валась передо мною неприглядная изнанка их жизни, и
я уже стал замечать, что от прежнего  уважения  не  остается  и  следа  и  я
начинаю презирать профессора, перед которым так благоговел  еще  недавно.  И
это сделала эта женщина.
     В то же время пропало и то благоговение, которое  сначала  внушала  мне
сама Лидия Михайловна как жена великого человека. Правда, она мне  нравилась
меньше, я даже презирал ее, но зато чувствовал, что это женщина, на  которую
и я, какой бы я ни был, могу смотреть  откровенно,  со  своими,  хотя  бы  с
самыми грязными, мыслями. Я стал относиться к ней с игривой двусмысленностью
и в отсутствие профессора становился даже почти наглым.
     Увы, я убедился, что это нравилось ей. Ко всем своим прелестям она была
еще и развратна. Тем холодным развратом любопытства, каким бывают  развратны
глупые, легкомысленные,  жестокие,  ничего  не  уважающие  и  не  признающие
женщины.
     Она очень гордилась своей красотой, своей стройностью, своими ногами  и
руками, своей кожей, а поэтому одевалась слишком прозрачно и часто принимала
рискованные позы. Профессор, видимо, страдал от этого, и я  однажды  слышал,
как он говорил:
     "Лидочка, нельзя же так... ты почти голая!"
     Лидия Михайловна не выносила никаких замечаний: все,  что  она  делала,
было прекрасно, оригинально и мило!.. Я думаю, что свои недостатки она знала
хорошо, но была уверена, что даже недостатки ее имеют какую-то  своеобразную
прелесть!.. Так думают все женщины... Поэтому в каждом  замечании,  хотя  бы
самом осторожном и ласковом, она видела только желание оскорбить ее.
     "Ну и прекрасно!" - ответила она.
     "Что же тут прекрасного?" - тихо,  с  мучительным  выражением  бессилия
сказал профессор.
     "Все! - вызывающим тоном бессмысленно ответила она. - Хочу и буду!"
     И прибавила, очевидно, на какое-то возражение, которого я не расслышал:
     "Ну да, и разденусь!"
     Я поскорее ушел.
     В то время я уже не благоговел перед нею, а потому эти слова  -  голая,
разденусь - пробудили во мне  нечистое  чувство.  Я  долго  ходил  по  саду,
смотрел на звезды, на темные деревья, а в  темноте  передо  мной  колыхалось
нагое женское тело, ее тело.
     Профессор окликнул меня. Может быть,  он  хотел  убедиться,  что  я  не
слышал разговора, или ему самому захотелось пройтись, но он тихо пошел рядом
со мною. Не помню, о чем мы тогда говорили, но под его серьезный тихий голос
мне стало стыдно своих мыслей и страшно, что Он может догадаться о них.
     Ложась спать, я напряженно и с юношеским энтузиазмом думал о  том,  как
помочь этому человеку, как открыть ему глаза на его жену. Мне все  казалось,
что он просто обманывается на ее счет, не  видит  ее  грубости,  пошлости  и
легкомыслия. Я, конечно, был очень наивен в эту минуту, но мысли у меня были
хорошие, светлые.
     А вышло совсем не то!.. Я сам шлепнулся в ту грязь,  из  которой  хотел
вытащить другого, и в этом виновата та же проклятая  баба!..  Случилось  это
так: однажды вечером Лидия Михайловна предложила мне покататься на лодке. За
садом протекала полноводная и спокойная река... Был там лес; с одного берега
темные старые дубы, а с другого - камыши и ольховые рощи.
     Я сидел на веслах, а  Лидия  Михайловна  на  руле.  Одета  она  была  в
какой-то длинный Легкий  капот,  надетый,  вероятно,  или  на  очень  тонкую
сорочку, или прямо на голое тело. Под этим капотом отчетливо была  видна  ее
фигура, которая местами даже просвечивала, и это волновало меня. В  сумерках
казалось, что глаза у нее очень темные и смотрят все время на меня.  Оттого,
что не видно было их выражения, они казались загадочными, русалочьими.
     Началось с  того,  что  Лидия  Михайловна  стала  расспрашивать,  какие
женщины мне нравятся. Ее вообще только такие сюжеты и  занимали!..  Разговор
этот еще больше волновал меня, и я инстинктивно старался не смотреть на нее.
     "Ну,  а  я  вам  нравлюсь?"  -  неожиданно  спросила  она  и  при  этом
засмеялась. Нехорошо засмеялась...
