вавшим в пыли площадей и рынков?.. Я
знаю, что вам принадлежат  прекрасные  сады,  которым  позавидовал  бы  Рим,
богатые  виноградники,  обработанные  многими   рабами,   стада,   рынки   и
менялища... Я знаю, что вы много работали на  пользу  и  процветание  своего
народа... Я знаю, что вами под большие проценты  ссужена  крупная  сумма  на
вооружение восточных легионов, которые, конечно, послужат на  благо  Рима  и
безопасности вашей родины. Я знаю, что вы много потрудились  над  украшением
храма своего... Верно ли это?
     - Да, - с достоинством ответил Иосиф.
     - Да, - отозвался брат его Иаков с гордостью.
     - Я знаю, - холодно повторил Пилат, как бы подчеркивая,  что  он  и  не
нуждался в их подтверждении. -  Однако  мне  известно  и  учение  казненного
Галилеянина. Как оригинальная философская идея, хотя и не обоснованная,  оно
заинтересовало меня. Он учил раздавать богатства нищим,  любить  всех  людей
как братьев, не исключая в равенстве самых  грязных  рабов,  не  противиться
злу, не обнажать меча даже  для  защиты  родины,  удаляться  от  роскоши,  и
наслаждений, почитать богов вне храмов и жертвенников. Я знаю, что  сам  Он,
босой и нищий, настоящий  пророк  черни,  проходил  из  селения  в  селение,
питаясь милостыней. Так ли это?
     - Да, это так! - ответил Иосиф дрогнувшим голосом.
     В холодных глазах римлянина выразилось презрительное недоумение.
     - Я основательно познакомился с учением галилеянина. Оно поразило меня,
как и личность самого основателя. Как можно проповедовать живым добровольное
отречение от радостей жизни?.. Это нелепо. Жизнь прекрасна,  и  человек,  по
воле богов, хозяин жизни. Он должен пить из чаши наслаждений, чтобы  радость
его была радостью богов. Я не понимаю побуждений этого оборванного философа,
не знавшего смеха и  красоты,  не  постигавшего  божественного  искусства  и
прелести женщины. А его учение о равенстве было опасно для общества. Поэтому
я сознательно подписал приговор, чтобы в  самом  начале  пресечь  проповедь,
опасную для богов и людей. Я - враг жреческих каст и видел, что  в  происках
ваших жрецов была недостойная гражданина  и  философа  интрига.  Учение  Его
глубоко враждебно мне, но личность  Иисуса  произвела  на  меня  впечатление
человека, исполненного высшего благородства и величия духа. Я удивляюсь Ему,
хотя и не понимаю, и даже хотел отпустить Его, но Он сам  не  принял  жизни.
Это был великий стоик. Но вы... что Он вам и что вы ему?
     Иосиф молчал. В хитрых и гибких речах римлянина  он  смутно  чувствовал
что-то глубоко оскорбительное.
     - Может быть, вы скажете, что я ошибся? -  с  новой  хитростью  спросил
Пилат. - Вы - последователи Его и готовы принять  в  жизни  учение  Его?  Вы
также хотите  падения  власти  и  возрождения  народа  своего  в  мрачной  и
аскетической вере Иисуса?..  Вы  также  откажетесь  от  своих  богатств,  от
наслаждений и радостей жизни и, как Он,  пойдете  проповедовать  по  дорогам
религию рабов и нищих?.. Может быть, так?
     Но, вновь побеждая хитрость хитростью  и  вновь  удивляя  брата  своего
Иакова разумом и осторожностью, Иосиф ответил:
     - Нет, ибо жизнь не вмещает учения Его. Мы почитаем Иисуса, как  и  ты,
за величие духа и силу Его.
     Пилат долго пристально смотрел в лицо Иосифу,  точно  стараясь  угадать
тайные мысли его.
     - Итак, я ошибся? Он чужд вам так же, как мне?
     Иосиф отвечал:
     - Мы преклоняемся перед Ним, как лучшим среди людей!
     - Вы признаете истину и красоту Его учения, вы признаете  Его  истинным
человеком, но в жизни своей не приемлете Его?.. Где же истина ваших слов?
     Иосиф молчал.  Пилат  долго  ждал  ответа,  и  лицо  его  подымалось  в
презрительной усмешке. Он издевался над братьями. Наконец небрежно спросил:
     - Чего же вы хотите от меня?
     - Мы хотим, чтобы память Пророка была почтена достойным образом и  тело
Его погребено по обрядам отцов наших, - с чувством умиления ответил Иосиф.
