проснулась  и не было
про  зрения,  а  вокруг были  факты,  факты, вращающиеся в  водоворотах,  по
которым представить  себе  будущее  невозможно,  если  нет  ощущения потока,
который эти водовороты создает, сталкивает и уносит вниз по реке, и, значит,
надо торопиться  жить, если тебе говорят, что  ты хороша и желанна, иначе ты
постареешь и будешь нехороша и нежеланна, и лучше не привязываться всерьез и
не прислушиваться к внутреннему голосу, который говорит, что нельзя ускорить
роды  и бутон,  раскрытый  лапами, это еще не цветок,  но уже  труп, поэтому
бутон  лапами не раскрывают, и что  надо жить со скоростью  травы и в  ритме
сердца. ...Листья были еще зеленые, когда Сапожников ее встретил впервые и с
трудом узнал  по медленной Нюриной  улыбке, и у него стало холодно в сердце,
когда он  понял,  кого  он пропустил в жизни и от кого  унесло его  время на
двадцать лет вперед, в прошлое от ее тогдашних двадцати пяти. Сорок пять лет
ему было, Сапожникову, и ни секунды меньше.
     -  Двугривенный меня смущает, - сказал Сапожников. - И ничего больше...
Двадцать лет разницы... Ты подумала об этом?
     - Я люблю тебя. - сказала Вика,
     - Ты предстань себе... через пять лет тебе тридцать, а мне пятьдесят...
Ты однажды просыпаешься и видишь,  что мои жубы в штакане лежат, - прошамкал
Сапожников.
     - Я люблю тебя, - сказала Вика.
     - Вика... Вика... - сказал Сапожников. - Ты совсем промокла...
     Какой  дождь...  какой дождь  идет...  а  запах какой... это листья так
пахнут...
     - Я люблю тебя, - сказала Вика.
     И Сапожников ловил ее дыхание, когда она закрывала глаза.
     А Вика? Что Вика?
     Странное  это дело.  Многими замечено  и  в быту и, наверно, в  изящной
словесности, что ежели двоих  тянет друг к  другу, то они все время случайно
встречаются  хоть у метро, хоть на ярмарке, хоть где.  А  не тянет, то и  не
встречаются. Объясняйте это как хотите, а мы не решаемся.
     ...У Сапожникова было детское впечатление, которое так и жило в нем все
годы, и он никому  об этом не рассказывал,  потому что не мог понять,  в чем
его суть.  Слушайте внимательно.  Когда  он  подходил  к морю, или реке  или
пруду, где у берега качалась привязанная лодка, его самого начинало качать и
сердце  бухало  от  тайны  и  предвкушения.  Он  садился  в  лодку  и   чуть
отталкивался  рукой  от  берега.  Гремела цепь и уключины, и  все звуки были
громкими и секретными, как шепот на ухо, который гремит для тебя одного и не
слышен другим. И Сапожников  отплывал на привязанной лодке, и это были самые
лучшие секунды. А потом он отвязывался от берега и  выгребал на вольную воду
пруда, или реки, или моря и греб, греб, и ему становилось  скучно,  и он  не
видел, какой  в  этом  толк,  и не понимал, в чем тут дело. Он тогда  еще не
понимал, что,  когда он садился  в привязанную лодку, он собирался отплыть в
другую жизнь,  а когда отвязывался, выходило, что плывешь в другое  место...
Та  же  самая   жизнь,  только  тесно  и  много  воды.  3емная  программа  и
космическая.  В земную грядку сажают семя моркови, и  вырастает морковка. От
земной  грядки зависит,  какая  будет  морковка  -  хилая или  цветущая,  но
превратить морковку в другой овощ она не может. Это может сделать только вся
Вселенная,  а Земля-  лишь малая  ее  часть.  Иначе  почему человек от  века
вглядывается в звезды и чувствует их некое значение для себя и ищет влияние?
Он только не может догадаться, какое оно.
