зал Генка.
     Сапожникову  тогда  было  43  года,  Генке и Виктору  по 34. Негатив  и
позитив. У них все еще было впереди.
     Сапожников  все   смотрел  на   футляр   от   телевизора   "Темп-3"   с
проковырянными дырками. Он вспомнил песню "Колеми банана". Это когда еще они
пытались укрепиться на твердом  фундаменте и поселились  наконец  вместе, он
работал как зверь,  появились деньги, и купили телевизор. Они долго выбирали
его  в  магазине,  и  продавец  выбрал  им  самый  лучший.  А потом привезли
телевизор домой, и не верилось, что в их комнате стоит такая красивая машина
и это  значить - кончилось  бездомье  и  можно не бояться холода  на  пустых
улицах  и  по  вечерам смотреть  дома  кино.  И  вообще  не верилось, что он
заработает,  этот ящик. Заработал. Зеленоватый  экран,  полоски -  их  сразу
перестали замечать. Поставили на  пол  еду, погасили свет и не замечали вкус
еды.  И  почему-то,  не  верилось,  что  это  может быть.  А потом кончилась
передача, но хотелось еще и еще, и Сапожников включил старенький приемник, и
какой-то иностранный  голос запел  экзотическую песню, там были отчетливые и
непонятные слова "колеми банана" - не поймешь, на  каком языке. И Сапожников
дурачился  и пел "колеми банана",  и дурачился, а на душе было предчувствие,
что все  плохо кончится и все разлетится. Потому что они предпочли общению с
людьми общение с машинами, забыли, что человек рожден для общения  и дружбы.
И в этом была их  трусость.  И она их погубила и их любовь.  Вот какая песня
"Колеми банана". Интересно бы узнать о чем она.
     Они, трое командированных, шли в толпе к самолету, который повезет их в
зону вечной мерзлоты и, может быть, наконец  все застынет, и здесь ледок еще
тоненький и хрупкий под каблуком.

     Сначала Сапожников услышал  шаги в  коридоре и  не поверил.  Она  целый
месяц не выходила  из комнаты,  лежала. Потом шаги остановились, и под дверь
пролез конверт. Пока Сапожников поднимал, она ушла. "Неужели ты не понимаешь
- то, что нас связывает, это поверх всего. Не могу больше. Мне нужно с тобой
встретиться. Ответь. Никому не говори. Ответ положи в карман своего пальто в
коридоре. Я возьму".
     Конечно, поверх всего. Где и когда, как это сделать, если  супруг вопит
в соседней комнате следит, чтобы муха  не сорвалась с паутины. Супруг всегда
очень  страдал,  что  его недооценивают. Он  любил  свое  тело  и  занимался
зарядовой гимнастикой.
     Во втором конверте было: "Завтра в три часа у кинотеатра "Россия". Боже
мой, как она доберется, она же еле ходит.
     Сапожников понимал, что ей нужны  деньги  всего-навсего, но это  уже не
имело значения.
     Они встретились у  кинотеатра "Россия" и прошли в скверик на  Страстном
бульваре. Снег утром таял, а после полудня замерзал. Она  сидела на скамейке
в  белом  кожаном пальто,  совсем  холодном, и  каблуки-шпильки  проламывали
тонкий лед. Она была чуть жива, в чем душа держалась, боже мой! Она сказала:
     - Я не буду с этим человеком  - это очень плохой человек. Я выздоровею,
и мы опять будем вместе.
     Сапожников не знал тогда, что видит се в последний раз.
     - Пойдем отсюда, ты замерзнешь, - сказал он.
     - Мне надо позвонить по телефону.
     Они пошли  к автомату на  углу Петровки, и она  позвонила супругу,  что
скоро вернется, все в порядке. Но  это уже не  имело значения. Ничего уже не
имело значения, кроме того, как она выглядела.
     - Давай я тебя покормлю, - сказал Сапожников.
     - Я хочу мороженого, - сказала она.
     Они спустились по улице Горького до кафе-мороженого, и Сапожников ловил
взгляды, которыми ее провожали.
     В кафе-мороженом  она  разделась,  и гардеробщик  испуганно  взял у нее
пальто. Она подошла к  зеркалу и поправила волосы.  Сапожников видел  это  в
последний раз.
     Они взяли разноцветное мороженое, и она жадно пила фруктовую  воду. Она
пила, как птица.
     Сапожников тоже видел это в последний раз.
     - Сколько тебе надо денег?
     - Триста рублей, - сказала она наугад, - взаймы.
     - Взаймы... - сказал Сапожников. - Не говори глупостей... Я попробую.
     Это  было  очень  много,  это  было гораздо  больше,  чем он тогда  мог
рассчитывать добыть. Потом у него были деньги. Но это было потом.
     Они вышли, и Сапожников взял такси.
     - Подожди немножко,  - сказал он, когда машина остановилась. Он забежал
к  сослуживцу  и  сказал, что  ему  нужно на  короткий  срок  триста рублей.
Сослуживец сказал,  что у  него нет,  потом  ушел в другую комнату и  принес
деньги.  Сапожников кивнул  и  ушел.  В  машине  он  отдал  ей  деньги.  Она
заплакала.
     - Прости меня, - сказала она.
     - Не вешай носа, - сказал Сапожников. - Держись.