     - Это все? - холодно спросил Пилат. Потом поднял белую круглую  руку  и
небрежным жестом отпустил их, сказав:
     - Возьмите этот труп и делайте с ним, что хотите.
     Затем быстро повернулся и, не глядя на Иосифа и брата его, вышел вон.
     Занавес распахнулся перед ним, и опять братья увидели пламенное  марево
оргийных огней, блики золотых чаш, приветствовавших Пилата, и промелькнувший
вихрь сладострастных женских тел. Темная ткань опустилась,  и  все  исчезло.
Только были слышны звон тамбуринов  и  лир,  страстное  взвизгивание  флейт,
крики  пьяных  радостью  жизни  голосов  и  легкий  топот  обнаженных   ног,
уносящихся в легкой пляске.
     Иосиф и брат его Иаков, шепотом  делясь  негодованием  против  наглости
зазнавшегося в своей власти римлянина, с дрожью победной радости  в  сердцах
поспешили к гробам своим, чтобы приготовить  среди  них  место  для  Пророка
своего...



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Деревянный чурбан


     Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
     OCR Бычков М.Н.


I

     Ни один листик не шевелился кругом, а их были миллиарды, и  каждый  был
насквозь пронизан светом и теплом. Под ногами шуршали  жесткие  иглы  травы,
пробившейся сквозь многолетнюю сухую листву, по которой мягко и странно было
идти, точно под нею были упругие и сильные пружины. Пахло листвою,  мохом  и
грибной сыростью. Впереди, позади,  по  сторонам  был  лес  -  зеленое  море
листьев, веток, мхов, могучих стволов, - и золотым  дождем  сеялись  повсюду
солнечные лучи, как будто звучащие какой-то неслышимой, благодатной музыкой.
Кругом же было тихо торжественной, таинственной тишиной, и  тишине  этой  не
мешали  далекое  звонкое  кукованье  кукушки,  чуть  слышный   стук   дятла,
долетавший откуда-то снизу, из невидимого в чаще глубокого сырого оврага,  и
непрестанное  дружное  рабочее  гудение  миллионов   насекомых,   ползавших,
скакавших и летавших в траве, по деревьям, на  освещенных  ярким  солнцем  и
отблеском голубого неба полянах.
     Жизнь крепкая и упорная, как рост векового  дуба,  была  вокруг,  и  от
каждого едва видного жучка, хлопотливо ползущего куда-то  вверх  по  стеблю,
веяло твердым знанием чего-то своего - мудрого, серьезного и нужного.
     Политический ссыльный, студент Веригин, еще очень  молодой  человек,  с
сухими и широкими плечами, за которыми торчало тонкое дуло ружья, в  высоких
сапогах и  полинялой  розовой  рубахе,  один  шел  по  лесу,  широко  шагая,
приглядываясь и прислушиваясь ко всему.
     Из-под  старой  студенческой  фуражки  курчавились  светлые  и  жесткие
волосы, серые глаза смотрели уверенно и прямо, но по тому, как пристально он
всматривался в зеленую чащу и как старался  не  сбиться  с  едва  намеченной
тропки, местами совсем пропадавшей в кустах, было видно, что  в  лесу  он  -
человек новый, не знает его и бессознательно боится этой зеленой глубины.
     Прошло всего часа два, как он вышел из поселка, и  по  расчету  не  мог
уйти больше семи-восьми верст, а уже казалось, что на тысячу миль кругом нет
ни единой человеческой души и везде только один  этот  зеленый  таинственный
лес, своей жизнью живущий, свою тайну ведающий, старый как мир.
     На опушке большой поляны Веригин остановился.
     Здесь было так много солнца и трава была  такая  яркая,  что  глазам  и
радостно, и больно было глядеть. Из густой  сочной  зелени  смотрели  тысячи
голубеньких, синих, красных и  желтых  цветов,  над  ними  танцевали,  точно
ошалев от солнца и тепла, белые бабочки, а  вверху  открывалась  необозримая
глубина сверкающего  и  тающего  неба,  по  которому  ослепительно  белые  и
кудрявые на развернутых  парусах  легко  плыли  далекие  счастливые  облака.
Тропинка точно утонула в этой зеленой благодати, а на  той  стороне  той  же
сплошной стеной стоял темный  перепутанный,  казалось,  непроходимый  лес  и
тысячами зеленых глаз внимательно и жутко  смотрел  на  одинокого  человека,
неожиданно появившегося в его царстве.
