Странно мне было то, как жена относилась к своему положению:  это  было
для нее что-то неизмеримо важное, глубокое и притом святое. Она ни на минуту
не забывала об этом, берегла будущего ребенка и никогда не спрашивала  себя,
кто это будет, зачем он нам нужен, почему придет и счастье или горе принесет
с собою. Рождение  его  представлялось  ей  чем-то  вроде  светлого  восхода
какого-то лучезарного солнца, которое осветит и ее,  и  мою  жизнь  с  иной,
настоящей стороны и всему в ней придаст смысл и радость. И в то же  время  я
ясно сознавал, что ребенок идет ко мне независимо от своей воли, что я  могу
желать его или не желать, а он все-таки придет, что  мне  никогда  не  нужно
было его, не нужно и теперь (совсем не так, как всегда и всем нужно солнце),
что мне нет никакого дела до будущего человека, что  его  жизнь  может  быть
совсем не такою, какая интересна и кажется хорошею мне, и что  у  меня  есть
своя, большая, свободная и захватывающая жизнь, которой я еще не исчерпал  и
которую никто не может требовать у меня. И чем больше я думал о будущем, тем
более ненужным, обременительным казалось мне рождение ребенка: оно спутывало
все мои планы на жизнь, и, наконец, вся эта беременность стала возбуждать во
мне злое чувство, как неудобное, тяжелое обстоятельство жизни.
     Один раз жена сказала мне:
     - Отец и мать рабы своего ребенка! - И счастливо улыбнулась.
     Я удивился и промолчал. До сих пор я всегда думал,  что  не  могу  быть
ничьим, и полагал, что это хорошо. Теперь же я чувствовал,  что  это  так  и
есть и иначе и быть не может: я буду рабом и не могу не быть им, потому  что
я незлой и совестливый человек и потому что инстинкт окажется сильнее меня и
вложит в  меня  эту  тупую,  бессмысленную,  узкоживотную  любовь  к  своему
детенышу. И в ту же минуту я ощутил прилив бессильного отчаяния  и  горькое,
злое чувство. Я увидел, что это сильнее меня,  и  возненавидел  будущее  той
неумолимой и безнадежной ненавистью, какою случайный  раб  ненавидит  своего
господина. А жена видела в этом рабстве истинное счастье,  как  прирожденная
верная раба, даже и не понимающая свободы.
     "Чем объяснить, - подумал я, - что даже Библия  говорит,  что  Бог  дал
материнство как наказание, а люди сделали из этого радость?.."

