ата вся золотая, так и светится, так и играет вся... И так кругом хорошо,
свободно!.. И будто мы все там... такие же, только другие... Ну  точь-в-точь
такие же, только совсем другие...
     - Как - другие? Не  понимаю  я,  малыш,  что-то...  -  высоко  поднимая
лохматые брови, спросил старик.
     - Ну, как ты не понимаешь ничего,  дедушка...  ты  глупый!  -  обиженно
возразил  мальчик  и  весь  оживился,  заторопился,  даже  задрожал.  -  Ну,
понимаешь, такие, только другие... На нас платье такое красивое,  и  все  мы
ходим обнявшись, и никто нам не мешает... Так хорошо... Куда захотели,  туда
и пошли!.. И все стали одинаковыми... Ну, понимаешь? То у нас кровати разные
и лица разные, и все разные, а то стали одинаковые... И кровати, и  лица,  и
всем одинаково есть, и все ногти чистят.
     Римлянин засмеялся. Четвертый больной  покривил  свои  язвы.  Старик  с
недоумением оглядел палату.
     - Ну, ну? - нерешительно кивнул он головой.
     - И оттого всем хорошо!.. Только, дедушка, я смотрю  и  думаю:  это  не
теперь, это когда будет... Тут я стал плакать, а потом думаю: ну, ничего,  я
подожду... А потом... Чего они смеются, дедушка?
     Он показал худеньким пальчиком на римлянина и  четвертого.  На  больших
наивных глазах выступили слезы, чистые и крупные.
     Старик погладил его по голове и сказал нежно и ласково:
     - А ты не смотри, что смеются... Они сами не знают, чего  смеются.  Это
неверие в них смеется.  А  ты  верь,  детка...  Бог  тебе,  может,  указание
посылает!
     - Черт знает, что такое! - раздраженно  заметил  четвертый  больной.  -
Забивает мальчишке голову всякой ерундой... Какое указание?.. Чем  прикажете
верить?
     Старик сурово повернулся к нему.
     - А такое указание!.. Такая вера!.. Тебе не понять. Чтобы понять,  надо
сердце очистить, от разума отказаться...
     - Благодарю покорно! - насмешливо кивнул головой четвертый; больной.
     - Ты только своей злобой болен... Обо всем рассудить хочешь.  Все  тебе
объясни и в рот положи. А ты  просто  верь!..  Глаза  закрой  и  с  открытым
сердцем верь!.. Ерунда, говоришь?.. А что во всем мире свет живет  и  каждая
душа дрожит... это ерунда?.. Ну и пусть ерунда!.. С ерундой-то жить легче, а
ты своим разумом кичишься, все выпытываешь да высмеиваешь. Что ж, тебе легче
от того?
     Римлянин опять засмеялся.
     - Нет, что ж... сон красивый. Глупо, но красиво... Я сны люблю.
     Четвертый больной не обратил на него внимания.
     - Я, дед, по крайней мере, знаю, что знаю... Меня не надуешь!.. Жизнь -
бессмыслица, такою я ее и вижу!.. Какое мне дело до  твоего  Бога!  Где  он?
Пусть придет и скажет... Почему я обязан Его  выдумывать?..  Меня  красивыми
снами не обморочишь... Дудки!.. Я  знаю  цену  всем  вымыслам.  Пусть,  если
хотят, дети и эпикурейцы живут снами и мечтами. Для меня красота не в  снах,
а в правде...
     - А ты правду знаешь?
     - Не знаю, но хочу знать!.. А одну правду так и знаю...
     - Какую? - недоверчиво покачал головой старик.
     - А ту, что все ерунда, глупость и гадость!.. И все  кончится  смертью.
Есть ли там какой смысл... "там"... мне дела  нет!..  А  что  здесь  никакой
правды нет, а есть одно сплошное страдание, это я знаю - с этим  и  в  угоду
какому угодно Богу мириться не хочу!.. Вот и все...
     - Все ли? Смотри! - опять покачал головой старик.
     - Ну... еще могила и черви... О, черт!
     Больной истерически взвизгнул и не то засмеялся в дикой  злобе,  не  то
всхлипнул. Старик тяжело вздохнул и не ответил.
     Зато римлянин брезгливо поморщился и сказал про себя:
     - И не удавится... Только тоску наводит.
     Новый больной дикими стеклянными  глазами  с  невероятным  устремлением
смотрел на них, точно хотел пронизать их души насквозь до самого дна.
     - Дедушка, а я  буду  каждый  день  сны  видеть!  -  неожиданно  заявил
мальчик.
