роде есть.
     - А чем оно замечательно? - спросил Вартанов.
     - Говорят - с четвертого стакана ломаются. Чудо, а не пиво.
     - Откуда ты все знаешь, Гена? - спросил Сапожников.
     - Живу, - ответил Фролов.

     "...Полак,  сын Скилура, напал на Херсонес, и жители его просили помощи
у царя  Митридата Евнагора. В то время  Митридат  владел уже Югом и Востоком
Понта  Евксинского,  а  теперь  он пожелал  захватить наши  берега. Митридат
послал Диофанта с флотом, и тот разбил  скифов  Полака и тавров и вернулся в
Понт.
     Но через  год скифы снова напали на жителей Херсонеса, и Митридат снова
послал Диофанта, и тот разбил скифов в Каркентиде в  жестокой битве мечей  и
занял Скифию,  города  и  столицу  их  Неаполь. Но  Херсонес  перестал  быть
свободным и подпал под силу Митридата и державу его. И Пантикапей, город наш
прекрасный, ждал,  что  будет, потому что с Востока шли сарматы. И некоторые
племена, подвластные  нам, отпали от  нашего  царства, и  царь  наш  Перисад
посылал  дары  сарматскому  царю. И  жители  города  роптали и  вспоминали о
вольности своей. В Феодосии  и  Пантикапее среди скифских и меотийских рабов
было волнение".

     - Я хочу с тобой поговорить, - сказал Вартанов.
     Это был последний день перед отъездом, и Вартанов сказал:
     - Я хочу с тобой поговорить.
     Они  расположились на  моложавой траве  у каких-то давних руин. Дышали,
смотрели втроем в розовое небо, в котором летали райские птички.
     Вартанов сказал:
     - Зачем тебе все это нужно?
     - Ты про что?
     - Ну ты знаешь, про что: Зачем ты живешь так, как ты живешь?
     - А как надо? - спросил Сапожников.
     - Надо заниматься своим делом, - сказал  Вартанов. -  Зачем ты лезешь в
те области, где ты не специалист?
     -  Может  быть,  именно  поэтому, -  ответил Сапожников. - Я ничего  не
пробиваю из своих выдумок, я  высказываю соображения. Налетай, бери. А зачем
ты лез в здешние дела и махал руками? Вот и я поэтому.
     - Но я же махал руками, потому что было все очевидно!
     - А может быть, и мне очевидно?
     - Не может этого  быть,  - сказал Вартанов. - Ведь  я тебя знаю вот уже
сколько лет. Ты теперь и в историю лезешь.
     -  Да, - сказал Сапожников. - Я влез в историю.  Потому что без истории
уже нельзя.
     - Но у тебя нет достаточных знаний. Знаний. А все знать нельзя.
     - Одному знать нельзя, - возразил Сапожников. - А всем вместе можно.
     - Но так оно и происходит на деле. Знают все больше и больше... а разве
все счастливы, -  сказал Вартанов и  перебил сам себя: -  Это поразительно и
смешно.  Сегодня Станиславского не  приняли  бы в  театр потому, что  он  не
кончал  студию  имени  Станиславского... а Ван  Гог  и  Гоген  считались  бы
самодеятельностью. А уж о Циолковском и говорить нечего. С ним и говорить не
стали бы. Он не окончил  Авиационного  института, не служил  в НИИ и не имел
знания.
     - Ладно... разберемся, - сказал Сапожников. -  Могу еще добавить монаха
Менделя,   основателя  генетики,  каноника  Коперника,  основателя  нынешней
астрономии, химика Пастера, основателя микробиологии. Ну, этого все знают.
     -  И химика  Бородина тоже все  знают,  - резвился  Фролов, - и доктора
Чехова тоже все знают.
     -   Сухопутного    офицера    Льва   Толстого    и   морского   офицера
Римского-Корсакова, - начал смеяться Вартанов и долго смеялся.
     -  Искусство  не  бери,  -  вмешался  Фролов.  -  В   искусство  всегда
откуда-нибудь переходят. Ты науку бери и технику.
     -  Кончай,  - сказал  Сапожников. - Кончай ржать.  Заболеешь.  Вот  уже
больше сотни лет  делают попытку подменить творчество образованием.  А  ведь
образование - это чужой опыт творчества, и он часто глушит твой собственный.
Чужой опыт предоставляет только выбор. Не больше. А не выход. Выход - это не
поиски  выбора.  Выход лежит  над выбором. И его  надо открыть. Выход -  это
изобретение.