     Должно быть, я здорово покраснел, потому что мне  вдруг  стало  страшно
жарко. Но я хотел быть смелым и мужественным, а потому ответил грубовато:
     "Очень!"
     "Вот как!" - захохотала она и брызнула в меня водой.
     Потом мы говорили о  модном  романе,  герой  которого  нечаянно  увидел
героиню в купальне. Надо вам сказать, что за последнее время мы  только  при
профессоре и Ниночке не говорили на такие  темы,  а  как  только  оставались
вдвоем, Лидия Михайловна сейчас же сводила разговор на любовь, флирт и  тому
подобное. Я уже понимал, что я ей нравлюсь, что  моя  молодость  и  свежесть
щекочут ей нервы, и все время  меня  не  оставляло  скверное  ощущение,  что
совершаю что-то подлое. Но молодость брала свое, и я не мог не  искать  этих
разговоров.
     И вот, когда мы  проплывали  мимо  купальни,  белевшей  на  берегу  под
дубами, как-то так случилось, что мы оба посмотрели в ту сторону  и,  должно
быть, одна и та же мысль пришла в голову обоим.  Мысль  эта  испугала  меня,
точно я в пропасть заглянул, даже голова у меня закружилась. Мы  встретились
глазами и поняли друг друга.
     "А вы хотели бы видеть меня... как я купаюсь?" - вдруг  спросила  Лидия
Михайловна и неловко засмеялась опять.
     "Хотел бы!" - ответил я через силу и изо всех сил стал грести дальше.
     Довольно долго мы плыли молча. Я чувствовал, что у меня дрожат  руки  и
ноги и во  всем  теле  какая-то  сладкая  истома.  Лидия  Михайловна  сидела
неподвижно, уронив одну руку в воду, и  о  чем-то  напряженно  думала.  И  я
боялся угадать ее мысли.
     Река делала крутой поворот, а за ним  уже  начинались  поля  и  большое
село.
     "Поедем назад", - точно очнувшись, сказала Лидия Михайловна.
     Я послушно повернул лодку, и мы опять вплыли в лес. Было  уже  довольно
темно. И вот когда  мы  опять  поравнялись  с  купальней,  Лидия  Михайловна
потянулась и сказала, глядя в сторону:
     "А знаете, я и в самом деле выкупаюсь. Я  люблю  купаться  по  вечерам.
Чувствуешь себя какой-то русалкой, и кажется,  что  за  тобой  из-за  кустов
подсматривает какой-то... фавн".
     Чувство мое было похоже на испуг. В эту минуту я уже знал, что будет, и
растерялся. Мне стало вдруг душно и тоскливо.
     "Ну, подъезжайте же!" -  сказала  она  с  нетерпением,  точно  ей  было
досадно, что я так трушу.
     Нечего делать, я пристал к берегу и вздрогнул, когда лодка  со  скрипом
вползла на песок.
     Она ушла в купальню, а я остался у лодки.  Было  совсем  темно,  кругом
стояли темные таинственные деревья, вода была какая-то  странная,  и  в  ней
колыхались отражения первых звезд. В купальне слышался шорох, потом раздался
плеск воды, и на середине реки, светлой от темных берегов, показалась голова
Лидии Михайловны.
     Я глаз от нее оторвать  не  мог.  Под  водой,  колыхавшейся  вокруг,  я
угадывал ее тело, и мне было почти больно от воспаленного воображения.
     Лидия Михайловна поплыла обратно и  скрылась  в  купальне.  Плеск  воды
затих. Она вышла. Не могу вам передать, что я переживал в те минуты: я знал,
что она хочет, чтобы я пришел, я говорил себе, что такой момент, может быть,
никогда не повторится, что надо пользоваться случаем, а в то же время уверял
себя, что просто у меня грязное воображение и все это мне показалось...  Тут
она меня позвала.
     Я не узнал ее голоса, до того странным он мне показался, и ответил тоже
каким-то чужим, не своим голосом.
     "Что это вас совсем не слышно? Вы здесь?.. Я боюсь!" - крикнула она.
     Тогда я встал и пошел... Она вскрикнула, когда увидела меня в купальне,
и замахала руками.
     "Нельзя, нельзя, я еще не одета!"
     Но я уже не мог уйти и, кажется, только глупо улыбался,  шаг  за  шагом
приближаясь к ней. Лидия Михайловна была уже в капоте, но  я  сразу  увидел,
что капот наброшен на голое тело кое-как, нарочно, а  рубашка  ее  лежит  на
скамье. Я подошел к ней совершенно молча. Она так же молча оттолкнула  меня,
не спуская с меня темных, непонятных глаз, и  выражение  у  нее  было  злое,
животное.