     - Видь, видь, птенчик Божий!  -  трогательно  погладил  его  по  голове
старик. - Видь. И другим, может, в твоих снах правда откроется. А хоть и  не
откроется, они сами в них свою правду найдут... Так-то!
     Новый больной все смотрел кругом блестящими дикими глазами.

II

     Высокая белая  дверь  широко  распахнулась.  Вошла  та  же  равнодушная
сиделка и сказала:
     - Доктор!
     Что-то белое, очкастое, толстенькое и кругленькое вкатилось в  комнату.
За ним толпой вошли белые сухие фигуры, с  засученными  по  локти  железными
руками и как будто без лиц.
     Доктор быстро подкатился к кровати  римлянина.  Тот  выпрямился  и  сел
поудобнее. Новый больной только теперь заметил, что  ноги  римлянина,  куда,
видимо, ушла вся болезнь, совершенно неподвижны.
     - Как себя чувствуете? - сухо и коротко выталкивая слова, точно  вместо
живых человеческих звуков из горла его выскакивали буквы  и  цифры,  спросил
доктор.
     Римлянин с добродушной иронией поднял на него сонные красивые глаза.
     - Должно  быть,  превосходно,  доктор.  Прикажите,  пожалуйста,  раньше
подавать завтрак и сделать мне ванну. Я не могу переносить грязи. А потом  я
хотел спросить: можно  мне  иметь  цветы?..  Это  все-таки  красиво,  а  тут
скверно. И потом - разрешите читать, скучно.
     Доктор внимательно смотрел на  него  круглыми  блестящими  очками,  под
которыми не чувствовалось глаз.
     - Цветы? Книги?..
     Он  подумал.  Лицо  его  ничего  не  выражало,  и  почему-то  римлянину
показалось, что где-то под черепной крышкой доктора, как  в  книжном  шкафу,
открылась какая-то полочка.
     - Цветы можно... Книги только легкого содержания.
     - Я хотел бы поэтов... Ну, Гейне, Бодлера, Оскара Уайльда...
     Доктор опять подумал, открывая другую полочку.
     - Стихи можно. Это не вредно, - сказал он. - Разденьтесь.
     Из толпы белых безличных фигур автоматически выдвинулась одна и помогла
больному.
     Розовая статуя с выпуклой грудью, мраморной  линией  шеи  и  плеч  и  с
белыми мертвыми ногами, обнажилась под холодным белым  светом  окон.  Доктор
торопливо  осмотрел  ее.  Его  короткие  тупые  пальцы  бегали  по  большому
прекрасному телу, как паучки, выстукивая и подавливая.
     Потом блестящие круглые очки повернулись к  своим  спутникам  и  что-то
сказали на незнакомом, странном, мертвом языке. Другая  из  безличных  фигур
также  автоматически  развернула  большой   лист,   весь   разграфленный   и
испещренный знаками, и записала.  Римлянин  невольно  следил  за  писавшими,
покрытыми рыжим пухом мясника, руками.
     - Следующий! - стремительно вытолкнул доктор и откатился к старику.
     Тот медленно встал ему навстречу.
     -  Ну,  что?  Как?  -  устремляя  сквозь  очки  что-то   пронзительное,
напоминающее глаза, спросил доктор.
     - Что ж, ничего... все по-прежнему, слава  Богу,  -  покорно  и  вместе
важно ответил старик, сам снимая халат.
     Обнажилось длинное старческое тело с острыми лопатками, впалым животом,
вылезшими ребрами и сухой темной кожей, на которой  время  начертало  вечные
знаки морщин, точно на древнем пергаменте иероглифы прежней забытой жизни.
     Опять  доктор  что-то  сказал  на  непонятном  языке,  и  опять   также
автоматически записала его слова белая мертвая фигура.
     - Ничего не желаете? - коротко спросил доктор.
     - Что ж делать?.. Ничего. Всем доволен. Воля Божия... - опять  повторил
старик со смирением.
     Мальчик, худенький и дрожащий, уже заранее сбросил халатец  и  стоял  у
кровати, скорчив от холода свое посинелое искривленное тельце. Доктор быстро
и  внимательно  осмотрел  его  и  вдруг  повернулся  к  спутникам  и  что-то
скоро-скоро заговорил, точно посыпал.