     - Фактически ты  занимаешься  искусством,  а не  наукой  и техникой,  -
говорили  Сапожникову. - Тебе  нужно свободное творчество, а наука и техника
связаны с планом. Они чересчур дорого стоят.
     - Ты  дай  мне  план,  и  я  придумаю,  как  его выполнить,  -  отвечал
Сапожников.
     - Но ты же заставишь  меня потом пересматривать  план?  А это  огромная
работа.
     - Я могу придумать, как облегчить и ее.

     Конечно, он не  имел в виду одного  себя. Одному везде не  поспеть.  Он
имел в виду таких, как  он, их немало, а  было бы больше,  если бы поверили,
что человек от  природы может больше,  чем он может, когда он  размышляет по
внутренней потребности.
     И тогда он не бегает от  противоречия, а открывает выход, лежащий  выше
противоречия. Человек  прислушивается к  себе и  слышит  тихий  взрыв. И ему
радостно. Выше этой радости нет ничего. Потому что выход - это освобождение.
     - А  если у  тебя не  получится?..  В тебе  и в  этом способе  чересчур
большая степень ненадежности, - говорили ему.
     -  Это  надежность, -  отвечал  Сапожников, -  Только  она  по  другому
выглядит.
     -  А  почему  ты  Мемориал  не  смотрел?  -  спросил  Фролов.  -  Пойди
посмотри... Почему ты не смотрел?
     - Не пошел, - сказал Сапожников.
     - Я знаю, что не пошел. Я спрашиваю почему?
     - Потому.
     - Ну ладно. Как хочешь, - сказал Вартанов".
     И они  ушли.  Солнце  садилось. Прелесть  уходящего вечера.  Вартанов и
Фролов уходили по вечернему шоссе.
     Оставалось еще часа три до отъезда.
     Вечер  был  прекрасно-печальный и  такой  тихий,  что  когда Сапожников
кокнул крутое яйцо  об камень  чужих руин, а потом стал его  облупливать, то
хруст  скорлупы, наверно,  был  слышен на  километры. Хруст был  - как будто
динозавр ел динозавра.
     Они ему оставили еще  и банку майонеза. который по  прихоти эпохи начал
становиться дефицитом,  в  моду вошел. А чем открыть эту банку - он  не  мог
придумать, не мог изобрести. Представляете себе - не мог!
     Значит, жизнь его прошла попусту. Убедили. Ну и что хорошего?

     Сапожников не пошел  смотреть  Мемориал. Он старательно его обогнул  и
пошел  в поле, туда,  где виднелся на равнине зеленый кустарник и  отдельные
деревья. Почему он туда пошел, он сам  не  знал  . какая-то сила притягивала
его  к  этой зелени.  А над зеленью ласково  вечереющее небо. Он понял,  что
проиграл, понял, что жизнь его была ошибкой. И что если бы можно было первую
жизнь прожить начерно,  то  вторую он бы жил  набело. По-другому. А  сейчас,
наверно,  надо  было начинать  жить по тому  счету,  по  которому жил  Генка
Фролов.  Фролов  жил  по отпускам. Он знал точно, сколько  ему еще  отпусков
осталось до пенсии.

     "И тут в городе  стало известно нам,  что слюнявый наш  царь Перисад не
может больше управлять и не может защитить нас от  сарматов, и что Ксенофонт
уговорил царя Перисада передать власть Митридату Понтийскому.
     И  тут  Савмак,  дворцовый  раб,  убил  Перисада, и  жители  восстали и
овладели  Феодосией  и Пантикапеем и  сделали Савмака  царем,  но  Ксенофонт
остался жив, и это была ошибка.
     И целый год правил царь Савмак, и это были лучшие дни для людей.
     Митридат прислал Диофанта, и тот победил Савмака. Кровь текла по улицам
вниз к порту. Камни трескались от пожара. Статуи богов катились  по улицам в
обнимку с  трупами. И детски криков и криков женских не было слышно от грома
щитов и мечей и воинского рева"
     Принято считать, что на войне  взрослеют. Это ошибка. На войне стареют.
А когда возвращаются - если возвращаются, - то возвращаются к той жизни, где
не бомбят и не стреляют, а ходят на работу, любят и учатся. Но как раз всего
этого вернувшиеся  и не  умеют. И  потому они  в мирной  жизни второгодники.
Когда  Сапожников  вернулся  с   войны,  к   нему   опять  стали   приходить
конкретно-дефективные мысли. В войну ему тоже приходили мысли, но мало и все
не о  том. В войну Сапожников понял слово "Родина", а не  только  свой дом и
Калязин  и  Москву. И все  это вошло в его  сердце и стало  его  собственной
любовью, а не из книжки.