V

     У меня были два товарища, оба художники, как и я,  простые,  веселые  и
живые люди, которых я очень любил. Прежде мы с ними  постоянно  мотались  из
стороны в сторону и в жизни нашей была вся бесконечно разнообразная прелесть
ничем не связанной, веселой богемы.
     Теперь мне было неудобно вести такой образ жизни,  даже  часто  уходить
надолго из дому: я бы причинил этим горе жене, а я  не  хотел  огорчать  ее,
потому что любил. Правда, она охотно отпускала меня на  этюды  и  даже  сама
посылала, но морщилась, грустила и, видимо, страдала, когда я  уходил  туда,
где была игра или были женщины, и  хотя  ничего  не  говорила  об  этом,  но
безмолвно осуждала меня за игру, за разгул, за  безалаберность.  Хуже  всего
было то, что она была права: все это было дурно, и я сам знал это,  но  было
странно и обидно, что не "я" решаю переменить жизнь, а делает  это  за  меня
другой человек.
     На этюдах исчезло именно то, что составляло их прелесть: прежде, выходя
из города, я чувствовал только одно - что мне хорошо в бесконечном  просторе
полей, и желал только одного - уйти как можно  дальше.  Если  я  сбивался  с
дороги, ночевал в поле, это было еще  лучше,  еще  свободнее,  еще  шире.  А
теперь я думал, что нехорошо с моей стороны оставлять  жену  одну  на  целый
день.
     - Ты придешь к обеду? - спрашивала жена.
     И я все время докучливо думал  только  о  том,  что  не  надо  заходить
слишком далеко, старательно замечал дорогу, торопился на возвратном  пути  и
искренно страдал, когда товарищи мои увлекались  этюдами  и  останавливались
где-нибудь на дороге.
     - А ты отчего не пишешь? -  спрашивали  они,  весело  набрасывая  живые
краски.
     - Так... лень... - притворно улыбался я, вставал,  ложился,  отходил  и
приходил с томлением в душе, боясь, чтобы  они  не  догадались  об  этом,  и
думая, что они догадываются. Было чего-то стыдно.
     Было мучительно так, как мучительно  здоровому  и  веселому  животному,
пущенному в луга с веревкой на ногах.
     Товарищи  долго  не  могли  понять  этого,  а  когда  поняли,   то   из
деликатности старались не задерживать меня. Это было им скучно и неудобно, и
оттого скоро, скорее даже, чем можно было ожидать, они  возненавидели  жену,
как досадную, Бог весть откуда и за что свалившуюся на них помеху. Они стали
ходить без меня и, чтобы не обидеть, скрывали это, а я заметил, и  мне  было
досадно и обидно. Дома у меня они чувствовали  себя  неловко:  они  понимали
только живопись, говорили только о ней,  а  жена  была  гораздо  развитее  и
начитаннее их, и ей хотелось говорить о том, что их вовсе не интересовало. Я
любил ее, и потому всегда с радостью отзывался на каждую ее мысль, хотя бы в
данный момент она и не занимала меня сама по себе. Но товарищам  моим  вовсе
не хотелось подчиняться человеку, который был им чужд и непонятен.  Если  бы
не я, они просто были бы равнодушны, мало касаясь друг друга, но я  связывал
их собою насильно, и они стали тяготиться женой, а она -  ими,  а  мне  было
тяжело и трудно в этой душной атмосфере. И из любви к жене я стал злиться на
них; мне казалось, что они должны, хотя из деликатности, быть не такими, как
они есть, а такими, как нравится жене. Мало-помалу они перестали  ходить  ко
мне, и тогда произошел разрыв. Это само по себе было тяжело для  меня;  а  в
том, что произошло это против моей воли  и  желания,  было  что-то  особенно
тяжелое, унизительное, обидное, как насмешка. Мне  казалось,  что  я  принес
большую жертву жене, а она думала, что сделала хорошо для меня,  открыв  мне
глаза на то, какие пустые и ничтожные люди были мои  товарищи,  точно  я  не
знал этого сам. Мы не понимали друг друга: она искала в людях  одного,  я  -
другого, и у меня явилось досадное чувство  к  жене,  хотя  она  и  не  была
виновата в том, что мои взгляды не были ее взглядами.