     - Черт его разберет, где там это дурацкое озеро!  -  с  досадой  сказал
Веригин. - Поляну-то я нашел, а где тот "корявый" дуб, черт его знает... Все
дубы корявые!
     Он решил отдохнуть и осмотреться. Перед выходом из дому он закусил,  но
от быстрой ходьбы и крепкого лесного воздуха ему уже опять захотелось есть.
     - Надо подзакусить, а там видно будет! - решил он.
     Трава была мягкая и душистая; свежестью охватило его слегка  вспотевшее
мускулистое тело, и Веригину захотелось лечь на  спину  и  растянуться  так,
чтобы каждым атомом своего существа впитывать в себя тепло и  свежесть  этой
удивительной первобытной земли.
     В сумке у него была вареная колбаса и черный хлеб. Хлеба было много,  и
потому он старался откусывать колбасы  поменьше,  заедая  огромными  кусками
мягкого, вкусного, пахучего хлеба, но не удержался и съел всю колбасу,  даже
со шкурой, которая показалась ему удивительно вкусной.
     Потом он снял сумку, поставил ружье к дереву и растянулся  в  траве.  И
сразу исчез лес,  кругом  встала  такая  странная  вблизи  трава,  а  вверху
развернулась синева неба с застывшим на  ней  круглым,  белым,  как  кипень,
облаком. Внизу у корней трава казалась дремучим тропическим лесом,  и  почти
на каждой травинке  ползали  или  важно  сидели  какие-то  козявки,  а  один
толстенький красненький жучок, свесившись на самом конце стебелька,  в  упор
рассматривал Веригина маленькими, как точки, непонятными  черными  глазками.
Изредка, ныряя в воздухе, точно уносимая ветром, проносилась над ним  легкая
белая бабочка и снизу казалась прозрачной и желтой.
     Веригин лег на спину, раскинул руки и ноги, будто в  самом  деле  хотел
захватить побольше земли, и закрыл  глаза,  сразу  погрузившись  в  какой-то
светлый золотистый мрак и тихую, гудящую и жужжащую  музыку.  Веки  закрытых
глаз сами собой трепетали под теплым светом, от кончиков  ног  по  спине  до
затылка тянулась и обволакивала все тело сладкая, ленивая истома, а  в  ушах
непрерывно стояла эта музыка и то сливалась в одну  густую  дрожащую,  точно
медом налитую ноту, то распадалась на  целый  хор  каких-то  потрескивающих,
позванивающих и шепчущих звуков. Иногда над самым ухом что-то заводило  свою
особливую песенку, и тогда казалось, что кто-то подкрался  к  нему,  смотрит
из-за густой травы зелеными лесными глазами и говорит что-то одно и  то  же,
очень важное, и серьезное, на своем непонятном, нечеловеческом языке.
     Веригин невольно открыл глаза, но никого не было кругом: зеленая  трава
тихо шевелилась на синем небе, и красный жучок как  зачарованный  неподвижно
смотрел  на  него  черными  глазками.  Веригин  невольно  улыбнулся  ему:  у
забавного жучка был такой загадочный вид, точно это именно он, когда Веригин
закрывал глаза, превращался в лесного человечка и рассказывал,  и  доказывал
ему что-то. Веригин хотел тронуть  его  пальцем,  но  лень  было  пошевелить
рукой, и он закрыл глаза.
     Какие-то ленивые и смутные мысли наплывали  и  тянулись  в  голове  без
конца.
     "Лес, лес... - машинально думал Веригин, - в конце концов,  и  в  самом
деле все-чепуха, а самое главное, единственно нужное, это-лес, земля, небо и
солнце!..  Лес!..  Кто  это,  в  самом  деле,  говорит?..  Вот  так  близко,
прямо-таки в самое ухо, отчетливо так!..  Кажется,  прислушаться  получше  и
поймешь что-то. Это тот жучок превратился в маленького лесного человечка,  в
смешном, круглом красном сюртучке, и рассказывает... У  него,  должно  быть,
круглая  маленькая  головка  и  забавная  серьезная   мордочка   с   черными
глазками... Лес!.. Отчего это каждый человек, как только попадает в лес  или
поле, начинает думать и говорить, что вся его жизнь была ошибкой и настоящее
счастье   только   здесь,   среди   природы,   в   простом,   немудрствующем
существовании?... И ведь каждый знает, что не проживет здесь и трех  дней!..