     Потом он вылез, прикрыл дверцу,  и машина укатила, а  Сапожников пошел
пешком туда же, куда укатила машина, где  за стеной его комнаты высасывали и
забивали  человека,  потому  что  человек  сделал ошибку,  был  гордый и  не
позволял  себя спасти и вырвать из грязной паутины. Потом Сапожников пришел
домой и, чтобы ничего не слышать за стеной, включил  радио. И тогда здесь, в
комнате, он услышал японскую песенку о  двух супругах,  разлученных, которые
умерли,  и каждый год в  какой-то праздник  их души подходят к  двум берегам
Млечного Пути,  и  смотрят друг  на  друга  через  белую  реку,  и  не могут
встретиться никогда, - такая в Японии сеть сказка. И об этом песня.
     Есть такой стих: ты домой не вернулась...
     Я плачу в углу...
     Сапожников сидел и плакал.
     Что делать? Что делать?..
     Самолет разогнался и взлетел. Огни провалились вниз.
     Теперь Сапожникову было... было... сколько же ему было? Было сорок три,
а Фролову и Вартанову по тридцать четыре. У них все еще было впереди.

     Глава 13. БЕЗЫМЯННЫЙ МЛАДЕНЕЦ

     А это тоже еще до войны было.
     Серый день был и  бледные лица. Сапожников  из парадного вышел,  а двор
пустой. Осень холодная.  По переулку  мокрые булыжники текут, деревья черные
во  дворах, облетевшие, а  у  черного забора - зеленая трава, пронзительная.
Так и осталось  - бледно-серое, черное и мокро-зеленое, пронзительное.  Мимо
две женщины прошли в  беретиках, вязанных крючком, жакетики и юбки  длинные.
Друг с другом тихо переговариваются, а глаза напряженные и бегают.
     - А где он?
     - В дровах лежит... Возле дома девятнадцать.

     И прошли мимо.
     Выходной день. Уроки  утром  не  готовить, в  школу не идти.  Где  все?
Сапожников пошел на уголок, а там никто не стоит, не курит.
     Прошел трамвай третий  номер, потом четырнадцатый. Прохожих  один-два и
обчелся. Пустынно,  как  после демонстрации. И  такую  Сапожников  тоскливую
радость почувствовал, что горлу поперек. Стоит на  углу  двух  улиц, и  идти
можно куда  хочешь, как будто  ты  подкидыш и теперь  обо всем должен думать
сам.
     Мама хорошо пела, когда одна  оставалась и думала, что никто не слышит.
Доставала из  заветной театральной сумочки  листки с песнями и  раскладывала
рядом с  собой на диване. Сумочка  желтой кожи, на никелированной цепочке, а
внутри  запах духов, белый бинокль на перламутровой выдвижной ручке и листки
с песнями, карандашными  и чернильными, разного почерка. Разложит, посмотрит
на  первую  строчку  и  поет, глядя в  окно,  старые  песни  и  романсы, еще
девические.  А  тут  вдруг  согласилась  учиться  петь.   Познакомилась   на
родительском  собрании с  учительницей  Аносовой, и та ее уговорила  учиться
петь. У Аносовой Веры  Петровны многие учились и с Благуши, и с Семеновской.
Бесплатно учила, для души. Сапожников и сына ее знал, Лешку, первый из ребят
радиотехник  в  районе, и компанию  всю  ихнюю  знал.  Панфилова  и Якушева.
Сапожникову  они  правились, но уж больно тесно  держались, никого к себе не
пускали, дружили очень, да еще родились тут  же, а Сапожниковы  калязинские,
да и школа соседняя, ну, Сапожников и не притыкался.
     Аносова бесплатно учила, а все же учила.  А после учения,  сами знаете,
кто плохо пел, поет лучше, а кто хорошо пел, поет хуже. И все уравниваются.
     Мастерства больше, таланта меньше.  По  системе. А искусство  какая  же
система? Искусство - нарушение системы. Хоть в чем-нибудь. Иначе зачем  ты в
искусстве, если тебе своего сказать нечего?
     И мама стала  хуже петь, по чужим правилам  и не  про свое,  мамино. До
этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала
петь, Корчмарева и Раухвергера -  современный  репертуар. А его только можно
петь  под рояль -  белые  клавиши. Мама  эти  песни  наедине  с  собой  петь
стеснялась, и они с Сапожниковым стали отдаляться друг от друга.


