрасно знала - и это  нечто  стремилось  к
единению, готовило его много лет.
     Я не мог сказать, где Элиза, где я, границ не было, и где кончались  мы
и начиналась Вселенная, тоже было неясно. Это было великолепно - и это  было
ужасно. Да, и можете себе представить, какая  колоссальная  энергетика  была
выпущена на волю: оргия продолжалась пять ночей и пять дней кряду.

                                   * * *

     Мы с Элизой  отсыпались  после  этого  трое  суток.  Когда  я  очнулся,
оказалось, что я в своей постели. И меня кормят внутривенно.
     А Элизу, как я узнал позже, отправили домой  в  частной  машине  скорой
помощи.

                                   * * *

     Вы спросите, почему никто нас не разнял и не позвал  на  помощь:  мы  с
Элизой схватили Нормана Мушари-младшего, и бедняжку  маму,  и  всех  слуг  -
переловили их поодиночке.
     У меня это начисто вылетело из памяти.
     Как мне потом рассказали, их привязали к деревянным креслам, сунули  им
в рот по кляпу и аккуратно рассадили вокруг обеденного стола.

                                   *