чет  Сапожникова забрать  в  монастырь  смотреть  кино  "Праздник  святого
Иоргена", немой вариант.  И  на  канонический  вопрос Сапожникова: "Про  что
кино, про  войну или про любовь?"  -  ответил  кратко: "Про жуликов". И стал
разглядывать народные масляные портреты купцовой жены с  бордовой занавеской
и купца  с рододендроном.  А потом вдруг осведомился,  а что,  мол,  это  за
растение  в  горшке,  на  что  получил  незадумчивый  ответ  - дескать,  это
рододендрон.
     - - Нет,  - сказал Аграрий, - это не рододендрон. Это дерево -  самшит.
Только еще маленький.
     Так Сапожников впервые услышал про дерево самшит.
     Он еще  ничего не  знал о дереве самшите,  только  почему-то  вдруг ему
стало  холодно в спине, как будто  откинули дверь в  ночь и теперь в затылок
ему светит морозная звезда.
     Стоп. Спокойно. О чем,  собственно, речь. В конце концов, даже наука не
вся состоит из арифметики.  А тем более жизнь,  которая  эту науку породила.
Святой Макарий был сыном боярина Кожи. Еще в юности принял иноческий сан,  а
потом  основал  монастырь-крепость,   которая  грозно  и  чудесно   перечила
ордынскому ходу.
     Аграрий сказал:
     - При чем тут чудо? Что есть - есть, чего нет - нет. Монастырь-крепость
есть? Есть.  Макарий,  сын боярина Кожи,  негромкий участник освободительной
войны, есть? Есть. Потому он святой. А по потому, что останки его тлению  не
подверглись,  что  сомнительно.  Хотя  состав  почвы позволяет  сделать  это
предположение. А если бы даже подверглись? Что же его, из святых  увольнять?
Орда-то ведь сгинула.  Вот чудо без  подделки и никакого Иоргена,  -  сказал
Аграрий, когда они с юным Сапожниковым возвращались ночью по черному лугу из
монастырского кино.
     - И откуда вы все это знаете? - льстиво спросил Сапожников.
     - Я расстрига, - сказал Аграрий.
     - А что такое расстрига? - спросил юный Сапожников.
     И во всем Калязине было так. Что есть - есть. Чего нет - нет. Калязинцы
народ негромкий и житейски трезвый. За всю коллективизацию всего-то один дом
и  сгорел  по  левой стороне, и тот был  подожжен злодейской  рукой  купцова
внука,  балдой  и  холостяком,  помнившим  еще  дореволюционные  свои  муки,
принятые от учительницы, сапожниковской бабки. Его, может быть, и помиловали
бы из уважения к роду Сапожниковых -  скопом просили  не губить его и тем не
усугублять  их древнюю педагогическую  неудачу, но, как на грех,  выяснились
еще кое-какие дела, а дела эти  были громкие и имели последствия. Что есть -
есть, чего нет - нет. Но миражи, миражи...
     - Значит, по-вашему, чуда не может быть? - спросил Сапожников. - Совсем
не бывает? Совсем?
     -  Смотря  что считать чудом, - сказал Аграрий, - все  рано  или поздно
объясняется.
     - Все? - спросил Сапожников.
     - Все.
     - Все-все?
     - Все-все, - сказал Аграрий.
     - А как же...
     -  Что  "а как же"? - спросил Аграрий. По тут залаяла собачка Мушка - и
миражи пропали.
     Рассказывают,  что  композитор  Глинка,  великий  композитор,  к  слову
сказать, сидел на подоконнике и мечтал. В  доме звенели вилками,  готовясь к
обеду, а за окном гремели экипажи. Но только вдруг звуки дома и улицы начали
странно  перемешиваться  и соответствовать друг  другу.  И тогда  композитор
Глинка схватил перо и стал торопливо писать ноты. Потому  что он был великий
композитор и внутри себя услышал музыку.
     И это есть открытие и тихий взрыв.
     Потому что человек, который делает открытие,  и вовсе не  важно какое -
большое  или  маленькое,  звезду  открыл или  песню,  травинку  или  соседа,
пожаловавшего  за  табаком  и солью, это  все  не  важно,  - открытие всегда
приходит единственным  путем: человек прислушивается  к себе и  слышит тихий
взрыв.
     Тихий взрыв может услышать каждый, но слышит в одиночку и, значит, один
из всех. Потому  что  нет двух одинаковых, а есть равные. И, значит, каждому
свое, и что свое, то для всех,  а что только для всех, то  не нужно  никому,
потому что дешевка, сердечный холод, второй сорт.
