время оставить работу и ехать куда-нибудь на чистый
воздух, солнце и покой.
     - Значит, это была обыкновенная галлюцинация? -  задумчиво  переспросил
Камский.
     - О, да! - произнес доктор так, что у него вышло похоже на немецкое "о,
йя". - И чего вы хотите? Мысль, постоянно посылаемая в  пустоту,  должна  же
чем-нибудь питаться. Она питается воображением и перегружает его до странных
снов и болезненных видений.
     - Снов? - -повторил Камский раздумчиво. Доктор  посмотрел  на  Камского
так уверенно, и широкие кисти его рыжих рук  лежали  на  белых  коленях  так
спокойно, что Камский почувствовал к нему полное, немного детское доверие  и
рассказал свой сон, совершивший переворот в его настроениях.
     И это доктор выслушал, не выказывая особого интереса. Видно  было,  что
ему известны и не такие кошмары и что суть и происхождение  этого  странного
сна для негр имеют короткий и определенный смысл.
     - Йя, - сказал он, помолчав, - это совершенно  понятно.  Болезнь  идет,
прогрессируя, как всякая болезнь. Сначала головные боли,  потом  сны,  потом
галлюцинации зрения, потом слуховые и так далее. Это, если  хотите,  шаблон,
но... - В глазах доктора мелькнуло что-то живое,  как  будто  ему  пришло  в
голову нечто, что ему хотелось  сказать  и  чего  нельзя  было  высказывать.
Легкая борьба выразилась на его лице, и доктор сдержанно и негромко, как  бы
немного в сторону, спросил: - Однако скажите мне, почему вы, придавая  такое
значение своему сну, не верите в материализованного духа? Это, если  хотите,
нелогично.
     Разнообразные чувства возникли в Камском, и некоторое время он  молчал,
чтобы овладеть ими. Прежде всего его уязвил  тон  доктора,  в  котором,  как
ящерица в траве, скользнула насмешка; потом он подумал, что  доктор  чего-то
не понимает, но чего именно, сразу не мог решить. По внешности доктор  прав,
и он не имеет  никакого  основания  считать  явление  галлюцинацией.  Но  он
никогда не верил в возможность сношений с загробным миром. Тайные силы могли
воздействовать на душу человека, но не мертвецы вставать из могил. И в то же
время Камский понимал, что ставить пределы беспредельной возможности  он  не
может.
     - Это совсем другое, - пробормотал  Камский,  поморщившись  и  глядя  в
сторону.
     Душевные колебания были мучительны и раздражали его, но из самых глубин
существа  подымался  какой-то  неодолимый  протест,  стихийно  выталкивающий
всякую мысль  о  признании  призрака.  Это  было  и  понятно  и  не  понятно
одновременно, и Камский разрешил болезненную комбинацию несовместимого  тем,
что сказал себе:
     - Что я ему стану объяснять?.. Все равно не поймет!
     Но доктор уже сам овладел собой, и на его здоровом рыжем  лице  явилось
прежнее выражение уверенности и спокойствия.
     - Прежде всего вы сами должны бороться со своей  болезнью.  В  сущности
говоря, вы напрасно так испугались своего видения. Этим  испугом  вы  только
придали ему силу, которой оно не должно было иметь, если бы вы  отнеслись  с
известным  самообладанием.  Что  такое  галлюцинация?  Продукт  собственного
воображения...  Испугаться  галлюцинации  -  все   равно,   что   испугаться
собственной тени. Надо не пугаться,  а  бороться...  На  вашем  месте  я  бы
заговорил со своим призраком, и именно  о  том,  что,  очевидно,  составляет
скрытую причину его возникновения... Тогда произойдет  что-нибудь  из  двух:
или  спокойствие   ваше,   так   сказать,   механическим   путем   уничтожит
галлюцинацию, или ваше воображение не  даст  вам  ответа,  и  тогда  призрак
развеется, как дым, потеряв пищу, необходимую для его существования.
     Когда Камский уходил, доктор проводил его до  дверей  и,  на  мгновение
опять изменяя своему ледяному спокойствию, сказал:
     - Вот ваша мистика!.. Это яд, способный производить ужасные  разрушения
в человеческой психике... Вы не хотите ждать, пока наука, в  которую  вы  же
сами верите, откроет вам точным путем тайны жизни и смерти, и  предпочитаете
строить не подлежащие  никакому  критерию  гипотезы,  только  расстраивающие
мозг.

V

     Странная  сложность  мыслей  была   результатом   визита   к   доктору.