     А когда все кончилось, сел на скамейку и закурил. Говорить я не мог,  а
она быстро одевалась при мне,, и я испытывал жгучее наслаждение, смешанное с
отвращением оттого, что уже имел право сидеть и смотреть, как она одевается.
     Всю дорогу мы  молчали,  только  когда  высаживались  из  лодки,  Лидия
Михайловна сказала:
     "Ну что мы с вами наделали!.."
     Я совершенно глупо ответил: ничего!..  а  она  погрозила  мне  пальцем,
кокетливо головой и пошла к дому.
     На террасе горела лампа и пили чай профессор с Ниночкой.
     Я не мог представить  себе,  как  я  посмотрю  им  в  глаза,  но  Лидия
Михайловна  выручила  меня,  быстро  пройдя  вперед  и   сказав   совершенно
беззаботным тоном:
     "А вот и мы!"
     "Нагулялись?" - ласково спросил профессор.
     Она стала рассказывать, где мы были, а я смотрел на  нее,  и  мне  было
страшно: как может она говорить так легко и весело, улыбаться мужу и дочери,
когда только что отдавалась мне?.. Знаете, много раз мне и потом приходилось
обманывать мужей с их женами, и каждый раз меня  поражала  та  легкость,  та
виртуозность, с какой лгали  женщины...  Лгали  они  не  только  словами,  а
голосом, движениями, смехом, каждой черточкой своего тела... И как  лгали!..
С наслаждением!..
     Ну,  после  этого  связь  наша  продолжалась  долго.  Это  была   связь
безобразная, без всякого чувства, просто потому, что мне была нужна женщина,
а ей нравились моя молодость  и  свежесть.  Однако,  по  молодости  лет,  по
неиспорченности, я тяготился этим и старался думать, что мы  все-таки  любим
друг друга. Однажды я даже  сказал  ей,  что  меня  не  удовлетворяют  такие
отношения, и при этом грубо выразился, что ей "только этого и нужно!".
     Лидия Михайловна посмотрела на меня с  самым  искренним  презрением,  а
затем дня три мучила меня, отказывая в ласках и  ехидно  повторяя,  когда  я
приставал к ней:
     "Зачем? Ведь вам этого не нужно! Это грязь!"
     И доводила меня до того, что я  готов  был  отказаться  от  всех  своих
убеждений, лишь бы она отдалась мне. И она уступила, но с таким видом, точно
сделала мне величайшее снисхождение.
     Странно, я чувствовал к ней  непобедимое  влечение  и  в  то  же  время
презирал ее от души. Каждый раз, когда она  уходила  от  меня,  я  испытывал
положительное отвращение и давал себе слово прекратить эту связь, но  и  сам
прекрасно чувствовал, что ничего из этого не выйдет, что завтра я опять буду
добиваться того же...
     Мучили меня и отношения к Ниночке и  профессору.  Когда  я  подходил  к
Ниночке, мне казалось, что я замараю ее какой-то гадостью, а когда профессор
по-прежнему ласково и внимательно вступал со мной в  разговор,  я  заикался,
бледнел, краснел и вел себя, должно быть, непозволительно глупо, так что  он
даже смотрел на меня с недоумением. Я не мог глядеть ему в  глаза,  презирал
себя, а потому скоро начал чувствовать к нему  ненависть.  Иногда  мне  даже
было лестно думать,  что  я  его  обманываю...  Ты,  мол,  великий  человек,
знаменитый ученый, а я - ничтожество, заурядный студентишко, а вот твоя жена
принадлежит мне. Мне стало приятно унижать его в своих глазах, точно этим  я
мстил ему за собственную подлость. А он ничего не  замечал,  был  ласков  со
мною и по-прежнему обожал свою Лидию Михайловну.
     Ух, подлая баба!.. Сначала она немного боялась, но потом обнаглела так,
что лезла ко мне чуть ли не на глазах у мужа. Должно быть, ей даже нравилось
рисковать.
     Однажды, я помню, профессор на минуту вышел на террасу, а  она  подсела
ко мне с поцелуями, я испугался и даже отстранился, а она  нарочно  обнимала
меня, забавляясь моим испугом... В это время профессор вошел, и так  быстро,
что она едва успела отскочить на соседний стул, причем  села  чуть  не  мимо
стула... Должно быть, он заметил что-нибудь, потому что круто  повернулся  и
вышел.