Проклинаем культуру, ругаем людей, а сами жить без них не можем!..  Странно,
есть тут какое-то недоразумение!.. Ведь вот так ясно чувствуешь, что счастье
где-то здесь близко, а поймать его не можешь. И поймаешь, а не  удержишь,  и
скучно, и тянет к людям, городам,  борьбе!..  Нет,  мы  забыли  секрет  этой
простой   растительной   жизни!..   А   этот   смешной   лесной   человечек,
притворяющийся жучком, должно быть, знает и силится мне рассказать, только я
не могу понять его. Вот, опять!..  Ну,  громче,  громче!..  Не  так  быстро,
отчетливее!.. Нет, не поймешь!.. Фу, лень какая!.. Так бы и заснул!.. А дело
все в том, что надо верить, будто это страшно важно, что солнце светит,  что
трава растет, жучок сидит... Ведь  мы  как?..  Мы  думаем,  что  природа-это
только дачное удовольствие, и когда  смотрим  на  какую-нибудь  козявку,  то
уверены, что нам до нее, в  сущности,  никакого  дела  нет!..  Мы,  эгоисты,
углубились  в   свое   человеческое,   а   природу   только   снисходительно
допускаем!.."
     Веригин вдруг вспомнил, как однажды, попав в монашеский  скит  в  самый
разгар революции, спрашивал старого почтенного монаха:
     - И газет вы не читаете?
     - Нет.
     - Неужели вам не интересно знать, что делается на свете?
     - Что же там делается... Мы знаем вот, что солнце светит! -  неожиданно
веско и спокойно ответил монах.
     "А остальное не важно? - подумал Веригин. -  Нет,  важно!..  Нельзя  же
спокойно  наслаждаться  чистым  воздухом,  когда  знаешь,  что  кругом  люди
задыхаются, голодают,  борются  за  кусок  хлеба,  за  сносное  человеческое
существование!.. Человек не имеет права... Какого права?.. О чем это я?.."
     Жучок, совсем уже не скрывая, что он не жучок,  а  лесной  человечек  в
круглом красном фрачке, важно и с пафосом заговорил что-то о пролетариате...
Дятел где-то близко застучал в барабан...
     - Задремал! - громко сказал Веригин и открыл глаза.  Жучок  по-прежнему
сидел на своем стебельке, кругом шелестела трава, облако вверху  исчезло,  и
бездонная, чистая и ясная синева смотрела на Веригина.
     "Нет, надо идти, а то тут  заснешь!"  -  подумал  Веригин  и  встал,  с
сожалением расставаясь с томной ленью, проникшей все тело от нагретой мягкой
земли.
     Опять развернулась перед ним поляна, трава  опустилась,  красный  жучок
потерялся в ней, и Веригин  уже  не  мог  найти  его.  Впереди  опять  встал
запутанный, стена стеною, лес.
     - Идти... А куда?.. Где этот дуб проклятый?
     И в ту же минуту Веригин увидел его: там,  где  полянка  острым  клином
убегала в чащу, на самой опушке стоял  приземистый,  весь  обросший  мхом  и
липами, старик дуб, с корявыми руками, запущенными во все стороны в  зелень,
точно крючковатые пальцы в  густую  взлохмаченную  зеленую  бороду.  Толстый
ствол его, весь в ранах, чернел дуплом, и солнечные пятна тихо скользили  по
нему вверх и вниз.
     Веригин подобрал сумку, вскинул на плечо ружье и  отдохнувшими  легкими
ногами зашагал через  поляну.  Трава  путалась  у  колен,  и  сотни  зеленых
кузнечиков и каких-то белых букашек брызгали из-под ног во все стороны.
     - Сколько их! - удивился Веригин, и ему даже как-то страшно стало,  что
столько живых существ, таких микроскопических, живут совсем помимо человека,
нисколько не интересуясь им и не нуждаясь в нем.
     Он обошел старый дуб, похожий  на  древнего  косматого  лешего,  выбрал
направление и опять углубился в чащу, шагая по  мягкой,  пружинящейся  сухой
листве. Должно быть, местами под нею были ямы и палые  деревья,  потому  что
почва предательски колыхалась под ногами.
     Какая-то серо-желтая змея с тихим, предостерегающим свистом заскользила
в сторону от него и долго, без оглядки, ползла на виду, пока не скрылась  за
деревьями... Коршун неожиданно сорвался с вершины и камнем полетел к оврагу,
жестко хлопая по веткам твердыми крыльями...

II

     Лес то сгущался сплошной стеной,  то  быстро  разбегался  по  сторонам,
открывая зеленые веселые лужайки, и наконец на одной из них  Веригин  увидел
человеческое жилье.