VI

     Один раз под вечер мы поехали с женой в  дачную  местность.  Слезли  на
опустелом полустанке, где спали вповалку мужики и  ходили  как  сонные  мухи
унылые стрелочники; тихо, под руку, прошли по насыпи с полверсты и с  трудом
спустились по скользкой сухой траве к роще.  Мы  вошли  в  нее  со  странным
чувством грусти и недоуменного ожидания. Трава уже завяла, и на ней толстым,
мягко и тихо  шуршащим  слоем  лежали  опавшие  листья.  Березки  наполовину
осыпались и оттого будто раздвинулись и  поредели;  стало  пусто,  и  вверху
просвечивало пустое, холодное небо. Мы сели на насыпь, смотрели  на  тихо  и
беззвучно кружащиеся  между  березками  желтые  листья,  долго  молчали,  не
двигаясь, и тихо  поцеловались.  Пахло  увядающими  листьями,  где-то  слабо
трещали сухие веточки и далеко, уныло и протяжно, кричал паровоз.  Мы  опять
поцеловались, посидели смирно, грустно улыбаясь друг другу,  и  поцеловались
еще раз. Все тише  и  тише  становилось  вокруг,  опавшие  листья  все  тихо
кружились  в  воздухе  и  беззвучно  устилали  землю,  сумерки   надвигались
прозрачной, но глухой тенью, неслышно,  незаметно,  но  быстро.  Становилось
холодно и неуютно. Стал накрапывать дождь.
     - Поедем лучше домой, - сказала жена. - В гостях  хорошо,  а  дома  все
лучше, - слабо шутя, добавила она.
     Мы пошли назад, не оглядываясь, и нам было больно и хотелось плакать  о
чем-то похороненном.
     Дома горела лампа и был готов самовар. Там,  за  самоваром,  совершенно
неожиданно  для  себя,  я  вдруг  озлобленно  и  жестоко,  наслаждаясь  этим
озлоблением, как местью, стал говорить,  придравшись  к  какому-то  пустяку,
которого не помнил уже в середине разговора: - ...Не может быть два человека
в плоть едину, это невозможно... Любовь приходит, и любовь уходит, как  все,
а нет конца желанию жить... А что они родят  вместе  ребенка,  так  это  еще
ничего не значит...
     - Как ничего не значит? - обиженно и сердито вскрикнула жена.
     - Так... Да и не родят они вместе, а только зачинают вместе, а  это  не
то... А родит женщина, кормит женщина и воспитывает женщина!.. Мужчины  даже
воспитывать не умеют, человечество испортилось, огрубело,  обнаглело,  стало
жестоким потому именно, что много веков воспитывать детей брались мужчины...
     Жена смотрела на меня испуганными глазами, как будто я  говорил  что-то
дурное и стыдное. И именно потому, что я тогда и сам не знал еще, говорю  ли
я дурное  или  хорошее,  этот  взгляд  еще  больше  раздул  во  мне  чувство
озлобленного протеста.
     - Мужчина и женщина  встречаются  только  для  наслаждения,  а  не  для
рождения младенцев, - визгливо кричал я, и мне хотелось  что-нибудь  ударить
об пол, и я страдал от этого желания, - и ты это знаешь, и  я  знаю,  и  все
знают. Никто не посмеет отрицать, что, когда  он  сходится  с  женщиной,  он
думает только о ней и желает только ее... Это правда!.. И мужчина не виноват
в том, что женщина устроена так, а не иначе...
     - Так нечего и подходить к женщине!
     - А ты оттолкни! - тихо и злобно радуясь, сказал я, скривив губы.
     Жена побледнела и потупилась.
     - У женщины сильнее всего инстинкт материнства, и...
     - А инстинкт отцовства? - спросила жена.
     - Какой инстинкт?! - грубо сказал я. - Такого инстинкта нет...
     - У тебя!..
     - И нигде... нет его в той полной, решающей  форме,  как  у  женщины...
Нигде нет, и у меня нет...
     - Нет, есть... а ты - урод! - тихо и злобно выговорила жена.
     - Ну и пусть... Кто это докажет?.. Да и не в том дело...
     - Даже у животных, - растерянно говорила жена  и  делала  руками  такое
движение, будто хваталась за что-то скользкое и твердое.
     - Глупости! - крикнул я. - Терпеть не могу этого... Воробушки, голубки,
волчица с детенышами!.. Удивительно!.. Да какое же нам  дело  до  всей  этой
дряни?  Когда  человек  сделает  что-либо,   хуже   чего   нельзя,   говорят
-"зверство". А когда надо разжалобить, сейчас на сцене "животные"... Ха!  Не
надуете!  -  сказал  я  со  злобной  радостью.  -  С  какой  стати  я  стану
руководиться всякой дрянью вроде воробьев, синиц... и что там еще!.. Да  гот
же воробей... Он только самку кормит, а посади его в самом деле  на  яйца...
ни за какие коврижки не сядет воробей на яйца, черт бы его драл совсем!..
     - Так хоть самку же кормит... - странным жалким голосом сказала жена.
     - Э, я не о том... - с досадой сказал я. - Кормит... и я кормить  буду,
и об этом говорить не стоит... Это слишком справедливо, просто и хорошо, тут
жалость уж одна  чего  стоит...  Но  всю  жизнь  свою  в  жертву  приносить,
перенести все свое "я" в другого человека, в жену  ли,  в  ребенка...  Да  с
какой стати?.. За что?.. Если ты раба по природе, так тем хуже для тебя... А
я не хочу!..
     - Что ты всем этим  хочешь  сказать?  -  вдруг  спросила  жена  и  тихо
заплакала.
     Я сразу замолчал, и мне стало жаль ее  и  оттого  стыдно  того,  что  я
сказал. Но когда я начал ее утешать, а она все плакала и отталкивала меня со
злым и жестоким лицом, мне стало досадно и обидно.
     "Ведь не говорил же я, что не люблю ее, а какое ей дело до того, что  я
чувствую к ребенку... Чего  ей  нужно  от  меня?  Того,  чего  во  мне  нет,
притворства?.. Не могу же я и мысли свои подчинить ей..."
     И тут мне в первый раз пришло в голову, что и все люди, не  одна  жена,
по какому-то праву хотят подчинить мои мысли своим, заставить меня верить  и
чувствовать так, как верят и чувствуют они. И такая злость охватила меня при
этом, что мне захотелось крикнуть, ударить жену, бросить  в  нее  чем-нибудь
тяжелым и уйти куда-то на край света, от всех людей, от всего того, что  они
выдумали, дурно устроили, признали хорошим и заставляют меня признать.
     Ночью я испугался чего-то грозного, сильнее и больше меня, и, глядя  во
тьму широко раскрытыми бездонными глазами, стал стыдиться своей  жестокости.
И мне казалось, что я никогда не был таким  жестоким  и  стал  таким  только
благодаря "всему этому", бесцельной путанице, тяжелой цепи, надетой на  свою
жизнь, а следовательно, не я виноват в своей жестокости, а то,  что  вызвало
ее.

