верил. Днем он уже постоянно думал на одну и ту же тему:
     "Организм разрушается..."
     Он замечал это в том, что ему тяжело взойти на лестницу  больницы,  что
ему приходится иногда  кряхтеть,  вставая  или  нагибаясь.  От  дум  у  него
началась бессонница, а  бессонница,  как  ему  казалось,  была  предсмертным
явлением.
     Как раз прошлую ночь он вовсе не спал, и оттого у него  в  голове  было
точно тяжелое и угарное похмелье.
     Те мысли, которые прошли в эти часы бесцельного лежания  в  нагревшейся
липкой постели, под крик и  смех  сумасшедших  в  буйной  палате,  были  так
омерзительно страшны, что доктор даже юлил и обманывал самого себя, стараясь
думать, что ничего не помнит.
     Но это ему  не  удавалось:  то  одна,  то  другая  мысль  всплывала  и,
казалось, очень отчетливо отпечатывалась на белой стене. В конце  концов  он
таки  вспомнил  то,  чего  больше  всего   старался   не   вспоминать:   как
художественно ясно представился ему процесс разложения, та  слизь  и  гниль,
которые получатся из него,  представились  толстые,  ленивые,  белые  черви,
распухшие от его гноя... Он всегда боялся червей. А  они  будут  ползать  во
рту, в глазах, в носу и везде...
     - Конечно, я не буду  тогда  ничего  чувствовать!  -  сердито  закричал
доктор - громко, на всю комнату. Голос у него был пронзительный.
     Фельдшер отворил дверь, посмотрел и затворил.
     "Бывает так вот: лечит, лечит, да и сам  того!.."  -  подумал  он  и  с
большим удовольствием, потому что ему было  страшно  скучно,  пошел  сказать
другому фельдшеру, что старший, кажется, "того".
     Когда он затворял дверь, она пискливо скрипнула.
     Доктор посмотрел через очки.
     - Гм... в чем дело? - спросил он сердито.
     Но оттого, что дверь молчала, он с раздражением подошел к ней,  отворил
и пошел по коридору и по лестнице вниз,  в  ту  палату,  куда  только  вчера
вечером посадили нового пациента.
     К нему и давно надо было сходить,  но  теперь  он  пошел  вовсе  не  по
обязанности, а потому, что оставаться одному было уже совсем скверно.
     Сумасшедший, в желтом халате и колпаке, хотя ему можно было  оставаться
и в своем платье, сидел на кровати и самым рассудительным образом  сморкался
в носовой платок. Доктор вошел очень осторожно, даже как будто  недоверчиво,
но сумасшедший посмотрел на него весело и дружелюбно.
     - А, здравствуйте! - сказал он. - Вы, кажется, старший врач?
     - Здравствуйте, - ответил доктор, - я старший врач.
     -  Очень  приятно...  Садитесь,   пожалуйста,   -   любезно   пригласил
сумасшедший.
     Доктор присел на стул, подумал, посмотрел на голые,  выкрашенные  серой
краской стены, потом на халат сумасшедшего и сказал:
     - Как ваше здоровье? Спали?..
     - Спал, - охотно ответил сумасшедший, - почему бы мне и не спать? Спать
следует... Я всегда очень хорошо сплю.
     Доктор опять подумал.
     - Да... Но, знаете, новое место... Кричат тоже у нас тут...
     - Кричат? Я не слыхал... Я, к счастью, доктор, очень плохо слышу...  Он
засмеялся.
     - Бывает, что и не слышать - счастье... Доктор машинально ответил:
     - Бывает...
     Сумасшедший почесал переносину.
     - Вы, доктор, курите? - спросил он.
     - Нет.
     - Жаль, а то бы я попросил папиросочку...
     - Вам курить нельзя... знаете...
     - Ах да...  я  все  забываю...  не  привык  еще...  -  опять  улыбнулся
сумасшедший.
     Они помолчали.
     Окно было с решеткой и довольно густой, но все-таки свет так и лился  в
комнату, и оттого было вовсе не мрачно, как всегда в больницах, а очень даже
радостно и уютно.
     - Прекрасная комната! - благосклонно сказал доктор.
     - Да, очень веселенькая комнатка... Я  даже  не  ожидал...  Я,  знаете,
никогда раньше в сумасшедшем доме не бывал и представлял его себе гораздо...
совсем не таким... а тут ничего... И если недолго, то я даже... ничего... А?