     И в  любви  так.  Начинается как  предчувствие  другой программы жизни,
продолжается однообразием пути и заканчивается усталостью - лучше бы уж и не
отплывал. И человек смотрит  на  звезды, и  тоскует,  и спрашивает  себя - в
какой неуследимый момент он потерял вселенскую программу пути и стал болтать
веслами  в  соленой или  пресной  воде, -  и ждет  ответа. Но  тоска сильнее
недоумения, и каждый раз, когда возникает предчувствие, человек снова идет к
берегу, будто хочет что-то вспомнить, и все пруды для него чистые, даже если
они совсем  маленькие и  на  них плавают прошлогодние  листья и  обертки  от
карамелек, а  мимо  них  лязгают  трамваи  и  весенние  форточки  хлопают  в
окрестных домах, потому что  для космической дороги жизни всего-то и нужно -
пара деревьев на  берегу да качающаяся лодка на воде. И еще нужно  замереть,
как замер  Сапожников,  который вылез  из Глебовой  машины,  пошел пешком по
Москве, добрел до  прудов а  увидел,  как Вика садится в лодку. Как в  лодку
садится  любимая женщина. И непонятная  судьба  людей, которых  тянет друг к
другу,  позволила   ему  подглядеть,  как  Вика  перешагивала  с  берега  на
качающуюся  лодку и села на сырую доску. Боже мой! Он потом гнал от себя это
видение, а оно не уходило.
     А она поболтала  рукой  в мокрой воде, потом  провела по щеке  - не  то
остудила лицо, не то согрела ладошку, а потом взялась руками за борта  и так
сидела,  раскинув  руки,  будто ждала  кого-то. А  Сапожников  смотрел и  не
подходил. Долго смотрел. Потом мысленно подал ей  руку и помог снова перейти
на  берег.  Он  это  сделал, потому  что  хотел  еще  раз  увидеть,  как она
перешагивает. Она наедине с  собой была совсем другая и нежная. А  на берегу
поправила юбку и выпрямилась.
     Кто из  женщин  не  разглядывал  себя в зеркале? Вика не  разглядывала.
Девочке, жившей  в ней, чтобы хорошо выглядеть,  надо  было  захотеть хорошо
выглядеть, и  Вика  смеялась не  зажмуриваясь. Когда она проходила мимо вас,
казалось, ее  сопровождает  беззвучный топот скакуна. Она  оборачивалась  на
зов, будто она амазонка и на  скаку натягивает лук. Казалось, еще секунда, и
они вместе с конем ринутся в пропасть. Вольная воля в ней была. И ошибка.
     Сапожников прочел  однажды  в  старой  книге про  лошадей:  "Совершенно
особый  отдел составляют русские  лошади, выведенные  искусственно,  но  под
местным влиянием  почвы, климата и ухода получившие особый, свойственный им,
русский отпечаток". Иван Мердер. "Конские породы. Париж, 1895 год".
     ...А часы  тикали недели, месяцы, годы.  Вика была в расцвете и уходила
все дальше от того, что было положено ей  природой.  Скорей, скорей! Выявить
себя, реализовать себя, пусть уйти в сторону от своего пути, но освободиться
горделиво, до конца.  Никто  не  видел, не  знал  еще, но назревала трагедия
амазонки.
     И не у нее одной.
     Ведь вместо того, чтобы искать связи, они искали разрыва.
     ...Сапожников, я догадалась... я всю  жизнь шла к тебе. Я бегу, я бегу,
я  уже задыхаюсь  от  встречного ветра...  Я  двинулась  в эту  дорогу еще в
детстве... Я забиралась на сундук в прихожей и ждала, когда придет сказка...
В одну дверь я видела  коридор и  дальнее окно, в другую - половицы комнаты,
такие  старые, что скрипели, если на них посмотреть... Я ждала... Мимо  меня
сказка не могла пройти... Но она просто не пришла...
     Дунаевы принимали гостей. Так уж давно пошло. Если у Сапожникова гостей
больше, чем один, он бежал к Нюре: "Нюра... понимаешь..."
     - Значит, так:  смотаешься на  рынок, возьмешь там (ну,  и дальше,  что
взять и почем - по сезону)... А гостей сколько?
     В  этот раз  гостей было не так  чтоб много,  но  порядочно, два  стула
заняли  в квартире  напротив,  у Александры Львовны  из бухгалтерии. И гости
важные, трое  - профессор с заместителем и физик молоденький, звать Толя, но
в  очках, и  со службы сапожниковской двое - ну, этих  Нюра знала,  такие же
командировочные  -  транзитники,  как Сапожников,  - Фролов Генка  и  Виктор
Амазаспович Вартанов, армянин, но говорит чисто, как русский, да еще женщина
молодая, не поймешь с кем.
     - Вика, - сказала женщина.
     - Вижу, - сказала Нюра. - Точно... вика...
     - Это  растение  такое, -  пояснил  Дунаев на тот  случай, если б  Вика
обиделась. - Из семейства мотыльковых... Имеет пятизубчатую чашечку... Корни
сильно развиваются в глубь почвы... Очень полезная.