     Когда  началась  война, Сапожников еще не понимал.  А когда он принимал
присягу  на  асфальтированной  дорожке в  парке  Сокольники,  где  их  учили
маршировать среди неработающих аттракционов  и  закопченных  киосков,  тогда
Сапожников  вдруг понял,  что у него хотят отнять все,  и почувствовал тихий
взрыв.
     Он покосился вправо и влево, вдоль шеренги, на лица восемнадцатилетних,
с  которыми он  принимал  присягу, и понял, что  не может  отдать. Не  может
отдать  ничего.  Можно умереть, но отдать  нельзя.  И  тогда  от Сапожникова
отлетели вдруг мелкие слова  воспоминаний и осталось только  слово "Родина",
которое глядело на него со всех плакатов осенней Москвы  сорок первого года.
И  тогда впервые общее для  всех слово "призыв" превратилось  в  его  личное
слово "призвание". Потому что  он во  время присяги догадался и  открыл, что
всю свою  сознательную  жизнь делал то самое,  к чему его  теперь  призвали,
-заступался.  Заступался за  что-то своим  маленьким сердцем, нелепым,  мало
кому  понятным способом, когда ему приходили  в  голову  чересчур конкретные
мысли и  он выдумывал всякие спасательные пояса и вакуумные кирпичи и многое
другое, что потом было записано в его  особенной книжке, которая  называлась
"Каламазоо".
     Заступаться, защитить, не дать пропасть, чтобы все живое могло жить,  а
поломанное починилось.
     А  теперь Сапожников  шел по равнине и  все каменело у него  внутри. Он
хотел  побыть среди  зелени и травы.  Глеб  прав, никого  он  счастливым  не
сделал. Никого не  спас, никого не защитил.  Только себя  измучил. Крах. Это
называлось крах и бессмысленность. Крах.
     Светило ласковое предзакатное  солнце, и в воздухе проносились какие-то
птички.  Сапожников  ни  черта  в  этом не  понимал.  Потому что  в  природе
изобретать пока было нечего. Она сама себя изобретала. Сапожников чувствовал
себя ящером.
     Ящеры вымерли. Они не умерли, а вымерли, то есть перестали плодоносить.
И  тогда  распался симбиоз, из которого  они состояли. Потом ему показалось,
что из-за деревьев что-то виднеется.
     Он подошел поближе и увидал РУКУ.
     Ему рассказывали.  Но он как-то забыл об этом. Когда-то  давным-давно в
стороне  от  концлагеря,  где теперь Мемориал,  в  начале  войны было  поле,
обнесенное колючей  проволокой. За  ней держали  тысяч  пятьдесят  советских
военнопленных.  Ни бараков, ни  крыши над  головой. Люди съели  всю траву на
этом  полигоне  смерти  и  пальцами  пытались  рыть  ямки, чтобы скрыться от
непогоды.
     И  вот  теперь  на  этом  месте,   прямо  из  земли,  торчала  огромная
человеческая РУКА. Кисть, выполненная из бетона. Она поднималась к небу, эта
бетонная  пятерня,  и кричала Сапожников лег  на  землю  и уткнулся лицом  в
траву,  чтобы не видеть эту руку. Но он все равно ее видел. И понял что буде
видеть ее всегда. Он поднялся и посмотрел на нее. Ничего  не отменяется. Все
начинается  сначала. У него чересчур много дел на  этой земле, чтобы слушать
разумные советы, не подходящие его натуре.

     ГЛАВА 33. ГИПОТЕЗА, ПОНЯТНАЯ РЕБЕНКУ

     Когда  Сапожников  был  маленький и  ходил  кино  или книжки  читал, то
казалось - там всюду рассказывался случай из жизни какого-нибудь человека, и
он  либо хорошо кончался - человек всех победил  или женился почему-то,  или
плохо кончался,  иногда даже смертью.  И всегда Сапожников думал, что раз уж
рассказан этот случай,  то он и был главным в  жизни  этого человека - иначе
зачем его было рассказывать.
     Сапожников тогда  готовил себя  к жизни  и выбирал образцы поведения. И
его покамест не смущало, что ни один случай из  его жизни ни разу целиком не
был похож на описанный - и продолжался не так, и кончался не тем. Потому что
он понимал  -  жизнь его только начинается,  и  он  еще не  наловчился после
правильного  начала  вести  себя  так,  чтобы случай не уходил в  сторону  и
кончался по правилам.