Окончательно убежденный, что сделался жертвой болезни, Камский  вдруг  начал
ловить себя на смутных предположениях. Казалось,  какая-то  невидимая  сила,
неотступно боролась в нем с инстинктивным отталкивающим  протестом,  и  душа
Камского металась среди борющихся стихий как былинка во мраке бури.
     Галлюцинация повторилась в тот же вечер.
     Точно так же в наступившей кристально-чуткой тишине  пронеслось  нечто,
волнующее сердце непонятной тревогой,  и  вне  определенного  момента  перед
Камским уже сидел его умерший друг.
     - Итак, ты не веришь в то,  что  я  не  галлюцинация,  не  бред  твоего
расстроенного воображения, - говорил призрак, и голос его  был  так  слаб  и
глух, как будто приходил издалека, сквозь запертые двери. - Ты, такой смелый
и умный человек, хочешь лечиться от истины, которая составляет  мечту  всего
человечества, в которую ты всегда инстинктивно верил и которая сама приходит
к тебе!.. Неужели ты не понимаешь всего ужаса своей слабости?..
     Крепко  сжав  руки,  чтобы  не  поддаться  ужасу  и   дрожи,   Камский,
выпрямившись, сидел на своем месте и широко  открытыми  глазами  смотрел  на
призрак. В его горящем мозгу в хаотически-безумном вихре проносились  тысячи
мыслей.
     - Вот ты даже и веришь, что я не  бред,  -  отвечая  его  мыслям,  тихо
говорил призрак. - Глубины твоего ума чувствуют  близость  великой  тайны...
Что же стоит между нами? Ты веришь  в  верховную  силу  и  загробную  жизнь,
отчего же ты не веришь, что я пришел оттуда?
     - Потому, что ты и действительно мираж,  -  молча  отвечал  Камский,  с
невероятным усилием овладевая слабеющей мыслью. - Это  глупо...  выходец  из
загробного мира в пиджаке... воплощение лишенного плоти... Детский вздор!
     - Друг, - сказал призрак, и  нечеловеческая  грусть  прозвучала  в  его
тихом голосе, - а что если то, что  ты  всегда  считал  нелепостью,  и  есть
правда?.. Ведь всякая гипотеза о загробном мире,  как  бы  она  прекрасна  и
сложна ни была, так же  висит  в  воздухе,  как  и  самая  детская  фантазия
библейского пророка... Что бы ни предположил твой ум, он может ошибиться,  а
то, что тобой отвергнуто, может оказаться истиной...
     "Это я сам говорю!" - подумал Камский.
     - Вот ты не веришь уже и тому, что слышишь, - ответил призрак, и  голос
его стал еще глуше и тоскливее. - Но если ты не веришь своим ушам,  если  ты
не поверишь тому, что говорит тебе друг, перешагнувший грань между жизнью  и
смертью, чему же и зачем ты  будешь  верить?..  Если  нельзя  поверить  даже
голосу из-за могилы, то какою же праздною  потерей  жизненных  сил  является
тогда всякая мысль о Боге, о  загробной  жизни!  Зачем  тогда  убивать  себя
неразрешимыми загадками?.. Оставь, если так, эту тайну будущему  и  сделайся
таким же плоским и земным, как и все...
     - Я не верю тебе потому, что все-таки не могу знать, пришелец ли  ты  с
того света или бред, - бледнея от мучительных  судорог  в  висках,  возразил
Камский громко. - Докажи, что  ты  пришел  оттуда,  скажи...  Существует  ли
загробная жизнь?
     - Ты же видишь меня, - тонко; улыбаясь, сказал призрак.
     - Но ты, может быть, бред! - со странным раздражением крикнул Камский.
     - Слушай же, - раздался тихий голос, - то,  что  люди  называют  душой,
есть особая, стоящая за пределами человеческого восприятия материя,  которая
вырабатывается  организмом.  По  смерти  организма  она  отделяется  от  уже
ненужного трупа, предназначенного простому разложению, и свободно  витает  в
пространстве.
     Голос призрака начал становиться все глуше и тише.
     - Мы окружаем вас, живем с вами одним содроганием... Проходят  века,  и
каждая душа пребывает на земле, пока не пройдет все, что явилось  следствием
ее земного бытия... И то, что вносит в жизнь творческое  начало,  доставляет
ей великое, непередаваемое наслаждение; то, что разрушает  жизнь,  причиняет
неведомые вам муки...