     Вот  и  стоит  теперь  Сапожников  на  осеннем  перекрестке, и  смотрит
Сапожников  в  серые  тучи, и  в душе у  него  тоскливая радость  свободного
подкидыша, безымянного младенца.
     Зашел вчера Сапожников к Аносовым:
     - Мама не у вас?
     - Проходи, - сказал Леша.
     - Что такое?  -  спросила мама, когда  Сапожников в комнату  вошел, где
рояль, и  кудрявая посторонняя  женщина петь  учится,  и яркий  свет  из-под
стеклянного абажура с голубой оборочкой.
     - Письмо получили - сказал Сапожников. -Дунаев велел за тобой сходить.
     - От кого письмо? - нахмурилась мама.
     - От отца...
     - Это не  спешно, -  сказала  мама.  - Погуляй...  У меня  еще  урок не
начинался.
     А Вера Петровна сказала женщине в кудряшках:
     - Не, давайте, Лида, еще раз Корчмарева.
     И Сапожников узнал библиотекаршу из Дома пионеров. Пожилую женщину, лет
двадцати.
     Сапожников спросил у Лешки:
     - Что читаешь?
     - "Двадцать лет спустя".
     - Не знаю.
     - А "Три мушкетера"? Это продолжение.
     - Начал, да отняли. Давали на один день.
     - Так это моя книжка была. На, читай.
     - Сапожников приткнулся у рояля и стал мушкетерами
     захлебываться.  Не  д'Артаньяном,  конечно,  -  Атосом:  бледный  и  не
пьянеет, терпеливый, одно слово-. граф де ла Фер.
     А кудряшки поют:
     -  Нынче   в   море   кач-ка-а   высока-а...   не   жалей,   морячка-а,
мо-ряка...Тру-убы...   ма-ачты...  За   кормою   пенится   вода...   Ча-айки
пла-а-чут... -
     И бодро: - Но мо-ряк не плачет никогда!
     Тут д'Артаньян заглянул в окно  павильона, увидел раздавленные фрукты и
с ужасом понял, что госпожу Бонасье сперли.
     А кудряшки заглянули через плечо испросили:
     -  А  что д'Артаньян-армянин?..  Тру-убы, мачты-..  Но  моряк не плачет
никогда.
     Заморосила водяная  пыль,  и через улицу  на уголок  перебежал парень с
соседнего двора.
     - Смотрел? - спросил он у Сапожникова.
     Вытащил из  пальто две папироски "Норд", почти  высыпавшиеся в кармане,
потом они стали "Север".
     Но Сапожников курить отказался.
     Парень закурил сам.
     - Что видал-то? Кино, что ли? - спросил Сапожников.
     -  Какое  кино?.. У дома девятнадцать ребеночек мертвый лежит. Голый, -
сказал парень.

     Трава была пронзительная, торцы  поленницы  черные,  а кожура  на  ней
белая  с  червоточиной,  березовая,  и завитками  отставала. В одном месте у
самой земли дрова вдвинуты вглубь, и под навесом верхних рядов,  чтобы дождь
не лил, лежало  синеющее тельце,  голенькое, чтобы  быстрее  умер, и головка
уходила  вглубь,  в темноту, или  у него  это были темные волосики,  -  одну
секунду это все  видел Сапожников, и его тут  же оттолкнули люди в пальто, а
потом оттащили туда, где толпились пацаны и уходили по одному.  А милиционер
и доктор в пальто поверх халата писали бумаги. Люди стояли.  - Подкинули, -
сказал один.
     - Бывает, - сказал другой.
     - Сука, - сказал третий.
     И эти  три слова Сапожников запомнил навсегда. И  когда  вспоминал  их,
приходило одиночество.
     Что с тобой? -спросила мама.
     Сапожников запел громко:
     -  Нынче  в море качка высока-а! Тру-бы! Ма-ачты!.. Но  моряк не плачет
никогда!
     - А: - сказала мама - значит, ты ходил смотреть!
     - Тру-убы: Ма-ачты:
     - Подкинули:- сказала Мама.
     - Это я слышал.
     - Бывает:
     - И это я слышал:
     - Я больше не буду учиться петь, - сказала Мама.
     - И еще слышал, что она сука.
     - Отец пишет, что приедет, - сказала Мама.
     - Он и раньше приезжал.
     - Нет, он хочет еще раз попытаться с нами жить.
     - Ты пой. Только по-старому, - сказал Сапожников.
     - Смешной ты : Неужели ты мог подумать, что я тебя подкину?
     - А если ты умрешь раньше меня?
     - А если ты раньше меня? Что тогда?
     - Не знаю, - сказал Сапожников.
     - Ничего не изменится. Человек умирает, только когда его забывают.
     - Он лежит там на самом деле мертвый, хоть помни его, хоть нет:
     - Нет, - сказала  Мама. -  Ты ничего не понял. Его живого  забыли.  Вот
почему он умер.