VII

     Через  месяц  мне  пришлось  надолго  ехать  в  другой  город,  и  жена
оставалась. Когда я уходил за  вынесенным  чемоданом,  я  заплакал  крупными
частыми слезами. Мысль о том, что я долго не увижу ее, казалась мне грустной
и тяжелой.
     Больше я не возвращался к ней.
     Я приехал в другой город, поселился в большой и шумной гостинице, пошел
в театр, побывал у знакомых людей и у одного из них  пил  всю  ночь.  Я  еще
тосковал о жене, но все-таки самое приятное в опере,  которую  я  слышал,  в
людях, которых я видел, в песнях, в вине, в путешествии по  железной  дороге
было то, что я был один, что пьесу я мог слушать  и  не  слушать  по  своему
желанию, что людей я мог искать именно мне приятных, вина мог пить сколько я
хотел, не думая о том, как на это смотрит другой человек.
     Везде, в театре, на  улице,  в  гостях,  я  широко  раскрытыми  глазами
смотрел на всех женщин, и мне казалось, что я их  вижу  в  первый  раз,  что
передо мною снова развернулся богатый, неизмеримо  интересный  мир,  который
закрывала от меня уже давно моя жена собою.
     Кутеж у знакомого был шумный и размашистый, кутеж здоровых, сильных  и,
казалось,  свободных  людей.  Было  так  много  свободы,  веселья,  размаха,
громкого удалого пения, что становилось душно и тесно не только в накуренной
до сизого тумана комнате с выгоревшим воздухом, а как  будто  даже  во  всем
мире.
     Один из гостей громовым и красиво-веселым голосом спел:

                         В ста-арину живали де-еды
                         Ве-еселей своих внучат!

     Хозяин, покачиваясь, подошел ко мне и, близко наклоняя  свое  сухощавое
лицо, сказал пьяным и грустным голосом:
     - А знаешь, мы вот все думаем, что  хорошо  -  христианство,  культура,
гуманность там... все... а ведь это - смерть! Именно  тогда  и  была  жизнь,
когда человек бродил в лесу, в поле, по колена  в  траве,  боялся,  боролся,
убивал, брал, сам погибал... было движение, сила, жизнь, а теперь... Скучно,
брат, сухо... вяло... смерть идет.
     Он махнул рукой и, слабо улыбаясь, сказал:
     - А впрочем, я пьян... трезвый  бы  еще  подумал,  прежде  чем  сказать
это... Шалишь!.. Трусы мы все, брат, вот что!.. Да...
     На дворе была белая, пушистая зима, мороз отчетливо визжал под  ногами,
а небо было, как всегда зимой в мороз, особенно бесконечно чистое,  голубое,
звездное.  Я  смотрел  на  далекий  бледный  кружок  луны,   мимо   которого
быстро-быстро  бежали  облака,  и  мне  хотелось  сильного,   бесстрастного,
полного, беспечального.
     Мимо прошла женщина, торопливо  поскрипывая  мелкими  шагами  маленьких
ног, и сзади я видел тонкий силуэт мягкой круглой  талии,  покатые  плечи  и
большую черную шляпу над белевшей под волосами у затылка шеей.
     Я пошел за ней и долго шел и все смотрел на мягкую, волнующуюся талию и
мерцавшую в темноте белую шею. И было что-то приятное  и  странное.  Я  ясно
чувствовал, что это именно то, что больше всею нужно и мне, и всему  живому.
У меня не было ни мыслей, ни  слов,  а  одно  сладкое,  тревожно-томительное
желание жить.
     Женщина легко и быстро скрылась под воротами большого и черного дома, а
я пошел домой, глядя в бесконечный простор, где сияла бледная,  тихая  луна.
Она стояла вверху, прямо передо мной,  и  ее  свет  наполнял  всею  меня,  и
казалось, что в душе моей так же светло, как  и  везде  кругом  в  громадном
мире.
     И когда я пришел домой,  я  потянулся  в  постели  так,  что  затрещала
кровать, и ясно и сознательно увидел, что мне незачем возвращаться  к  жене,
что то, что  она  чувствует,  что  "надо"  любить  и  жалеть  ее,  что  надо
заботиться о будущем ребенке  именно  потому,  что  это  надо,  -  вовсе  не
касается меня, не имеет никакой связи
     с тем жгучим и могучим любопытным  желанием  жить,  которое  прекрасно,
сильнее меня, есть я сам.
     И сколько я, из трусливой жалости, ни старался вспомнить жену  любимою,
дорогою, нужною, сколько ни старался разжалобить  себя,  мне  все  скучно  и
ничтожно вспоминалась она такою, какою была уже  женой.  А  мне  было  жгуче
приятно вспомнить все встречи наши, когда между нами ничего, кроме  страсти,
случайной и свободной, не было.
     И в эту ночь, и не  раз  после  мне  снилось,  что  я  лежу  с  нею  на
мокро-тепловатой траве, обнимаю мягкое, податливое тело,  смотрю  в  странно
поблескивающие  глаза,  и  широкая,  полная,  круглая  луна  точно   подошла
близко-близко и тут сейчас  сквозь  тоненькие,  чеканящиеся  на  ней  черные
веточки, неподвижно и таинственно, в упор глядит на нас.  Глядит,  молчит  и
все молчит.
     Во всем было острое,  тревожное  и  неизмеримо  полное  наслаждение,  и
казалось, что времени больше нет. А потом все пропадало, приходили  какие-то
люди, было душно и жаль чего-то.