     - Но почему же эти муки и наслаждения? Не  все  ли  равно?..  -  сказал
Камский, усиливаясь поймать какую-то мысль,  неуловимо  скользящую  по  краю
сознания.
     - Потому, что творчество вечно, а разрушение уходит во тьму и в этом  -
залог вечной жизни... Когда зло теряет свои корни, и последствия его  уходят
из мира, и уже ничего не остается от бывшей жизни души,  она  сама  вторично
умирает, растворяется в вечности, тьме и безмолвии... Будет миг, когда живая
жизнь, преисполненная великого творчества, сольется с  теми  душами,  земная
жизнь которых положила ему начало, и тогда живой  и  загробный  миры  станут
воедино и жизнь вечную... И тогда...
     - Ты бред! - вскрикнул Камский, вскакивая в неизъяснимом волнении, - ты
говоришь то, что я уже слышал, думал, чувствовал и забыл... Ты - моя  мечта!
Ты не говоришь мне ничего нового, ты только повторяешь мною забытое!
     - А если это и есть правда? - со скорбью возразил призрак.
     Но  со  странным  жестоким  облегчением  Камский  увидел,  что  призрак
бледнеет, и сквозь него уже виднеется спинка кожаного кресла.
     - Ага, ты исчезаешь, ты не выдерживаешь здоровой мысли!  -  сказал  он,
отступая в бессознательном страхе.
     - Нет, я ухожу, потому что бессилен бороться с твоим неверием...  Я  не
могу... Я теперь вижу, что он был прав, что...
     Камский сделал усилие, чтобы стряхнуть тяжелый туман, надвигающийся  на
глаза и мозг.
     - ...что если и мертвые встанут из гробов - не поверят...
     Произнес ли это  тихий  голос,  или  подсказала  собственная  смятенная
мысль, но в комнате никого не было, и только мокрый лоб и томительная  дрожь
во всем теле говорили о только что пережитом страшном потрясении.
     В эту же  ночь  Камский  проснулся  от  странного  ощущения:  он  вдруг
почувствовал, что с ним происходит что-то особенное. Было темно и ничего  не
видно, но Камский ощутил, что руки и  ноги  его  приняли  огромные  размеры.
Пальцы рук лежали на простыне толстые, как бревна,  ноги  стягивали  одеяло,
как две горы, внезапно поднявшиеся на кровати.
     "Новый припадок!  -  подумал  Камский  и  вдруг  почувствовал  страшное
облегчение. - Если я теперь галлюцинирую, то, значит, и  то  было  такой  же
галлюцинацией".
     Голова его горела. Он  встал  и,  с  трудом  шаря  огромными  руками  и
переступая горообразными ногами, качаясь и страдая, зажег  свечу,  оделся  и
вышел из квартиры, повинуясь неодолимому влечению, на воздух.
     Глубокая ночь сторожила город. Была оттепель, и в мокром тротуаре,  как
в  разбитом  темном  зеркале,  изломанно  отражались  черные  фигуры  редких
прохожих. Над заборами уныло размахивали голые ветки. Ветер шумел порывисто,
мрачно гудя по железным крышам и бросая холодные брызги в  лицо.  Где-то  за
темными крышами то падало, то поднималось слабое, дрожащее  зарево  далекого
пожара и снизу освещало нависшие тучи, при неверном  свете  его  похожие  на
поспешно проползающие красно-коричневые брюхи каких-то неведомых гадов.
     И оттого темная пустота  вверху  казалась  населенной  странно-огромной
жизнью, и в то же время  все  было  пусто,  мертво  и  нигде  на  необъятном
просторе неба и земли не было ничего, кроме пустоты и мрака.
     Камский шел, глядя вверх,, чувствовал себя придавленным к земле тяжелым
и неизмеримо малым.
     Через три дня он уехал в  Крым.  Галлюцинации  не  повторялись.  Только
однажды, выйдя на балкон дачи, с которого виднелось голубое  и  нежное,  как
дымка, море, вершины темных кипарисов  и  белый,  похожий  на  крыло  птицы,
парус, он вдруг почувствовал  знакомое  странное  волнение.  Чутко  забилось
сердце  в  совершенно  неподвижном  теле.  Но  яркий  свет  солнца   освещал
по-прежнему только радостное море, кипарисы и парус. С моря потянул  влажный
ветер и приветливо залепетал  краями  парусиновой  маркизы.  Больше  Камский
никогда ничего не видел и, чувствуя себя  совершенно  здоровым,  вернулся  в
Петербург к прежней работе.