     Сумасшедший искательно заглянул снизу в глаза доктора, но увидел только
непроницаемо-синие стекла очков и торопливо прибавил:
     - Ну да... да... Я понимаю... об этом спрашивать... Только знаете,  что
я вам скажу, доктор? - вдруг оживляясь, спросил он.
     - А? Что? Это интересно, - машинально проговорил доктор.
     - Как только я выйду из больницы, я первым делом  все  ребра  переломаю
тем своим благоприятелям, которые меня сюда пристроили... - с веселой злобой
сказал сумасшедший, и  его  довольно  безобразное  лицо,  все  в  веснушках,
перекосилось.
     - Ну зачем же?.. - вяло возразил доктор.
     - А затем, что дураки!.. Ведь это же черт  знает  что  такое!..  Какого
черта они полезли не в свое дело!.. Оно конечно, все равно,  а  все-таки  на
свободе не в пример веселее...
     - Мало ли чего... - вдруг сердито сказал доктор.
     -  Да  ведь  я  ровно  ничего  дурного  не  делал!  -  робко   возразил
сумасшедший.
     - Ну... - неопределенно начал доктор.
     -  И  не  сделал  бы!  -  поспешно  перебил  сумасшедший.  -   Скажите,
пожалуйста, с какой бы стати я стал делать зло кому бы то ни было? Если бы я
был дикарь или хоть Тит Титыч какой-нибудь, а  то  я,  ей-Богу,  всегда  был
достаточно интеллигентным для того, чтобы не ощущать  никакого  удовольствия
ни от кражи, ни от убийства, ни от всего такого!..
     - Больной человек... - начал доктор.
     Сумасшедший скривился и тряхнул головой с досадой и скукой.
     - А, Господи!.. Больной!.. Я, конечно, не  стану  вас  уверять,  что  я
здоров: все равно не поверите... Но только какой же я, к черту, больной?..
     - Но вы и нездоровы, - осторожно, но внушительно ответил доктор.
     - Чем? - порывисто спросил сумасшедший. - У меня ничего не болит,  и  я
сравнительно даже в хорошем расположении духа,  что  для  меня  всегда  было
редкостью... Ах, доктор, доктор... Ха!..  Как  раз  тогда  меня  посадили  в
сумасшедший дом, когда я открыл эту штуку... Ха-арошую штуку, доктор!
     - А... это любопытно, - поднимая брови, заметил доктор,  и  его  острое
лицо напомнило морду заинтересованной собаки.
     - Еще бы...
     Сумасшедший вдруг засмеялся, встал, отошел к окну и долго молча смотрел
прямо навстречу солнцу. Доктор тоже молча смотрел ему в спину. Грязно-желтый
халат от солнца обрисовался золотой каймой.
     - Я вам сейчас это скажу, - заговорил опять сумасшедший,  поворачиваясь
и подходя.
     И лицо у него было уже совершенно серьезное и даже как будто  грустное,
но от этого оно только стало приятнее.
     - Вам очень не идет смеяться, - почему-то сказал доктор.
     - Разве? - заинтересовался сумасшедший. - Да я и сам это  замечал...  и
многие мне это говорили... Да я и не люблю смеяться...
     Он засмеялся. Смех у него был сухой, деревянный.
     - И смеюсь, доктор, смеюсь очень часто... Но я вам хотел не об  этом...
Видите, с тех пор как я себя помню мыслящим человеком, я постоянно  думал  о
смерти... и очень упорно...
     - Ага! - громко сказал доктор и  снял  очки.  Глаза  у  него  оказались
большие и такие красивые, что сумасшедший невольно замолчал.
     - А вам так вот очки не идут! - сказал он.
     - Э... нет... это пустяки... а вот вы об этом... думали, значит,  очень
много о смерти? - заторопился доктор. - Это очень любопытно...
     - Да, знаете... Я не могу вам, конечно,  передать  всего  того,  что  я
передумал, и уж  конечно  того,  что  я  перечувствовал...  а  только  очень
нехорошо было!.. Я, бывало, по  ночам  плакал,  как  маленький  мальчик,  от
страха... Все представлял себе, как это будет... как я умру, как сгнию и как
в конце концов меня совсем не  будет...  Так-таки  и  не  будет!  Это  очень
трудно; почти невозможно представить себе... - а все-таки... так и будет.
     Доктор скомкал в руке бороду и промолчал.