     Но  однажды ему попали в руки мифы Древне  Греции. Он хотел  забыть эту
книжку, но не мог. Он хотел перестать думать  о  том, что прочел, и не  мог.
Оказалось,  ничто  не начинается с начала  и не кончается  с  концом.  И  от
рожденья  ты  попадаешь  в  приключения,  которые не при  тебе начинались  и
кончатся без тебя. Оказалось, что  и победы положительных героев выходили им
боком, да не один раз, а сто - взять хоть бедного Геракла, но это относилось
и  к отрицательным злодеям. Разве знал Сапожников что  Медея,  которая убила
своих  детей, чтобы  отомстить неверному  Ясону, и даже  вызывала  некоторое
сочувствие  к своим страданиям, разве знал Сапожников, что и до этого случая
Медея  резала людей,  и  после  этого  случая кого-то травила,  и окружающие
травили,  и  родственники  окружающих.  И  дальше  Сапожников   прочел  саги
исландские  и саги ирландские, и восточные  эпосы и западные эпосы, все  они
начинались не с начала и не кончались с концом, и всюду резали, резали, и ни
на кого нельзя  было положиться, и это  уже не в книжках, а  в жизни. И  это
потом почему-то называли историей.
     И  еще увидел  Сапожников  в книжках,  и в истории, и  в  жизни,  когда
сталкивался  с причинами этой резни  и травли, что,  за редкими исключениями
полного отчаяния или необходимой защиты, все остальные бесчисленные причины,
чтобы кому-то резать кого-то, возникали не с голоду, а с жиру.
     Вот так.
     То есть  девяносто  девять процентов причин происходили  не от реальной
необходимости, а  от тупости,  торопливости  и  неизобретательности  и  что,
поразмыслив,  без резанья  вполне  можно было обойтись. И что если б столько
таланта,  ума  и  изобретательности, сколько  тратилось  на то, чтобы ловчее
резать, было бы  потрачено на то, чтобы не резать, то человеческий род давно
бы жил в раю.
     Вот что вспомнил и о  чем дума  Сапожников, когда его на рынке разыскал
Глеб.
     Глеб позвонил  по  телефону  и спросил Сапожникова. Откликнулся женский
голос:
     - А ктой-то его спрашивает?
     - Друг.
     - На рынок он смотался, - ответил женский голос.  -  Нынче у нас гости.
Глеб не выдержал.
     - А ктой-то со мной говорит? - спросил он.
     - А Дунаева Нюра, - ответил женский голос.
     Глеб включил мотор прекрасной своей машины и через несколько минут  был
возле рынка. Пасмурный  день спешил  к  вечеру.  К Глебу  кинулся  мужчина в
велюровой шляпе, шерстяной кофте поверх  спортивного  костюма и лакированных
эстрадных  туфлях  на босу  ногу.  Он  держал в объятьях  цветы в целлофане,
баранью попку, трехлитровую банку с зелеными помидорами и рассолом , авоську
со  стиральным  порошком и  сиплый транзистор. Глеб  понял  -  вот он, хаос.
Мужчина изловчился, отворил дверцу и залез на переднее сиденье.
     - Ку-уда? - удивился Глеб
     - В Бирюлево.
     - Куда лезете? Частная машина:
     - ничего, старик, сговоримся.
     Глеб надел темные очки и стал молча смотреть ему в лоб
     Мужчина вылез и побежал к другой машине.
     Глеб поднял стекла, запер  дверцу и пошел на рынок. И на него  кинулись
запахи, которых он тыщу лет. Нет,  этого не надо,  не надо. Как  ни странно,
Сапожникова он нашел сразу. Тот брел мимо прилавков, заложив руки  в карманы
штанов.  Сейчас  мало кто  так  ходит.  Глеб шел за  Сапожниковым  прямо, не
сворачивая,  а  только  останавливаясь  перед  встречными  и  поперечными  .
Сапожникова же вертело  во  всех водоворотах и приносило то  к  одним  дарам
природы, то к другой лесной были. Потом  Сапожникова притерло к  прилавку  с
зеленью.  Он  взял с  намытой горки красную  редиску  без  листвы  и стал ее
жевать, глядя в  застекленное рыночное небо. Он жевал задумчиво и вздыхал. И
продавец и  ближайшие покупатели озабоченно ждали его оценки. "К  миру никто
не готов. На мир глядят еще  по-прежнему. Мир  - передышка между войнами.  И
выходит - не было  бы мира, не возникали бы войны. Так,  что  ли? Дикая вещь
получается  по  этой  линейной логике. А если логика неверна? Когда во время
войны возникает мир, это понятно. Кто-то кого-то разгромил  или от усталости
обоих. Но вот почему мир порождает войну?