     Несколько минут мы с ней сидели, не смея взглянуть друг на друга. Потом
она встала и пошла за ним, а меня никакие  силы  небесные  не  заставили  бы
встать... Я сидел на том же месте и ни с того ни  с  сего  начал  кашлять...
Знаете, я когда  и  теперь  вспоминаю  об  этом  кашле,  то  меня  в  краску
бросает!..
     Я слышал, что они быстро и резко говорят между собой, и чувствовал себя
хуже и хуже... Профессор был взволнован, но со мной, по обыкновению, ласков,
только мне показалось, что он как-то уж чересчур ласков.
     Потом я узнал, что она его же во всем обвинила: оказалось, что  у  него
грязное воображение, что она просто испугалась его, что  он  так  неожиданно
вошел, а то что он еще неожиданнее вышел, было  якобы  уже  совсем  глупо  и
гадко, так как я мог подумать, что он  в  самом  деле  приревновал...  Одним
словом, она запутала его так, что  бедный  профессор  раскаялся  во  всем  и
просил у нее прощения, а со мной удвоил ласковость и внимательность.
     Это случалось не раз, и всегда она оборачивала дело так,  что  выходила
чище снега горного!.. И вы знаете, она, ей-Богу, сама искренно  верила,  что
чиста!.. Вы смеетесь? А я говорю,  что  так...  Вы  знаете,  я  сам  однажды
спросил ее: не догадывается ли муж?
     "Ему и в голову это не может прийти, он слишком хорошо меня  знает!"  -
сказала  она  с  великолепным  высокомерием.  Понимаете,  она  мне,   своему
любовнику, говорила, что муж слишком хорошо ее знает, чтобы допустить, что у
нее есть любовник!..
     Ну-с, так прошло почти все лето, и наконец разразилась катастрофа.
     Надо вам сказать, что связь мне стала совсем в тягость,  да  и  надоела
она мне со своим холодным  развратом...  Гадко  как-то  стало...  Мы  начали
ссориться, по целым дням не говорили, и все эти дни она  была  как  фурия...
Страшно сказать, все свои неприятности с любовником эта женщина вымещала  на
муже. Он видел, что она нервничает, не сводил с нее глаз, а  она  устраивала
ему сцены, когда не смела устроить их мне. Жизнь стала невыносимой.  Ниночка
совсем напугалась, профессор был сам не свой, а она день ото дня становилась
все растерзаннее, все наглее и дошла до того, что при муже очень  откровенно
бранилась со мной. Как он ничего не замечал, не понимаю!.. Любовь!.. Слишком
уж страшно было бы ему заметить, должно быть.
     Как-то раз, поздно вечером, профессор пришел ко мне во флигель,  сел  и
закурил. Мягко и осторожно стал он расспрашивать меня о моей жизни,  о  моих
намерениях. Я солгал ему, что у меня есть  невеста.  Он  ласково  и  грустно
улыбнулся.
     "Ах, милый мой, милый... Что ж, и вам не избежать того же, мимо чего не
проходит никто из нас... Ничего не поделаешь. Но помните  одно:  никогда  не
позволяйте  себе  любовь  к  женщине  поставить  во   главу   своей   жизни.
Женщина-существо другого мира. Она не понимает того, чем может и должен жить
мужчина... Отсюда все разлады и несчастия семейной  жизни.  Женщина  отравит
вам душу, растерзает сердце, опошлит ваш ум, унизит вашу гордость, и все это
сделает так мило и грациозно, что вы и не заметите. Бойтесь любви, милый мой
юноша, она приходит незаметно и вырастает в нечто сильнее  воли,  совести  и
рассудка. Есть паразитарное растение: оно появляется на коре большого дерева
в виде незаметного нежного мха  и  сначала  кажется  таким  нежным,  слабым,
беспомощным, но когда привьется, быстро пускает корни в живое тело, проедает
кору, обвивает все дерево, сушит его и губит... Так  и  женщина:  когда  она
подходит к мужчине, она звучит как арфа, подчиняется его  мыслям,  чувствует
его чувствами, с ловкостью хамелеона перенимает все, что ему кажется  святым
и дорогим, и когда таким образом вопьется ему  в  душу,  станет  частью  его
сердца, тогда сбрасывает  маску  и  обнаруживается  во  всей  своей  узости,
грубости и злости... А когда корни любви уже в самом сердце,  тогда  она  не
только изуродует жизнь человеку, она изуродует его самого: то, что он любил,
она научит ненавидеть, то, что он уважал,  заставит  презирать,  пробудит  в
самом самоотверженном мужском сердце мелочность,  жадность,  своекорыстие  и
пошлость... Бойтесь женской любви".