     Глава.  14.  Ожидание Самолет взревел и  затих. Люди  зашевелились  и
стали подниматься, разминаться и потянулись к выходу сонные, помятые.
     Сапожников вышел последним. Внизу его поджидали Виктор и Генка Фролов.
     Рассвет был  бледно-синий и морозный. Снега не было. Пассажиры тянулись
к аэровокзалу, одноэтажному зданию из белого кирпича.
     -  Торопиться не будем, - сказал Фролов.  - Столовая еще закрыта, и все
равно сначала будут кормить команду. Предлагаю выскочить в  город в магазин.
Тут близко 4-ый гастроном.
     Земля была твердая, как керамика.
     - Четвертый закрыт, -  сказал  им на улице  сонный  дядька  в  кепке. -
Придется вам в первый бежать.
     Рассвет стал розовым.
     - Далеко это? - спросили они.
     -  Нет,  близко.  Минут  семь.  За угол,  пройти  новостройку, ну а там
увидите.
     Дядька потер уши и ушел.
     - Рискованно, - сказал Виктор.
     - Вы как хотите, а я хочу бутылку достать, - сказал Сапожников.
     - Ну, побежали, - сказал Фролов.
     - Побежали.
     И тут начался кошмар.
     Они бежали  по узким дощечкам мимо строящихся домов, и тут навстречу им
люди двинулись на работу, и разойтись нельзя, начались объятия на жердочках.
А люди  все шли  и  шли, нескончаемая цепочка  людей,  и с каждым  надо было
обняться,  чтобы   сделать  шаг  вперед,  и  обратно  повернуть  нельзя,  ну
точь-в-точь  как в жизни.  Наконец они вырвались на улицу  и  побежали  мимо
обыкновенных новых  четырехэтажных  домов.  Они  бежали,  прогоняли холодный
воздух через легкие, сонная кислятина полета испарилась из мозгов, и на душе
было просторно и ветрено. И Сапожникову теперь было  все равно, опоздают они
на самолет или  нет. Он знал  это состояние  безвольной решимости,  когда не
надо никуда стремиться и хорошо там,  где стоишь, бежишь - живешь, в  общем.
Многие  боятся толпы, барахтаются, а Сапожников  любил,  когда толчея, когда
толпа тебя несет, куда - сам не знаешь. Не надо только барахтаться. Булыжная
мостовая, деревянные высокие  тротуары, модерновый магазин, а за  окнами вид
на замерзшие огороды.
     Схватили бутылку  -  глядь, а  она московская.  Побежали  обратно,  и у
новостроек все сначала - стали пробираться с объятиями.
     - Куда?.. Куда?..
     - Граждане,  на  самолет опаздываем, - резко  отвечал Сапожников, и ему
пришло  в голову,  что  бутылка, за которой  они  бегали, -  это предлог для
объятий.  Впрочем, это с ним бывало довольно часто, и не с ним одним. Хмурые
попутчики галопировали рядом. Всем троим пот заливал глаза. Они мчались, как
говорится, теряя тапочки, и  самолеты  гудели в  сплошной облачности. Но это
были не  их самолеты. Самолеты  Сапожникова давно уже улетели,  а у Генки  и
Виктора не прилетали еще.
     На аэродроме даже столовую еще  не открыли. Ну, открыли  столовую. Люди
стали  в  очередь, получили  талончики  в кассе. А тут объявили посадку, все
побросали талончики, ринулись к самолету,  посидели минут  двадцать. Посадку
отменили.
     - Хочешь быстро - летай  на самолете, - сказал Фролов. - Хочешь вовремя
- поезжай в поезде.
     Они пошли к столовой.
     И  Сапожников  опять  увидел  очередь  в  кассу.  Он  удивился,  и  ему
объяснили, что  те талончики, которые  побросали, пропали  и  надо  выбивать
новые.
     Тогда  Сапожников разыскал  начальницу  в  фуражке и  сказал ей,  чтобы
немедленно возвратили людям деньги.
     - А вы кто такой? - спросила начальница.
     - Неважно. Требую, и все, - сказал Сапожников.
     Та улыбнулась эдак с толком и сказала:
     -  А  что  вы можете сделать?  Жаловаться?  Жалуйтесь. Трасса северная?