     - Интересно, - вежливо улыбнулась Вика.
     - Это последнее,  что  я  у сапожниковского  дядьки изучал,  -  добавил
Дунаев. - Сапожников, принимай.
     Вика  улыбнулась  медленно  и  прошла  в комнату, вздернув  подбородок.
Сапожников  встал со стула, снова сел. Толя  поднялся с  соседнего  стула  и
усадил Вику. Сапожников притих.
     -  Ну,  все, -  сказала  Нюра,  глядя из  прихожей. - Сейчас Сапожников
спорить будет.
     - Почему?-спросил Дунаев. -Может, еще обойдется...
     - Девка больно хороша.

     "Фердипюкс" - это слово  в стихийном  порыве родилось во время великого
спора  Сапожникова с Фроловым. Хотя все понимали,  что причина  спора Глеб и
Вика. А профессор тут - судья со свистком. Глеб пришел потому, что Филидоров
пришел;  Филидоров пришел потому, что Толя  пришел; Толя пришел потому,  что
Вика попросила, Вика - журналистка, которой нужно взять интервью у ученых. И
Глеб чувствовал себя репкой, которую в конечном счете вытащила из грядки эта
красивая мышь.  Первый раз  Глеб сидел в компании, которая собралась не ради
него...  Он курил трубку "Пунте  оро",  набивая в нее "Кепстен" из  жестяной
банки,  и чувствовал себя на сквозняке - без свиты, которая обычно делала за
него черновую работу. А Вика эту свиту как бы отсекла. И приходилось, самому
доказывать, что король не голый. Но не в этой же компании!
     Вику тоже чем-то задевал Глеб. Только она не могла понять чем. Чужой, в
общем, человек,  высокий красивый  Глеб.  Когда она  на  него  смотрела,  ей
казалось, что, проходя на  ахалтекинце коротким галопом  по вольному  шоссе,
она  заглянула  в  пролетавшую  "Волгу"  сквозь ветровое  стекло.  Пролетели
навстречу друг другу с удвоенной скоростью, и разнесло их в разные стороны.
     Вика и Глеб холодно переглядывались поверх  головы  Сапожникова, и  нее
понимали,  что,  как это ни  смешно, между  этими двумя  идет борьба за душу
Сапожникова.
     Глеб  разглядывал  ногти,  как   отрицательный  герой  в  детективе.  И
поддакивал  Фролову.  А  Фролова эта  поддержка унижала, как похлопывание по
плечу. Вика  записывала высказывания Сапожникова и  не  записывала Глебовых.
Филидоров с Вартановым  с  высоко поднятыми бровями сидели на разных  концах
дивана, каждый  у своего валика.  А Толя улыбался  и вертел головой - то  на
Сапожникова,  то на Филидорова  поглядит - как  при помолвке. Нюра входила и
выходила и говорила что-нибудь мимо  смысла,  и голоса  у мужчин становились
низкими. Вика тогда  бросала  писать  и  старалась понять,  как  у  Нюры это
получается. А Дунаев посмеивался.
     Вот такая психология.
     Сейчас  есть инженерная  психология,  и  социальная  психология,  и еще
разные отростки  этой науки. А какая  здесь была психология,  когда на одном
конце  цепочки расположилась  Вика,  а  на  другом  проживала  Нюра,  а  все
остальные - только перегруппировались?
     Мы пока еще  сознательно не  говорили о психологии  Сапожникова, потому
что нам стыдно. Вместо того чтобы думать о двигателе, он страдал оттого, что
через часок-другой Вика  уйдет. Когда  он думал об  этом,  в  спине  у  него
начиналась  боль,  а  когда  не  думал -  боль  начиналась  снова.  И  тогда
Сапожников видел, как Вика переходит в качающуюся лодку.
     Глебу была неприятна возня  вокруг Сапожникова,  которую  явно пыталась
устроить Вика. Он спервоначалу было решил - начинается, пресса, дебаты о том
- мученик  Сапожников или  нет, бороться ли  обществу  за  его двигатель или
сдать  в архив. Это Глебу было  совсем ни к  чему. Изобретатели, хаотическое
племя,  от которого  у порядочного исследователя тошнота. Но  дело повернуло
совсем в другую сторону. Один из болельщиков  понахрапистей  - некий Фролов,
бывший токарь, явно обиженный разговором, который, по мнению Глеба, был выше
его понимания, вдруг перевел дискуссию в общую плоскость, где буйствует хаос
амбиций  и   теряется  всякая  конкретность.  Генку  задело,  что  вроде  бы
получалось - есть обычные люди и есть особенные. И  он, Генка, и Вартанов, и
хозяева дома, Дунаевы, - обычные,  а  залетные  профессора с  секундантами -
особенные. Вика не в счет, так - неандерталочка.