     Так или почти так говорил мне профессор, и по его лицу было видно,  что
говорит он сам с собой, почти и не замечая меня, случайного  собеседника,  в
тяжкую минуту душевного надрыва...
     Я слушал точно прибитый!..  Особенно  резнула  меня  по  сердцу  фраза:
"Заставит презирать то, что уважали!"
     Я вспомнил свое прежнее  чистое,  прекрасное  отношение  к  нему  и  то
скверное,  маленькое,  гаденькое  чувство,  с  каким  я  расчесывал  в  душе
наслаждение обмана, его унижение и свое превосходство над  ним  в  обладании
его женой.
     Когда он ушел, я схватился за голову и точно прозрел. Во всей гадости и
мерзости увидел себя, проклял Лидию Михайловну и в сотый раз,  но  уже  всей
душой, поклялся бежать отсюда.
     Ночью она, по обыкновению, вылезла в окошко своей спальни и  пришла  ко
-мне, наглая, бесстыдная, торжествующая... Со смехом она стала рассказывать,
как разуверила мужа в одном случайном подозрении. Я выгнал ее...
     Мы поссорились, и  однажды  за  обедом,  злая  и  бешеная,  она  начала
придираться к Ниночке; профессор заступился за испуганную плачущую  девочку;
Лидия Михайловна начала кричать на него, осыпая бранью, как кухарка.  Что-то
совершилось в эту минуту, я не могу вспомнить  как,  но  только  муж  что-то
сказал ей, а она схватила тарелку и пустила ему в голову.
     Она сидела рядом со мной, и в ту секунду, когда  она  бросила  тарелку,
горло мне сдавила судорога, и, не помня себя, я со всей силы  ударил  ее  по
щеке...
     Она упала и дико, неистово закричала... И, не давая опомниться  никому,
страдая и плача, я закричал сам:
     "Она моя  любовница...  дрянь!..  Так  ей  и  надо!.."  Потом  бросился
бежать... Собрал свои вещи и пешком ушел на станцию...

V

     После рассказа доктора разговор не вязался,  и  мы  скоро  решили  идти
спать.
     Постель нам устроили в сарае на  свежем  душистом  сене.  Доктор  скоро
захрапел, а я лежал на спине, смотрел на полоски лунного света, чеканившиеся
на противоположной стене, и думал о профессоре, о его  жене,  о  мужчинах  и
женщинах и о всей нелепости человеческой жизни.
     Должно быть, и Милину не спалось, потому что он  все  ворочался,  будто
его блохи кусали.
     Я стал уже дремать, когда услышал шорох и как  будто  тихие  голоса.  Я
открыл глаза и увидел Милина, тихо отворявшего дверь сарая.
     - Куда вы? - сонно спросил я.
     - Душно, хочу посидеть на дворе, - ответил он и вышел.
     Должно быть, я сейчас же заснул и спал долго.  Проснулся  я  от  скрипа
двери. Кто-то быстро вскочил в сарай. Это был Милин. Уже светало, и  щели  в
сарае были светлые. Мне показалось, что  лицо  Милина  испуганно  и  бледно.
Впрочем, может быть, это казалось от бледного синенького света утра.
     Милин юркнул на солому,  накрылся  с  головой  пальто  и  затих,  точно
притаился.
     На дворе я разобрал скрип телеги,  лошадиное  фырканье  и  два  голоса:
грубый мужской и визгливый женский - красивой  Маланьи.  "Должно  быть,  муж
приехал", - сообразил я.
     Голоса о чем-то спорили. Мужской  гудел  угрожающе,  женский  в  чем-то
оправдывался, и отсюда было слышно, как лживо и уклончиво верещал он.
     Мало-помалу мужской голос стал  тише,  а  женский  зазвучал  ласково  и
наконец слился в какое-то грудное мурлыканье. Потом все стихло.
     Доктор ничего не слыхал. Милин не двигался под своим  пальто.  И  когда
уже на  дворе  воцарилась  тишина,  вдруг  Дыня,  прикорнувший  в  сторонке,
произнес с тяжелым вздохом:
     - Ишь, проклятая баба!..
     Милин шевельнулся под пальто, но не отозвался.
     Утро уже совсем  ярко  просвечивало  сквозь  щели  стен.  Наверху,  под
крышей, завозились воробьи. Где-то близко оглушительно закричал петух.



    Михаил Петрович Арцыбашев.
    Рассказ о великом знании


     Собр