     Среди холодных белых фигур произошло движение. Одна за другой они стали
удивленно осматривать худенькое напуганное тело.  Головы  их  наклонялись  и
подымались,  как  мертвые.  Послышались   странные,   короткие,   удивленные
восклицания. Доктор опять заговорил, водя короткими пальцами по дрожащему от
холода посинелому телу, как будто  стал  доказывать  сложную  задачу.  Белые
фигуры шевелились, и нельзя было понять, как они относятся к словам доктора.
     - Да, конечно! - неожиданно на живом  языке  сказал  доктор  и,  махнув
мальчику рукой, чтобы он одевался, покатился дальше.
     Около четвертого больного уже копошилась сиделка, снимая халат. Больной
неуклюже и беспомощно переваливался в ее сильных руках, тупо тыкая  и  мешая
своими бесполезными обрубками. Обнажилось  огромное  вздутое,  все  покрытое
язвами и обмотанное бинтами тело. Нудный сладковатый запах разложения тонкой
струей потянулся в холодном  воздухе  палаты.  На  лице  доктора  ничего  не
отразилось.  Он  коротко  осмотрел  эту  зловонную,  лишенную  образа  массу
кровоточащегося мяса и сделал знак  сиделке.  Та  поспешно  стала  закрывать
больного.
     Больной  испуганно  и  жадно  следил  глазами   за   каждой   черточкой
непроницаемого лица доктора,  видимо  боясь,  что  тот  отойдет,  ничего  не
сказав, как было в прошлый раз.
     - Доктор! - поспешно вскрикнул он, когда доктор сделал движение отойти.
- Ну, как я?.. Мне кажется, что немного лучше... Ноги не так болят  и  новых
ран нет... И потом я сегодня превосходно спал...
     - Да, да... это хорошо... - равнодушно ответил доктор и опять  тронулся
с места.
     Больной протянул искалеченную руку, точно  хотел  схватить  доктора  за
халат, и заторопился, боясь, что не успеет сказать всего:
     - Я только хотел спросить вас: это ничего,  что  волосы  так  лезут?  Я
думаю, это от жара... У меня, должно быть, инфлюэнца... Доктор?..  И  потом,
мне кажется, что в коленях появилась какая-то опухоль... и вот  тут...  это,
впрочем, бывает от  ревматизма...  у  меня  ведь  застарелый  ревматизм.  Но
все-таки... как вы думаете?
     - Это  ничего,  это  бывает...  -  торопливо  ответил  доктор  и  опять
повернулся.
     - И потом,  -  еще  стремительнее,  уже  почти  захлебываясь,  метнулся
больной, - я хотел вас попросить... мне кажется, что облатки, которые вы мне
прописали, мне не помогают...  нельзя  ли  чего-нибудь,  что  возбуждало  бы
аппетит... я почти ничего не ем. Доктор, я хотел, чтобы вы  меня  как-нибудь
осмотрели особо... потому что... да, доктор, я бы хотел попросить, нельзя ли
каждый день теплую ванну?.. Мне почему-то перестали делать,  а  мне  от  них
было лучше и вот моему товарищу, - он показал на римлянина, - они тоже очень
помогают... доктор...
     Доктор пристально и  терпеливо  смотрел  на  него  круглыми  блестящими
очками, как бы ожидая, чем он кончит. Потом быстро повернулся и покатился  к
новому больному.
     Остановленный   на   полуслове   полуразвалившийся   человек   тоскливо
заметался, и судорога беспомощного отчаяния исказила его  ужасное  лицо.  Он
все еще что-то говорил и двигал обрубковатыми руками, точно силясь уцепиться
за что-то.
     - Новый?  А,  да...  -  сказал  доктор,  останавливаясь  перед  сидящим
больным. - Разденьтесь.
     Новый больной продолжал неподвижно сидеть.
     Сиделка двинулась к нему.  Он  повернул  к  ней  свою  железную  шею  и
взглянул прямо в глаза блестящим грозным взглядом.
     - Это лишнее! - сказал он резко и громко. Доктор пожал плечами.
     - Надо же осмотреть, - сказал он.
     - Не надо, - так же громко и резко возразил больной.
     Круглые  блестящие  очки  изумленно  блеснули.  В  группе  белых  фигур
произошло какое-то движение.
     - Вы, значит, не хотите лечиться? - спросил доктор.
     - Нет.
     - Но вы больны, - все выше и выше подымая плечи, сказал доктор.
     - Знаю.
     - И не хотите лечиться?
     - Нет.
     Доктор развел руками. Белые фигуры шевелились растерянно и  недоуменно.
В этой растерянности было что-то глупое, как у  людей,  уверенно  шедших  по
совершенно правильному пути и вдруг неожиданно треснувшихся лбами о внезапно
выросшую преграду.