     Это была землянка, крытая мхом, с вросшей в землю крышей, под  которой,
над грубо сколоченной низенькой дверью, висели гирляндами какие-то  красные,
синие и белые тряпки, придавая ей странный и дикий вид.
     Вся полянка была так покрыта цветами, что травы не было видно, и  лежал
кругом только узорчатый, пестрый,  душистый  ковер.  По  всем  направлениям,
тяжко гудя, носились здесь пчелы и густо пахло теплым медом.
     В первую минуту Веригину показалось, что тут никого  нет,  кроме  пчел,
цветов и деревьев, и он уже хотел подойти, как что-то белое  зашевелилось  и
поднялось над травой так неожиданно, что он даже вздрогнул.
     Приземистый, мохнатый, весь в волосах, стоял на поляне,  среди  цветов,
какой-то старик.
     Лица его Веригин сначала совсем не разобрал, так оно заросло, но  потом
рассмотрел темно-коричневое, все с  кулачок,  старческое  личико,  с  седыми
нависшими бровями и  маленькими,  острыми,  как  буравчики,  глазками.  Одет
старик был во что-то белое, будто длинная женская рубаха, с нашитыми на  ней
красными ластовицами и красными же полосками в несколько рядов вокруг подола
и  ворота.  На  ногах  у  него  были,  несмотря  на  тепло,  пестрые,  мехом
отороченные, сапоги, такие, какие носят по  зимам  буряты.  Длинные  корявые
руки висели ниже колен, а волосы и борода, седые до желтизны,  в  прозрачных
отсветах леса казались зелеными. Был он до того дряхл и сгорблен, что, когда
наклонялся к земле, почти опираясь на нее руками и бородой  касаясь  цветов,
был похож на старый выкорчеванный пень, еще цепляющийся  за  почву  корявыми
перепутанными корнями.
     Повинуясь какому-то неопределенному чувству, Веригин, вместо того чтобы
выступить на опушку и показаться, тихо остановился между деревьями.
     Лесной дед что-то делал: то как  будто  кланялся,  то  притоптывал,  то
вытягивал руки кверху и, кажется, что-то пел и приговаривал  -  нельзя  было
разобрать.
     "Что за черт, что он там делает?" - подумал Веригин.
     А дед,  кажется,  начинал  уже  танцевать.  Он  приплясывал,  с  трудом
подгибая дрожащие колена и выкрикивая какие-то  слова,  в  которых  Веригину
слышалось только:
     - Шау! Шау! Шау!..
     Голос его звучал глухо и жутко,  дико  отдаваясь  за  зеленой,  залитой
цветами поляне под тающим в солнечном блеске голубым небом.
     Веригин стал догадываться,  что  присутствует  при  каком-то  неведомом
религиозном обряде, и  догадка  его  скоро  подтвердилась:  старик  внезапно
скрылся в землянке и сейчас же  появился  опять,  с  трудом  вытащив  оттуда
какое-то тяжелое, безобразное деревянное чучело.
     Это был грубо вытесанный, нелепо раскрашенный чурбан, и,  когда  старик
поставил его у стены землянки, Веригин  разобрал  жуткое,  едва  намеченное,
скуластое,  узкоглазое,  деревянное  лицо,  с  какой-то  неприятной,  не  то
насмешливой, не то идиотской, улыбкой на деревянных губах, и  руки  и  ноги,
совершенно одинаково скрещенные.
     Потом старик откуда-то достал маленький берестяной корец  с  медом.  Он
поставил его перед идолом, взял тонкую  раскрашенную  палочку,  с  пением  и
бормотанием обмакнул ее в мед и помазал по деревянным губам. Чурбан улыбался
так же хитро и бессмысленно. Старик  смешно  воздел  руки  к  небу  и  опять
заплясал и закричал, как пьяный.
     Веригину стало  смешно.  Он  решительно  выступил  из  своей  засады  и
показался на поляне.
     В ту же минуту произошло что-то странное, чего Веригин никак не ожидал:
лесной дед мгновенно остановился, уронил свою палочку и с  ужасом  уставился
на незнакомого человека. Невольно приостановился и Веригин, хотя и продолжал
улыбаться. Некоторое время они неподвижно смотрели друг на  друга,  и  видно
было, как у старика дрожали колени. Потом он  метнулся,  как  заяц,  схватил
свой чурбан, поволок его, не осилил от испуга,  бросил  и  вдруг,  шагнув  в
сторону Веригина, замахал руками и закричал:
     - Уходи!.. Чего тебе?.. Уходи!.. Нельзя тут!.. Уходи