     - Ну, это еще ничего... то есть не  то,  что  "ничего",  а  даже  очень
скверно, печально, омерзительно, но... самое скверное в том, что я-то  умру,
а все останется, останутся даже результаты моей жизни... ибо как бы  ни  был
человек мал, но есть какие-то результаты его  жизни!..  Да,  так  вот...  я,
предположим, очень и очень страдал, я воображал, что ужасно важно, что я был
честен или подлец первой степени... и  что  все  это  пойдет,  так  сказать,
впрок: мои страдания, мой ум, моя честность и подлость и даже  моя  глупость
послужат для будущего, если не для чего другого, то  хоть  для  назидания...
вообще я, как оказывается, хоть и жил, и в великом страхе  смерти  ждал,  но
все это вовсе не для себя - хоть и воображаю что для себя, - а  для...  черт
его знает для чего, потому что и потомки мои тоже ведь  не  для  себя  будут
жить... И... знаете, доктор, попалась мне одна книжка, а в книжке той мысль,
и хоть мысль была, может быть,  и  вовсе  глупая,  а  меня  поразила...  так
поразила, что я ее на память заучил.
     - Это интересно, - пробормотал доктор.
     - Вот она: "Природа неотразима, ей спешить нечего, и  рано  или  поздно
она возьмет свое. Она не знает ничего, ни  добра,  ни  зла,  она  не  терпит
ничего абсолютного, вечного, ничего неизменного. Человек - ее дитя... но она
мать не только человека, и у нее нет предпочтения: все, что она создает, она
создает на счет другого, одно разрушает, чтобы  создать  другое,  и  ей  все
равно"...
     - Так, - грустно заметил доктор, но сейчас же  спохватился  и,  надевая
очки, строго прибавил: - Ну и что же из этого?..
     Сумасшедший засмеялся,  смеялся  долго  и  довольно  сердито,  а  когда
перестал, то возразил:
     - Да ничего, так-таки и ничего... Вы видите, какая  это  глупая  мысль,
глупая до того, что в ней вовсе нет мысли... Так  -  фактик  есть,  а  мысли
нет... а факт без мысли - одна глупость... Мысль вывел я сам... Я решил, что
дело далеко не так по идее, если можно так выразиться, природа вовсе  не  не
терпит ничего абсолютно вечного... напротив: у нее все  -  вечно,  вечно  до
приторности, до однообразия и надоедливости; но только вечны у нее не факты,
а идеи... самая суть существования... не дерево, а  пейзаж,  не  человек,  а
человечество, не влюбленный, а любовь, не гений и злодей, а  гениальность  и
злодейство... Понимаете вы меня?
     - По... понимаю, - с усилием ответил доктор.
     - Мы вот с вами сидим и мучимся мыслью о смерти... природе до нас -  ни
самомалейшего дела: мы благополучно, ни  на  какие  рассуждения  не  взирая,
помрем, и нас как не бывало... очень просто... но мучения наши вечны,  вечна
их идея. Соломон э 1-й, который жил Бог знает когда, ужасно мучился мыслью о
смерти, Соломон э 2-й, который будет жить Бог знает когда, тоже будет ужасно
страдать по той же  причине...  Я  в  первый  раз  поцелуюсь  с  невыразимым
наслаждением, а когда у меня уже появится вечная костяная улыбочка, сладость
первого поцелуя переживут  еще  миллион  миллионов  и  больше  влюбленных...
совершенно с тем же чувством... Но я, кажется, повторяюсь?..
     - Да-а...
     - Да... ну... так вот: во всей  этой  пакостной  мыслишке  одно  только
заключение, - поскольку оно касается не идеи, а факта, нас  с  вами,  значит
это то, что природе "все равно". Понимаете, мы ей не нужны, "идею  вас"  она
возьмет, а что касается нас лично, то ей в  высшей  степени  наплевать...  И
это, извольте видеть, после всей той  муки,  которую  я  пережил...  Ах  ты,
стерва!.. Ей - все равно!.. Так мне-то не все равно!.. Плевать  мне  на  то,
что ей все равно!.. Совсем не все равно!
     Сумасшедший  завизжал  так  громко,  так   пронзительно,   что   доктор
укоризненно, хотя и совершенно машинально, заметил:
     - Ну вот... сейчас и видно...
     - Что я сумасшедший?.. Это еще вопрос... да-с, вопрос...  вопросик!  Я,
конечно, пришел в телячье возбуждение... я закричал...  и  все  такое...  но
ведь удивительного в этом ничего нет:  наоборот  -  удивительно,  что  люди,
постоянно думая о смерти, боясь ее до умопомрачения, единственно  на  страхе
смерти основав всю свою культуру, так прилично относятся к этому  вопросу...