     - Но вы  больны!  -  вразумительно  и  совершенно  бестолково  повторил
доктор.
     - Да.
     - Вы умрете!
     - Я все равно умру, как и вы... - резко ответил больной.
     - Чего же вы хотите?
     - Может быть, бессмертия, может быть - просто счастья, -  с  неуловимой
иронией, в которой было что-то страшное, ответил больной.
     Доктор высоко поднял  брови,  плечи,  очки,  надулся  и  превратился  в
какой-то белый шар.
     - Но это невозможно... Надеюсь, это вы понимаете все-таки?
     - Понимаю, и именно потому ничего не хочу. Оставьте меня в покое, - уже
с гневом сказал странный человек, и негнущаяся  железная  шея  его  налилась
синими жилами.
     Доктор отодвинулся.
     - Тогда зачем же вы поступили в больницу? - упавшим голосом спросил он.
     -  Меня  посадили  насильно.  Это  было  выше  моей  воли.  Но  вы   не
беспокойтесь... долго я вас обременять не буду. Не имею никакого желания. До
свиданья... Вы мне надоели!
     Доктор и все белые фигуры зашумели, взметнулись, как листья  осенью.  И
вдруг вся  белая  толпа  повалила  прочь  из  палаты,  размахивая  руками  и
возмущенно оглядываясь. Высокая дверь  с  шумом  захлопнулась,  и  в  палате
настала тишина.
     Новый больной все так же  сидел  на  своей  кровати.  Остальные  издали
смотрели на него с  удивлением,  но  он  уже  не  обращал  на  них  никакого
внимания, точно они сразу потеряли для него всякий интерес.
     Наконец римлянин засмеялся.
     - Это мне нравится! - сказал он. - Красивый жест!.. Вы - стоик!
     Новый больной не ответил.
     - Что ж, если вам  так  хочется  умереть,  то  конечно...  -  продолжал
римлянин,  снисходительно  улыбаясь.  -  Но  я  не  понимаю,  к   чему   так
торопиться... это всегда успеется.
     - Вы не понимаете! - язвительно заметил четвертый больной. - Ну а я вот
понимаю... Конечно, лучше сразу  смерть,  чем  это  бесконечное  мучительное
ожидание...
     - В жизни все-таки много и хорошего! - раздумчиво перебил римлянин.
     -  Что?..  Ванны,  завтраки  и  ногти?..  -  еще  язвительнее  возразил
четвертый больной.
     - Не только это...
     - Ну, глупые книги и цветы, которые завтра завянут?
     Гордая и жестокая складка мелькнула между прекрасными бровями.
     - Да. Это красиво. И это лучше бесполезного нытья,  которое  мы  слышим
тысячи веков именно от тех людей, которые не умеют в своей жизни создать  ни
одного красивого момента, которые живут, как скоты - тупым и пошлым  стадом,
которые не знают ни вдохновения, ни экстаза, ни веры, которые дорожат только
своим драгоценным брюхом, которые ноют, гнусят, проклинают жизнь и все живут
и живут, пока сама смерть с отвращением не уберет их в помойную яму...
     Он гордо кивнул головой и отвернулся, закрыв  прекрасные  глаза,  будто
ему не хотелось смотреть на тусклую, жалкую, бессмысленную картину,  которую
он видел перед собой.
     Четвертый больной шевелил дрожащими губами, усиливаясь найти  слова.  И
вдруг заплакал неожиданно, жалко и беспомощно.
     Мальчик испуганно прижался к старику.
     - Вот оно... - глухо, но растерянно сказал старик.  -  Вот  оно...  без
веры-то... что делается... а?
     Он беспомощно зашевелил  бородой  и  развел  руками,  не  находя  слов,
позабыв те, что говорил при этом ужасном последнем плаче.
     Долго было молчание. Римлянин лежал с закрытыми глазами, и меж  бровями
его все не сходила жестокая  гордая  складка.  Мальчик  испуганно  переводил
глаза с одного лица на другое. Тихий плач, жалкий, как у обиженного ребенка,
с чуть слышными причитаниями и всхлипываниями,  слышался  из-под  одеяла  на
четвертой постели.
     Старик наконец зашевелился. Он растерянно и как бы  виновато  посмотрел
на всех и нерешительно спросил:
     - А что насчет мальчонки-то говорили, а?
     Римлянин открыл прекрасные глаза.
     -  Они   говорили,   что   мальчик   выздоровеет,   -   сказал   он   и
добродушно-иронически улыбнулся.
     Старик всплеснул руками.