     В  доме  Сапожниковых жила Нюра, вдова его  младшего  дяди. У нее  были
серые глаза, серые волосы,  серый передник на сером коротком платье. И когда
она  низко  нагибалась  вытащить  из  грядки  красную  морковку,  надо  было
отвернуться, потому что было совсем не так, как когда жена Агрария входила в
великую реку.  Почему  не так, десятилетний Сапожников еще не  знал, по надо
было отвернуться.
     Нюра задавала  вопросы. Про все, "А это что?.. А это как называется?.."
Но ответы ей были неинтересны. Задаст вопрос и прислушается к своему голосу.
А  отвечать  ей можно было  что угодно,  лишь  бы сотрясать  воздух.  Сосед,
который приходил  за табаком  и  солью, всегда смотрел на  нее не глазами, а
затылком. Выслушает  ее  опрос и  отвернется,  помолчит лишнее время,  давая
затихнуть ее голосу, и ответит, что в голову придет. А юный Сапожников стоит
посредине комнаты  и  переводит глаза с нее на  него  и обратно, пока шея не
заболит.
     Однажды Нюра спросила:
     - Стяпан, а Стяпан, что за дерево растет в  горшке на купцовой картине,
зеленое? Как называется?..
     - Рататандр... - ответил Степан что попало. - Табаку-то нет у  вас? Мой
весь...
     - Пойду в сенях натреплю, - сказала Нюра. - Тебе с корешком? А то  либо
чистого листа?..
     -   Сапожников   спросил   у   среднего   дядьки,   учителя   ботаники,
тычинки-пестики:
     - Где растет рататандр?
     - Нет такого растения, - сказал дядька тычинки-пестики.
     - А Степан сказал - есть.
     - Ну-у, Дунаев... - пренебрежительно сказал средний дядька. - Он у меня
больше
     "уд"  с плюсом  никогда  и не вырабатывал...  Рататандр... Может  быть,
рододендрон? Так и осталось в купцовом горшке  - рододендрон. Ан все-таки не
так. Аграрий-расстрига посмотрел невидяще  своим  шалым глазом  и определил:
"Дерево самшит. Только маленькое".
     И Сапожников услышал тихий взрыв.
     Он  услышал тихий  взрыв,  и почувствовал  нездешний сладкий  запах,  и
увидел далеко, и страшно,  и маняще-маетно леса и  Волгу, и не наше море,  и
звезду над  белыми  песками, и  давние  народы, и будущие времена,  и дерево
самшит  стояло  неподвижно, как  мираж на  каменистом  пути,  и,  как мираж,
пропало.   Осталась  только  радуга-мост  через  великую  реку   от  калитки
сапожниковского  дома до калязинской городской библиотеки. И юный Сапожников
пробежал по радуге и сказал в продолжающемся озарении:
     - Можно мне взять вон ту книгу?
     - С собой нельзя, - сурово ответила библиотекарша. - Только в читальне.
Да не хватай все тома. Бери один.
     И  выдала  нетерпеливому Сапожникову "Историю искусств" Гнедича, даже в
те времена значительно устаревшую.
     Энтузиазм  -  это  одно,  а  экстаз,  наоборот, совсем  другое.  Экстаз
нахлынет - и пропал. За это короткое время можно открытие сделать, можно дом
поджечь. Сам по себе  он  ни хорош, ни плох.  Смотря что  из  него  вышло. А
энтузиазм - ровное пламя, само себя поддерживает, само себя питает, бежит по
бикфордову шпуру, и ветер его не гасит.
     Экстазу нужны пружина с бойком, детонация, а энтузиазму только пища  по
дороге.  И  потому к энтузиазму у  многих есть некоторое  небрежение.  Взрыв
каждому заметен, его без  очков видно, а жизненное пламя заметно, когда руку
обожжешь,  и  еще по  результатам. Десятилетиями  ходили мимо,  а на площади
только  возня,  да строительный мусор, да что-то  пучится посередке, а потом
однажды глядь - Василий Блаженный  с цветными  куполами стоит, будто  всегда
стоял,  туристы  аппаратами щелкают, посмотрите налево,  посмотрите направо,
перед вами памятник архитектуры. А кто сейчас про само строительство помнит?
Как  будто в  одну ночь построила Марья-искусница. Если сказать ненаучно, на
глазок, то трава растет с энтузиазмом, дерево растет с энтузиазмом. Цыпленок
в яйце растет с энтузиазмом, а проклевывается с экстазом.