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Рассказ об одной пощечине


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     Большая светлая луна выглянула из-за черной, растрепанной крыши сарая и
сначала как будто осмотрела двор, а потом, убедившись, что ничего  страшного
нет, стала круглиться, вылезать и села  на  самой  крыше,  круглая,  желтая,
улыбающаяся.
     На дворе  сразу  побелело,  и  под  заборами  и  сараями  легли  черные
таинственные тени. Стало прохладно, легко и свежо. Наконец кончился  жаркий,
томительный день, и в первый раз вздохнулось всей грудью.
     На огороде, спускающемся к реке, капуста стала как  серебряная,  и  под
каждым кочном притаилась маленькая круглая тень; а за огородом  заблестел  в
воде широкий лунный столб, и на тысячу голосов зазвенели  лягушки,  точно  с
ними приключилась и невесть какая радость.
     С улицы уже доносились пискливые звуки гармоники, голоса и смех девок.
     На нашем столе, поставленном прямо во дворе, перед  крыльцом,  голубыми
искорками заблестели стаканы  и  самовар,  во  весь  свой  продавленный  бок
постарался отразить круглое лицо луны; это, впрочем, плохо удалось, и вместо
сияющей круглой рожи получилось подобие длинного желтого лимона.
     Протянув усталые от дневного шатания по болотам ноги, я, доктор  Зайцев
и учитель Милин сидели за столом, а наш охотник  -  как  гордо  называл  его
доктор - захудалый мещанинишко Иван  Ферапонтов,  по  уличному  прозванию  -
Дыня, в длинном черном засаленном сюртуке, сам непомерно  длинный  и  худой,
стоял в сторонке и почтительно держал в обеих руках стакан чаю.
     Все  охотничьи  впечатления  дня  были  уже  исчерпаны  и  воспоминания
иссякли, а уходить на сеновал спать все  еще  не  хотелось:  уж  очень  была
хороша ночь, и луна что-то бередила в душе.
     Хозяина нашего не было дома - он уехал на ночь в поле, - а прислуживала
нам его жена, высокая  худая  баба  с  красивыми  злыми  черными  глазами  и
подвязанной щекой.
     - Что, Малаша, зубы болят? - спросил, придя в  благодушное  настроение,
доктор.
     Красивая Маланья злобно сверкнула черными глазами, рывком  схватила  со
стола самовар и унесла в темные сени.
     Дыня почтительно, но не без ехидства, хихикнул в стороне.
     - Зубы! - загадочно пробормотал.
     - Злющая баба! - сообщил нам доктор, почему-то игриво подмигнув,  точно
в этом заключалось что-то пикантное. - И скажите мне, пожалуйста, почему это
чем женщина красивее,  тем  она  и  злее...  Добрые  женщины  всегда  бывают
курносыми, рыхлыми, бесцветными... а вот в такой шельме  всегда  сто  чертей
сидит!
     Доктор не то  сокрушенно,  не  то  глубокомысленно  покачал  головой  и
вздохнул.
     Я невольно вспомнил красивую жену доктора, но промолчал.
     - Это верно, что в каждой бабе черт сидит! -  отозвался  длинный  Дыня,
по-своему восприняв изречение доктора.
     Маланья шмыгнула мимо нас и скрылась за ворота.
     - Муж побил! - совершенно неожиданно проговорил  Дыня  и  засмеялся  от
удовольствия.
     - Разве муж бьет ее? - с удивлением переспросил тихий Милин.
     - А почему - нет? - в свою очередь, удивился  Дыня.  -  Бабу  ежели  не
бить... - Он выразительно присвистнул и засмеялся. - Бабу бить необходимо! -
помолчав, прибавил он веско и с несокрушимой уверенностью.
     - Да за что же он ее бьет... такую красивую? - тихо сказал Милин.
     - Красивую!.. - с негодованием фыркнул Дыня. - Может, за то и бьет, что
красивая!
     После этого загадочного объяснения все примолкли.
     Луна лезла прямо на стол, что-то тревожила и будила в душе. Черные злые
глаза красивой бабы, которую муж бьет за то,  что  она  красива,  беспокойно
стояли перед нами. Стало грустно и жаль чего-то.
     Черный сеттер доктора, Укроп, неожиданно вылез из-под стола,  потянулся
на всех четырех лапах, помахал хвостом, ни к кому, собственно, не обращаясь,
и, подняв узкую морду с большими блестящими глазами, долго смотрел на  луну.