поговорят чинно,  погрустят  меланхолично,  иной  раз  всплакнут  в  носовой
платочек и  промолчат,  займутся  каждый  своим  делом,  отнюдь  не  нарушая
общественной тишины... а я... я думаю, что это они - сумасшедшие или  просто
дураки, если могут перед такой штукой еще приличия соблюдать!..
     Доктор очень хорошо вспомнил, как ему хотелось иногда, с несвойственным
его летам и солидности ожесточением,  начать  биться  головой  о  стену  или
кусать подушку или рвать на себе волосы.
     - Этим ничему не поможешь, - угрюмо заметил он.
     Сумасшедший помолчал.
     - Ну да... но ведь, когда больно, хочется кричать, и когда кричишь,  то
будет легче...
     - Да?
     - Да...
     - Гм, ну, пусть...
     - Да и все-таки самому перед собой не так стыдно: все-таки я, мол, хоть
на то употребил свою свободную душу, эту самую, чтобы кричать  караул!..  Не
шел, как болван, на  убой...  и  не  обманывал  себя  теми  благоглупостями,
которыми принято себя утешать в сей беде... Удивительное  дело!  Человек  по
натуре - лакей... ведь природа... она уж действительно вечна, ей есть  смысл
думать не о факте, а об его идее, но человек - сам конечнее всякого факта, -
туда же пыжится, старается представиться, что и он чрезвычайно дорожит  тоже
не фактом, а идеей... Можно ведь у нас во  всю  жизнь  ни  одного  ласкового
слова никому не сказать, а людей, человечество любить,  и  это  будет  очень
великолепно, очень добродетельно в самом лучшем смысле слова... Так и видно:
притворяются людишки, хихикают перед своим всемогущим барином,  который  их,
как баранчиков, хлоп-хлоп! - и все у них где-то в глубине души сидит  этакая
надеждишка, махонькая, с воробьиный носочек,  даже  меньше,  совсем  меньше,
потому  что  знает  же,  уверен  же  всякий  из  нас,  что  "оставь  надежду
навсегда"... сидит эта лакейская надеждишка: ну авось, авось... ну, может...
ну, как-нибудь... и того!.. Слово "помилует" уж  и  вовсе  не  произносится,
потому уж слишком очевидно...
     - Ну и что же, наконец? - с тоской спросил доктор и потер  руки,  точно
ему стало очень холодно.
     - И наконец, то, что возненавидел я эту самую природу горше горького!..
Дни и ночи думал: да найдется же и на тебя какая управа, будь ты проклята!..
И видите, доктор, я довольно еще равнодушно отнесся к  природе,  вне  земли,
которая... Ибо ведь ни черта в ней я не понимаю... То есть  не  то,  что  не
понимаю, но чувствовать не могу... Что  такое  для  меня  звезда,  например?
Тьфу, и больше ничего!.. Она - сама по себе, я  -  сам  по  себе...  слишком
дальнее, должно быть, расстояние... А вот земная природа, та самая,  которой
нужно зачем-то лущить нас, как орешки, смакуя нашу идею, то есть идею нас...
Все, бывало, думаю: как же так... какое имеет право кто бы то ни был  мучить
меня, потом другого, а потом  миллионного  и  так  далее  до  бесконечности?
Почему-то больше всего меня  сладость  первого  поцелуя  угнетала:  я,  мол,
поцеловал раз, один только маленький разик, и уже-тю-тю... а первый  поцелуй
со  всей  своей  прелестью  так  и  останется,  будет  вечен,  вечно  юн   и
прекрасен... да и все остальное... Ведь обидно же... высшая это обида, такая
обида, что хуже и нет!..
     Доктор растерянно смотрел на него.
     - Но комбинация может повториться, - совсем уже глупо пробормотал он.
     - Начхать мне на эту комбинацию! - заорал сумасшедший  в  положительной
злобе.
     И крик его был такой громкий, что после него они долго молчали.
     - Как вы думаете, доктор, - опять начал сумасшедший тихо и вдумчиво,  -
если бы вам вдруг доказали, что земля наша умирает... так-таки и умирает  со
всеми своими потрохами, и не дальше, как этак через триста лег... "унд  ганц
аккурат"... фью!.. Нам-то, современникам, до этого конечно же не дожить... а
не ощутили бы вы все-таки некоторой грусти?..