     - Творчество,  творчество...  Творчество -  это  работать без  халтуры,
-сказал Генка. -Работай на совесть - вот и будет творчество. Совесть - вот в
все творчество.
     - Верно, - сказал Глеб.

     И Генка осекся. Он  животом,  кожей,  раньше говорили  -  фибрами души,
чувствовал, что поддержка с этой стороны  полностью корежит то, что он хотел
сказать. Совесть - великое слово,  совесть по отношению к делу - может быть,
великое вдвойне. Вся штука в том, что считать делом. Генка не мог объяснить,
почему ему нельзя объединиться с  Глебом,  но знал твердо - нельзя.  И кроме
того, он не знал, куда девать Сапожникова по этой раскладке.
     - Гена, - сказал Сапожников, - ты на чем сидишь?
     - Ну?
     - На стуле сидишь?
     - Ну, сижу.
     - А кто изготовил?
     - Мебельная фабрика. Мастер. Ну и что?
     - Изготовил, - сказал Сапожников. - А придумал кто?
     -  А это одно и то же, - ощерился  Генка.  - А  по-твоему,  стул - дело
нетворческое? Так, что ли?
     - Я работаю на  стекольном заводе и выпускаю стакан, понял? И делаю это
хорошо. Это  ремесло,  понял?  - сказал Сапожников.  - Или  так:  беру каплю
расплава и  начинаю выдувать  пузырь  а по  дороге соображать - что из  него
можно сделать.  Это  творчество,  понял?  Стакан я планирую, заранее знаю, а
насчет капли догадываюсь по дороге, понял? Прежде чертежа нужна догадка.

     "Фердипюкс" - это слово такое, которое в стихийном озарении родилось во
время  великого  спора Сапожникова и Фролова. Глеб  слушал напряженно, и все
понимали,  что  он  наконец  дождался  и  нарвался  и  теперь  его  медленно
раздевали.  И ничего Глебу поделать было нельзя. Ни  уйти, потому  что  всем
ясно было бы, почему он это сделал, ни вступить в спор - потому что не хотел
он поставить себя с Генкой на одну доску, ни  приказать  замолчать  - потому
что в  этом споре начальников не было. И оставалось ему  только ждать, когда
Сапожников с его тупой основательностью  либо поскользнется на натертом полу
расхожей публицистики,  и  тогда  можно  ему  будет  припаять образ  мыслей,
опасный для общества, либо вызовет стихийную социальную ярость Фролова.
     Но покамест ничего этого  не  происходило,  и Сапожников не давал спору
возвыситься до уровня "а ты кто такой" и "наши не хуже ваших".
     "Фердипюкс" - это слово  такое.  Им Сапожников предложил заменить слово
"творчество". Поскольку слово "творчество" помаленьку начинает терять всякий
смысл и ощущается только престижем  и  похвалой. И сказать  про какое-нибудь
дело, что оно не творческое, значит оскорбить всех в этом деле участвующих и
отвратить  к нему  стремящихся. Вот  Сапожников и  предложил  заменить слово
"творчество" словом "фердипюкс" ввиду его явной противности. Чтобы  тот, кто
не умеет  или  не  хочет делать  кое-что без  предварительного  чертежа,  не
стремился бы к этому занятию только из-за клички "творец". Это же ясно! Одно
дело сказать про человека, что он на творческой работе, а другое -  объявить
во всеуслышание, что он занимается фердипюксом. Кому это приятно?
     Фролову это было неприятно,  и  он  как-то сразу скис.  Но  Сапожников,
который всю  жизнь  ехал куда-то и  никак не мог доехать, обижаться  ему  не
велел и заявил, что лично его  вполне устраивает,  если все будут знать, что
он занимается фердипюксом,  лишь бы  езду в незнаемое не  путали  с ездой по
адресу. И  что обществу нужны и ремесленники, и фердипюксы,  и если  Фролова
оскорбляет  когда-то  великое, а  ныне  затрепанное  и уничижительное  слово
"ремесленник", то есть человек,  знающий свое дело  до  тонкости  и  умеющий
сделать нужную
     вещь,  то  Сапожников со  своей  стороны  добровольно  отказывается  от
престижной клички  "человека  творчества",  то  есть  человека, имеющего  не
чертеж  впереди, а убегающий  горизонт,  и  согласен быть "фердипюксом", раз
слово  "творчество",  бывает, приманивает бездельников  на  нужную  обществу
работу.