VIII

     После того я видел жену только два раза.
     Первый раз,  когда  она  приехала  за  мной,  остановилась  у  каких-то
знакомых и пришла ко мне. Она недавно родила и была еще худая и  бледная,  с
большими темными глазами, которые смотрели недоуменно и  пугливо.  Мне  было
жаль ее, хотелось приласкать и обнять, я  чувствовал  к  ней  сладострастное
влечение и нежность. Мы стояли в темных сенях, и не знаю, что я говорил  ей.
Что-то очень сбивчивое и совсем не выражающее того, что я чувствовал и хотел
сказать.  Наконец  она  спросила  странным  срывающимся   голосом:   Значит,
кончено?..
     Я молчал, а она отвернулась, стала перед какой-то кадкой  на  колени  и
изо всей силы укусила себя за руку.
     Все сердце у меня разрывалось от любви и жалости; я знал, что мне  жаль
вовсе не того, что она теряет мужа, и знал еще я, что если обниму ее,  скажу
хоть одно ласковое слово, то это не исправит ничего и не поможет  ничему,  а
сделает все таким же нудным, тяжелым, душным, как было раньше.
     Потом я не видал ее три года, а только, без писем, посылал ей деньги на
ребенка. Это я делал не из жалости и  не  потому,  что  это  было  нужно,  а
потому, что это мне казалось справедливым, и, делая так, я  чувствовал  себя
совершенно спокойным.
     Мне пришлось побывать в том городе, где жила  она  зимой.  Когда  поезд
подходил к полустанку, я прижался лбом к холодному стеклу  и  далеко  внизу,
под насыпью, увидел покрытое белым,  ровным,  печальным  снегом  бесконечное
поле и прижавшийся к белой насыпи смутный остов знакомой рощицы, уныло,  как
призрак, шевелящейся в белой мгле.
     И тут мне захотелось увидеть жену так, что прямо с вокзала я  поехал  к
ней.
     Жены не было дома, и я долго ждал ее в пустоватой, мало женской комнате
с узкой железной кроватью. На столе стояла карточка незнакомого мне студента
с красивым и преувеличенно смелым, но неоригинальным  лицом,  а  под  нею  я
нашел альбом стихов, подписанных именем, ничего мне не говорившим.
     Внутри меня были радостное, немного смущенное ожидание и живой  интерес
к тому, что и как должно произойти.
     Она пришла одна и прямо в шубке  и  шляпке  подошла  ко  мне.  Лицо  ее
красиво и свежо румянилось от мороза, и от нее пахло  свежестью,  холодом  и
слабыми духами. Было видно, что она, как  и  я,  не  знает,  что  делать,  и
внутренно боится меня.
     - Здравствуйте, - сказал я притворно-простым голосом и протянул руку.
     Она задумалась на минуту, но все-таки протянула свою; мягкую, знакомую,
с длинными тонкими пальцами.
     - Что вам угодно? - спросила она, и губы у нее вздрогнули и опустились.
     - Ничего, ответил я и сразу почувствовал, что во всем этом нет никакого
трагизма, что все это просто, интересно, а значит, и хорошо, хотя и  каж