     Ты меня ударил, а потом я тебя. А там кто  кого, и так без конца, и так
тысячи лет -  линейная логика, - проворачивалось  в сапожниковской голове. -
Но впервые за тысячи лет  возникла ситуация, когда на вопрос - кто  кого?  -
отвечать будет некому".
     Сапожников оглянулся на Глеба и все жевал и жевал. Потом пожал плечами,
и  покупатели передвинулись к следующей редиске.  Глеб  уже долго смотрел на
Сапожникова и понял, что тот его просто не узнает. У Сапожникова , видимо, в
голове не укладывалось - Глеб на рынке, в  пестом хаосе, где все перемешано,
как в  кунсткамере, по каким-то странным законам. Глеб должен  возвышаться у
расфасованных полок с никелированной едой.
     Глеб снял  очки, и Сапожников  его сразу  узнал и  заулыбался, впрочем,
печально.  Они отошли в сторонку, к  запертой  двери  с  надписью "Моечная".
Глебу срочно  надо было поговорить  с Сапожниковым, но теперь он  не знал, о
чем.
     Множество  людей  в  утренних  неприбранных  одеждах двигалось  по всем
направлениям и  с разной скоростью.  Запахи  духов, мяса, грибов и  рассола.
Запахи земли. Толстая женщина  продавала пластиковые крышки для немедленного
консервирования и цветочные семена сорта "Глория Дэй" для будущих радостей.
     - Что ты ищешь на рынке, Сапожников? - спросил Глеб.
     -  Я ищу редиску моего детства, Глеб, - ответил Сапожников. - Чтобы она
щипала язык. А я вижу только водянистую редиску, жалобную на вкус.
     - Эх, Сапожников, - сказал Глеб, - эту редиску, которую ты ищешь, можно
отыскать  только  вместе с самим детством. Она  там  и осталась, Сапожников.
Вместе с клубникой, от которой кружится голова. И черникой, которую покупали
ведрами. В отличие от клюквы, которую покупали решетами.
     - Ого,  - удивился  Сапожников. - Тебе  знакома  такая черника? И такая
клюква?
     -  Да,  да, ты  угадал, - подтвердил Глеб, снова  надевая очки.  - Я из
Калязина. Я думал, ты знаешь. Только я жил по другую сторону великой реки.
     - Твоя сторона города уцелела, Глеб, - сказал  Сапожников. - А моя ушла
под воду. Мой город под водой, Глеб, твой же возвышается.

     Один гонится за счастьем, причиняет другому  горе.  Драка из-за пирога,
из-за женщины, из-за престижа - из-за любого понятия, отысканного в словаре.
Линейная,  реактивная,  рефлексивная  логика,   механическая,   безвыходная.
Неизобретательная, безнадежная. И тогда Сапожникову пришло в голову - а что,
если война это не порождение мира, а всего лишь его заболевание? Война - это
рак мира?
     - Ты кому-нибудь  рассказывал свою идею насчет рака? - спросил Глеб.  -
Кроме меня?..
     - Рассказывал, - ответил Сапожников. - Много раз.
     - Ну вот... - сказал Глеб.
     И было непонятно, что он имеет в виду. Но потом и это объяснилось.  Все
рано или поздно объясняется.
     У Дунаевых пили чай.
     Вразнобой  гремела музыка  из  телевизора  и транзистора где-то  внизу,
далеко на  улице. Вдруг открылась балконная дверь и с улицы вошла  трехногая
собачка. А так как балкон  был на четырнадцатом  этаже,  то стало  ясно, что
вошла летающая собака.
     - Это очень похоже на вас, Сапожников, - засмеялся Филидоров.
     - Почему?
     - Нормальный  человек хотя  и  удивился бы, но стал подыскивать простое
объяснение, а вы бы подумали, что собака летающая.
     - Нет,  - терпеливо объяснил Сапожников.  - Я бы тоже сначала проверил,
была  ли  она все время на балконе...  Другое дело, если бы ее на балконе не
было.
     - Тогда что?
     - Тогда бы я стал искать другое, простое объяснение... и если бы
     оказалось, что собака  взлетела, я бы не удивился.  Но  для  этого надо
сначала найти антигравитацию.
     -  Гравитация  тоже  еще не  найдена,  - сказал Филидоров. - Она просто
есть, и все.
     - Найдена. Я, по крайней мере, знаю, что это такое.
     - А что эт