     - Боже ты мой!.. Вот... Наука-то, а?
     Новый больной неожиданно громко и нагло захохотал.

III

     В палате было темно. Только в углу на железном  крюке  тускло  светился
закопченный ночник и от него жуткие тени ходили по стенам. За окнами  горели
далекие огни другого дома, но между  ними  и  окнами  палаты  стояла  черная
непроницаемая тьма.
     Все спали. На каждой кровати  чернели  скорчившиеся  неподвижные  тела.
Четвертый больной тяжко и нудно храпел, и казалось, его храп, как  зловоние,
наполняет  воздух.  Старик  кашлял  во  сне,  и  в  его  старчески   дряхлом
покашливании нельзя было узнать того торжественного глухого голоса,  который
звучал днем. Точно этого громадного, со сверлящими, как бурава,  глазами,  с
огромными рабочими  руками  и  торжественным  голосом  старика  подменили  и
положили на его кровать дряхлого, страдающего, хлипкого старикашку. Ровно  и
трудно дышал римлянин, слабо стонал во сне  маленький  мальчик.  И  все  эти
звуки сочетались в странную,  жуткую  мелодию  никому  не  слышного  жалкого
страдания.
     Только новый больной все так же сидел,  неподвижно  чернея  в  сумраке.
Также напряженно белела его голая негнущаяся шея и также блестели немигающие
глаза.
     Днем он все время молчал и, казалось, уже не слушал никого. От завтрака
и лекарств, которые прислали доктора, он отказался. Ему предлагали лечь,  он
не отвечал. Наконец его оставили в  покое,  и  весь  день  вся  палата  была
подавлена его безмолвным присутствием, точно нечто громадное, непостижимое и
зловещее вошло в комнату и придавило всякую жизнь.
     Он сидел  в  глубоком  молчании  и  неподвижности  камня.  Но  если  бы
кто-нибудь в эту ночь раскрыл его голову и взглянул на мозг, он отпрянул  бы
в ужасе.
     В узкой костяной коробке, наполненной жидким  непонятным  веществом,  в
горении  которого  тайно  и  непостижимо  совершается  жизнь,  диким  хаосом
крутились какие-то образы, как бы озаренные зловещим огнем близкого пожара.
     Все - солнце, человечество,  крутящаяся  в  неведомом  законе  цветущая
земля, образы нежных и прекрасных женщин, величавые купола храмов  и  пагод,
вершины гордых пирамид,  музыка  любви,  нежная  ласка  весенних  вечеров  и
очарование лунных ночей и радость солнечных  утр,  величие  звездного  мира,
борьба народов, темное  сладострастие,  нагота  сплетающихся  в  невыразимом
наслаждении  тел,  ряды  статуй  и  книг,  громы  войн,   бури   океанов   и
микроскопическая жизнь неведомых телец, болезни, радости,  счастье  и  горе,
жизнь и смерть, прошедшее, настоящее и будущее, мечта о далеком светлом  рае
и образ великого непостижимого Бога, - все в бешеном вихре крутилось в  этом
маленьком  мозгу  человеческом,  наполняло  его  хаосом,  расширяло  хрупкие
костяные стенки до пределов бесконечности, и  вся  вселенная,  сдавленная  и
опоясанная мыслью одного человека, как острым стержнем, пронзалась насквозь:
     - Отказываюсь!.. Вне воли моей - отказываюсь!
     И в мертвом молчании, в хаосе  беззвучной  борьбы,  где  дух  гордый  и
непреклонный вздымался, как скала над бурей океана, сидела  эта  неподвижная
человеческая фигура всю ночь. И до самого рассвета, когда побелели  стены  и
синий холод нового дня встал в палате, все так же блестели неумолимые  глаза
и ни на йоту не погнулась железная шея.
     На рассвете же больной встал, стремительно и  твердо  прошел  к  стене,
снял ночник, спокойно облил керосином свое белье, волосы и халат, со  звоном
отбросил стекло и слабым желтым огоньком поджег себя.
     Огненным столбом, в черном дыму клубами бешено закрутившимся к потолку,
вспыхнул живой факел и зловещим багровым светом  безумно  ярко  осветил  всю
палату, заблестевшие окна,  смятенные,  кричащие  и  мятущиеся  человеческие
фигурки с жалкими, полными ужаса и отчаяния лицами.



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Старая история


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     В конце концов дачникам было скучно. Все это был народ,  который  много
говорил о том, что любит природу,  восхищался  морскими  далями,  закатом  и
облаками на т