     - Так против чего же ты все-таки выступаешь, Сапожников? - спросил Глеб
и стал ждать ответа.
     -  Я  не  против. Я  -  за,  - сказал Сапожников.  - Я за ремесло  и за
фердипюкс.
     - Ремесло - это стандарт.  Стандарт противен, - сказал Глеб. - И мы  со
стандартом боремся.
     - Это  ужасно, - сказал  Сапожников. - Ужасно, если вы  победите. Но  я
думаю все же,  что  вы  не  победите. Стандарт - это  великое  достижение  в
технологии.  Я  хочу  позвонить  по телефону,  чтобы  мне  на  дом  привезли
телевизор "Электрон", а  я бы его только включил и смотрел бокс, где Кассиус
Клей  делает что хочет  с  Фрезером,  потому  что Кассиус Клей фердипюкс,  а
Фрезер  выполняет программу и каждый раз ошибается. А  не хватать за  локоть
молодого продавца и жарким шепотом  просить его подобрать  за дополнительную
плату  телевизор  "Электрон",  но  не  жирный,  а  попостней  и  с  мозговой
косточкой.
     - А если токарю надоест  крутить гайку  по чертежу? - спросил Глеб, ища
союзника  в Генке. - Тогда как? То есть  ему  надоест работать  руками и  он
захочет работать головой? Тогда как?
     - Во-первых, нет такого ремесленника, который бы не работал головой. Ты
просто  не  пробовал, Глеб.  Не путай  стандарт и  однообразие. А  если  ему
надоест  однообразие,  он  должен придумать, как  сделать две  гайки  вместо
одной,  или придумать  автомат  для  нарезки  гаек,  или  придумать элемент,
заменяющий гайку вообще. То есть перейти в фердипюксы.
     - Я не  хочу переходить в фердипюксы, -  сказал Фролов. - Я хочу резать
свою гайку. Я люблю однообразие. Оно успокаивает.
     - Тогда о чем спор? - спросил Сапожников. - Я же знал, Гена,  что ты не
захочешь перейти в фердипюксы.  Во ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в
науке и в искусстве...
     - Ничего  я  не считаю...  -  вызывающе  сказал  Фролов.  -  Почему  ты
объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.
     Так.  Слово  было сказано.  Хотя и не  Сапожниковым, но было  сказано -
объединяешь.
     Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему и глаза.
     - Ты сумасшедший, Сапожников, - сказал Глеб.
     - Это  я уже слышал, - сказал Сапожников. - Я алжирский бей, и  у  меня
под самым носом шишка.
     - Почему ты людей обижаешь?
     - Ничего  ты  не  понял,  Глеб,  -  сказал Фролов.  - Мы  об  него сами
обижаемся, как  о булыжник...  Все важно -  и ремесло, и фердипюкс. Не  надо
только перепутывать. А то одна показуха  получается. Сапожников - фердипюкс,
это ясно. Верно я говорю, Сапожников?
     - Не подсказывай мне ответ, Гена, - сказал Сапожников.
     Потом он  засмеялся, сделал танцевальное  па  в центре комнаты,  закрыл
глаза и повалился на пол.
     - Неожиданности хороши в меру, - сказал Глеб.
     - Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.
     -  Нельзя... -  сказал  Глеб.  -  Скорую  помощь...  Быстро... Инфаркт,
наверно.
     Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.
     - Допрыгался, фердипюкс... - сказал Филидоров, который во время дебатов
не произнес  ни одного слова и  настолько  затих  в  своем  углу, что о  нем
постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.
     - Эх, вы! - наконец крикнула Нюра. - Ему же людей жалко!
     Понятно вам? - И снова крикнула: - Сапожников!

     Глава 28. БАГУЛЬНИК

     Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по
улице человек, шел и шел, а потом  вдруг упал.  Подбежали к нему, смотрят, а
он не тот. Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и
шел, а когда упал, смотрят,  он  совсем не тот.  Ну  конечно, тут шуры-муры,
туда-сюда, то-се, подбежал  второй, поднял  человека, пустил его по улице  -
идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.
     Вика сказала Сапожникову:
     - Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь... Ну, а кто он, тот человек?
     - Кто?