Потом, вздохнув, свернулся клубочком прямо на дорожке, в пыли, спрятал морду
в лапы и затих.
     - Вот вы говорите, что женщину не бить нельзя... - вдруг начал  доктор,
- а почему?
     - Известно почему, - от себя негодующе прибавил Дыня.
     Милин кротко пожал плечами.
     - Ну, что  за  вопрос,  Николай  Федорыч...  Бить  женщину...  это  уж,
по-моему...
     - Что, по-вашему?..
     - Нет, это уж вы Бог  знает  что!  -  протянул  Милин  как  будто  даже
несколько обиженно. - Во-первых, женщина слабее вас, а во-вторых... ну,  это
- понятно!..
     - Ничего мне не понятно!..  Я  ведь  и  не  говорю,  что  женщину  надо
непременно бить, - с нетерпением  перебил  доктор.  -  Зря  бить  никого  не
следует... Но ведь есть такие случаи, когда нельзя не бить... Если,  скажем,
хулиган на вас нападет, вы что же, ему реверансы делать будете, что ли?
     - Так то хулиган!
     - Ну, а если и не  хулиган,  а  так  просто  кто-нибудь  заедет  вам  в
физиономию, так вы будете справляться, не слабее ли он вас?
     - Это совсем другое дело!
     - Странное дело! - не слушая, продолжал доктор. - А  разве  хулиган  не
может оказаться слабее вас в десять раз?  Да  иная  баба  сто  очков  вперед
другому хулигану даст!.. Так на этом основании надо сложить руки: лупи, мол,
в свое удовольствие, потому что ты слабее меня...
     - Ну, что вы, ей-Богу! То хулиган, а то женщина... И сами вы  прекрасно
понимаете эту разницу, а только так, нарочно спорите!.. - возмутился  Милин,
и при луне отчетливо было видно его болезненно-удивленное лицо.
     - Нет, не понимаю!.. Вообразите, что не понимаю!.. Что,  вы  не  видали
разве женщин вздорных, грубых, злых, сварливых, которые лезут вам  в  нос  и
уши, отравляют жизнь, расстраивают нервы  и  здоровье?..  Женщина!  Если  ты
женщина и требуешь к себе какого-то  особого  рыцарского  отношения,  так  и
держи себя рыцарской дамой. Будь  женщиной  такой,  чтобы  иного  отношения,
кроме самого рыцарского, и не понадобилось!.. Слабее!.. Ну и помни,  что  ты
слабее, и не лезь... Помни, что тебя щадят, так это именно только щадя  твою
слабость, из великодушия сильного, а не...
     - Это другой вопрос, - перебил Милин,  начиная  горячиться,  -  а  бить
женщину, бить существо, которое гораздо слабее и не может ответить  тем  же,
гадко и омерзительно. И я уверен, что хоть вы и спорите, а у  вас  у  самого
рука не подымется на женщину... Бить женщину!.. Тьфу, мерзость!..  Разве  вы
могли бы уважать мужчину, который бьет женщину?
     Доктор язвительно усмехнулся.
     - А меня вы уважаете?
     Милин воззрился на него.
     - Что за вопрос?
     Доктор скривился еще язвительнее.
     - Нет, вы ответьте!
     - Ну, конечно... Я уверен, что...
     - И совершенно напрасно уверены! -  со  странным  полусмешком  возразил
доктор. - Придется мне, значит, лишиться вашего уважения!..
     - Разве вы... - неловко начал Милин.
     - Да-с... Я единственный раз в жизни побил  человека,  и  этот  человек
была женщина!
     Милин растерянно развел руками, что-то хотел сказать, но  издал  только
неопределенный слабый звук, точно пискнул.
     Всем стало неловко.
     Луна поднялась выше. Теперь  она  была  маленькая  и  белая.  На  улице
по-прежнему раздавались звуки  гармоники,  голоса  и  смех.  На  самом  краю
деревни кто-то, должно быть, пьяный пронзительно  и  дико  закричал.  Черный
Укроп заворочался и чихнул, не то от пыли, не то от лунного  света,  который
лез ему прямо в морду.

II

     - Вы вот как будто сконфузились за меня, - опять заговорил доктор, -  а
я вам скажу, что единственное, что я испытываю, когда вспоминаю этот случай,
так это жгучее удовольствие!.. И именно потому, что это не была какая-нибудь
там символическая пощечина, а самая настоящая затрещина: с ног слетела!..
     Дыня засмеялся.
     Милин недоумев