     Здравствуй, Сапожников!  Я тебя бог  знает сколько лет не видел. Как ты
прожил свою жизнь и зачем?
     Глава 2. УХОДЯЩИЙ ГОРИЗОНТ
     Его Вартанов ваял за горло:
     - Сапожников, нужно обязательно поехать в Северный-второй. Он сказал:
     - Подумаю... Меня же в Запорожье посылают?
     А  разговор состоялся  на вечере.  Был  юбилей  их  конторы.  Когда  ее
создавали, никто не верил,  что она продержится больше года.  Как только  не
обзывали   старушку:  и  "Сандуновские  бани",  и  "невольничий   рынок",  и
"центральная  шарагина  контора",  а  вот  справляют  юбилей,   и,  говорят,
разгонять ее вовсе не собираются.
     Они  наладчики, обслуживают весь белый свет. Если что где застревает по
электрической  части,  какая-нибудь  новинка  трещит, устройство,  механизм,
система - обращаются к ним, кто-нибудь едет и  налаживает. Иногда приехавший
не может разобраться. Тогда он колдует и тычет чем-нибудь куда-нибудь, после
этого устройство (новинка)  обычно начинает работать. Почему так получается,
никто не знает. Этот метод называется "методом тыка".
     Народ у них довольно способный, хотя кое-кто говорит, что,  если бы  не
было их, не  было бы и аварий, поэтому их еще называют  "фирма Дурной Глаз".
Основное время они проводят  в  разъездах, поэтому большая часть сотрудников
холостяки или разведенные.
     Если бы  Сапожникова спросили:  какое  наследство ты  бы хотел оставить
тем, кто  пойдет  после тебя,  ну не духовное, понятно, о духовном  разговор
особый,  а   материальное,  какое?  -  он   бы   не   задумываясь   ответил:
"Кунсткамеру". Слово старое  и уже давно пренебрежительное. Потому что давно
уже выросла наука из детских  штанов  и стремится  жить систематически, а не
разевать рот перед диковинами, собранными несистемно  в одно место. Тут тебе
и овца о двух головах, и индейская трубка мира, не имеющие, очевидно, друг к
другу никакого отношения.
     А разве  это так  очевидно? Разве их не объединяет удивление? Ведь  это
только потом приходит - почему? зачем? для какой надобности и откуда взялась
еще лучше или  как от этого избавиться? А  вначале ты должен удивиться тому,
что  не каждый  день видишь. И лучше, если  эта непохожая диковина возникает
перед тобой отдельно, дискретно, автономно, как  твое бытие, а  не системно,
как  чужое  мышление.  Потому что мышление вторично, а  первичное  бытие всю
дорогу  поправляет наше  мышление  своими  новинками и  требует  разгадок  и
системных  выводов. Вот для  чего кунсткамера - для  удивления.  А если  еще
точнее спросить, чего бы хотело дефективное, чересчур конкретное воображение
Сапожникова, то он ответил бы - кунсткамеру изобретений,  которые  почему-то
не  вышли в производственный свет  божий.  Открытие  -  это то,  что природа
создала, а изобретение - это то, чего  в  природе не  было, пока ты этого не
придумал.  Если  опытные люди и комиссии, которые  ведут счет  изобретениям,
говорят, что до этого раньше тебя никто не додумался, они дают тебе справку,
что ты  первый, и кладут изобретение в бумажное  хранилище, чтобы было с чем
сравнивать, когда придет  другой  выдумщик, и чтобы сказать ему -  велосипед
уже изобрели. Велосипеды  действительно бегают. А сколько выдумок не бегает?
Столько, сколько не пустили в  производство. Потому что карман у общества не
бездонный.  И потому  выдумка,  в которой нужды  нет, лежит себе полеживает,
забытая.  Проходят годы, появляется нужда, а  люди не  знают, как  эту нужду
насытить. Иногда вспоминают прежнюю выдумку, "а чаще заново голову ломают.
     Сапожников считал,  что  каждое установленное  изобретение,  которое не
пошло в производство,  нужно выполнить в виде действующей модели и поставить
в музеи без всякой системы, чтобы оно вызывало удивление и толкало на мысль,
куда бы его применить, а там, глядишь, родило бы и новую диковинную выдумку.