Условия особые. Полетайте-ка, поработайте.
     - Что я могу сделать? - спросил Сапожников.  - А вот я пойду в клуб,  и
сорву фотографии с Доски почета, и отвезу в ГВФ.
     У начальницы вытянулось лицо.
     - Да что вы! С Доски почета за талончики?
     - Не за талончики, а за нахальство.
     -  Это  же политически  неверно,  - сказала  начальница обалдело. -  Вы
знаете, какой эффект?
     - Я и хочу эффекта, - сказал Сапожников и пошел прочь.
     - Гражданин... постойте... - сказала начальница ему вслед.
     - Накормите людей и верните деньги.
     -  Так  бы  и  сказали!  -  крикнула  начальница  и  отошла  в  сторону
размахивать руками перед хмурой женщиной  в наколке  и  в  переднике  поверх
пальто.
     После этого  Сапожников с  приятелями  поели и  закусили компотиком,  а
водку пить  почему-то  не  стали  и  вышли  на  воздух,  и  тут они  увидели
начальницу, которая стояла на крыльце и глядела в сторону.
     -   Вы  Сапожников,   -   спросила   она,  обращаясь,   к   Сапожникову
утвердительно.
     - Вам телеграмма-молния.
     И  Сапожников   прочел:  "Беспокоюсь  здоровье,  настроение.  Коллектив
нетерпением ждет приезда. Блинов".
     -  Бред, -  сказал Сапожников. - Почему коллектив беспокоится здоровье,
настроение? Бред какой-то.
     - Шикует Блинов, - сказал Генка.
     - Аэродромы  задыхаются,  - сказала  начальница  в  фуражке,  обращаясь
неизвестно к  кому. -  Раньше  принимали  четыре самолета, теперь по  сто...
Раньше  десятиместные самолеты местного сообщения  раз  в  неделю.  А теперь
ежедневно  четыре  самолета  по  тридцать  и  сто  двадцать  человек...  Все
захлебываются, и столовые тоже, а стулья гнутые, модерновые... И во всем РНФ
так... Не хватает красивых  стюардесс. Завод выпускает  самолет,  а  сменных
летчиков не хватает, бензовозов, грязь - не хватает дорог...
     Все  так толково объяснила, и все только из-за проклятых  талончиков  и
Доски почета.
     - Жуткая картина, -  сказал Сапожников задумчиво.  - По-моему, вас пора
снимать с работы.
     И они сошли с крыльца.
     А вообще надо летать днем, - сказал Генка.
     - Любишь виды? Это для девиц, - рассмеялся Виктор.
     -  Нет, -  объяснил Генка.  -  Днем кормят,  а ночью минводы.  Раньше в
"Ту-104" отбивные давали, а теперь легкая закуска. В  гробу я видел этот чай
с лимоном... Видишь, самолет загружают? Два ящика загружают. А ночной рейс -
один ящик, только к чаю.
     Удивился Сапожников такому знанию жизни,  и они  обошли весь  вокзал  в
поисках,  где  бы  отдохнуть, потому  что Сапожникову  было приятно, что  он
человек нужный  и его ждут  ради реального  дела и  ради  его сапожниковских
способностей, в которые он последнее время  вовсе перестал верить.  А теперь
это снова было как  первый снег -  такая  свежесть души.  Они  увидели  клуб
авиаотряда, деревянное здание барачного типа, полопанные декорации на сцене,
крашеные  тряпки,  в   углу  куча  трубчатых  раскладушек.  Доска  почета  с
портретами передовиков девять на двенадцать, кипятильный бак с краником.
     - Отдых, - сказал Сапожников. И потащил на сцену раскладушку.
     - Как  бы не заснуть...  - сомнительно  сказал  Фролов, но  раскладушку
взял, Виктор Амазаспович тоже.
     - Улеглись, вытянули ноги.
     Сапожников думал о телеграмме. Потому что никто не знал, а он за доброе
слово готов был горы перевернуть. На этом его всегда и ловили.
     Вбежала женщина и сказала:
     - Самолет наш улетел. Они подскочили.

     Сапожников  любил оставаться один  добровольно  и  ужасался, когда его
бросали без спросу.