     Доктор еще не успел сообразить, как сумасшедший заторопился:
     - Очень многие, те, в коих холопство мысли уж в кровь въелось,  которые
- как былые старые дворовые, уж не могли даже отделить  своих  интересов  от
интересов засекавшего их барина - не могут  чувствовать  самих  себя,  очень
многие скажут, что ощутили бы... и пожалуй, и вправду... Ну,  а  я...  я  бы
так,  доктор,  обрадовался!  -  с  каким-то  упоением  сдавленно  проговорил
сумасшедший. - Так обрадовался!.. Ах, ты!..  подохнешь,  значит,  не  будешь
тешиться вечно моей мукой,  проклятой  этой  самой  "идеей  меня"!  Конечно,
строго говоря, это никому ничего не докажет... а все-таки...  чувство  мести
хоть удовлетворится... ирония исчезнет... понимаете... вечность эта, коей во
мне нет!
     - Как же, - вдруг несколько запоздало ответил доктор, - я понимаю...
     И он как-то залпом продекламировал:

                         И пусть у гробового входа
                         Младая будет жизнь играть,
                         И равнодушная природа
                         Красою вечною сиять...

     Сумасшедший быстро остановился и слушал молча с тупыми глазами, а потом
залился смехом.
     - Вот, вот, вот, вот, вот, вот!.. - как перепел закричал он. - Не будет
этого, не будет... не будет этой вечной красоты!.. И знаете, доктор, я...  я
по профессии инженер, но очень долго занимался астрономией  -  это  в  моде,
чтобы заниматься не тем, к чему готовился всю жизнь... и вот,  когда  я  уже
совсем измучился... совершенно случайно  я  наткнулся  на  одну  ошибку.  Я,
знаете, занялся солнечными пятнами, я изучал их гораздо  подробнее,  чем  на
них останавливались до меня другие, и вот я...
     В это время солнце зашло за стену противоположного здания, и в  комнате
сразу померкло. И все предметы  как  будто  отяжелели  и  прилипли  к  полу.
Сумасшедший стал на вид коренастее и грубее.
     - Ну вот... в известной теории прогрессивной увеличиваемости  солнечных
пятен, по которой солнце должно потухнуть без малого в  четыреста  миллионов
лет, я открыл  ошибку...  Четыреста  миллионов  лет!..  Вы  можете,  доктор,
представить себе четыреста миллионов лет?
     - Н... не могу, - проговорил доктор, вставая.
     - И я не могу, - засмеялся сумасшедший,  -  и  никто  этого  не  может,
потому что четыреста миллионов лет-это уже вечность... тогда следует  просто
предпочесть вечность, как понятие более общее, а оттого  и  более  ясное.  С
четырьмястами миллионами лет все остается, как  в  вечности:  и  равнодушная
природа, и вечная красота... Четыреста миллионов лет-это  насмешка...  И  я,
знаете, открыл, что никаких четырехсот миллионов лет не будет!
     - Как не будет? - почти вскрикнул доктор.
     - Да так... они рассчитывали, и очень наивно  даже,  что  раз  в  такое
время солнце потухло на столько-то, то... и тут шла  простая  арифметика.  А
между тем известно, что охлаждающийся металл или иное тело держится долго  в
раскаленном   виде   только   именно   до   появления    первых    просветов
охлажденности... ибо тут взаимонагреваемость... а уж  раз  появилось  пятно,
этакое темненькое пятно на  сверкающей  самодовольной  роже,  то  уж  тут...
равновесие нарушено, пятно не только не поддерживает общую теплоту,  а  даже
совсем напротив: холодит... холодит-с, милое пятно!.. Холодит  и  растет,  и
чем больше растет, тем больше и холодит... с  увеличивающейся  в  чудовищной
прогрессии скоростью. Я думаю, что когда останется этак, примерно,  четверть
солнца, со всех сторон сжатого темными пятнами, одним громадным  пятном,  то
оно потухнет уже в какой-нибудь год... два... И я принялся за вычисления,  я
делал сплавы, однородные химически солнцу... и, знаете, милый доктор, что  я
получил?
     - А? - странно отозвался доктор.
     - Да то, что земля погибнет от холода... при холоде какая уж красота!..
Не скоро, очень не скоро, приблизительно так через пять, шесть тысяч лет...
     - Что-о! - вскинулся доктор.
     - Через пять-шесть, не больше.
     Доктор молчал.
     - И когда я это узнал, тут-то я и начал всем рассказывать и хохотать...
     - Хохотать? - спросил доктор.