Так ему подсказывал духовный голод. - Ну, знаешь! Чего бы покушать, ты ищешь
каждый  день.  А духовный  твой  голод  - это уж  по  праздничкам, -  сказал
Вартанов,  когда  брал  его  на  работу,  почти  силком.  А  сказал  он  это
Сапожникову, который как раз в  то время кушал не каждый день, потому что от
него  как раз тогда ушла жена и Сапожников как раз  тогда уволился с прежней
службы,  уволился, как  выстрелил.  А куда выстрелил?  В  белый  свет как  в
копеечку.  Ну,  тут  его Вартанов  и  подобрал,  не  знал  Вартанов,  с  кем
связывается. А тут как раз Сапожникову стали опять приходить в голову разные
светлые идеи, и  опять есть  стало некогда, жалко  было время тратить. И так
новая  служба  полдня  отнимала, да еще часть суток  с самим собой надо было
сражаться, обиду преодолевать, да  еще  спать надо было часть суток - чистое
разоренье. И подумать о жизни -  хорошо, если  шесть часов оставалось, а что
за шесть часов успеешь? Поэтому Вартанов мимо сказал насчет еды каждый день,
к Сапожникову  это относилось едва. Сапожников потом  вспоминал те  странные
давние годы, когда  добрые  замыслы  с  трудом пробивались  сквозь нелепости
первых прикидок мирной жизни и прекрасная овощ кукуруза слабо проклевывалась
на нечерноземной полосе и севернее, когда царил "штильлевен"  и "натюрморт".
Горы рожали мышей или шли к  своему Магомету, кулики хвалили свои  болота, и
почти  тем же самым занималась гречневая  каша. Башни слоновой  кости  стали
ориентирами для  прямой наводки,  и  отшельничьи души предпочитали  колодцы,
откуда, конечно,  видны днем звезды, но  всегда рискуешь  получить ведром по
голове. Ведь это так говорится, что выдумщики и поэты умирают от пули или от
старости.  Они   умирают  от  разочарования,  все  остальное  детали   чисто
технические.
     У Сапожникова были серые волосы.
     В Северном-втором он никогда не был, а ехать туда на зиму глядя и вовсе
не хотелось. Особенно не хотелось на этом вечере, где можно было посидеть  в
буфете около "трех звездочек" и оттуда без  зависти  поглядывать на  танцы и
стараться не  слушать  праздничной передачи  по внутреннему вещанию, которая
все равно лезла в уши - эти унылые вопросы и ответы:
     - Что вы желаете к празднику себе лично?
     - Надо, чтобы премию выдали к празднику.
     - Ну, и еще чтобы буфет был лучше организован.
     - Чтобы наша молодежь начала активно заниматься самодеятельностью. А то
мы  уже  третий праздник приглашаем самодеятельность Института  вирусологии.
Сапожников посидел за столиком, стараясь не слышать эту унылую чушь, и вдруг
на вопрос "ваше любимое занятие  в нерабочее время?"  он услышал спокойный и
тихий ответ:
     - Я очень люблю читать книги и разговаривать по телефону. А еще я люблю
играть в преферанс.
     Это переводчица  из  научной библиотеки.  Они незнакомы,  но  почему-то
здороваются, когда она молча  курит в коридоре и стряхивает пепел с рукавов.
Больше он о ней ничего не знает.
     После ее ответа диктор заторопился:
     - Скажите, как вы относитесь к абстракционизму?
     - Ну,  как в каждом течении,  - спокойно  и тихо ответила  она, -  и  в
абстракционизме есть бездарности и таланты.  Поскольку это течение новое, по
крайней мере для меня, я ему сочувствую.
     После этого диктор сказал:
     - Ну-у, знаете. Я думаю, что это не совсем так.
     - Что не совсем так?
     После этого радио выключили.
     Сапожников подумал,  что это  и для него совсем  новое. Зимой, конечно,
хорошо бы поехать  на  юг, но в Запорожье он уже бывал, а в  Северном-втором
монтируют интересный конвейер, надо  ехать туда. Все перепуталось, но это не
страшно.  И  он  сказал  Вартанову,  что согласен  ехать.  - Ладно, - сказал
Сапожников. - Поеду  в  твой  Северный-второй. Но это после отпуска, у  меня
отпуск пропадает. Мне надо своих  повидать.  И к  Барбарисову смотаться.  Он
сейчас в Риге лекции читает.
     - Неужели он решился взяться за твой двигатель?
     - Попытаемся... Я ему от Глеба письмо везу. Глеб для него бог.
     А фактически Сапожников согласился совсем по другой причине.
     Просто  Сапожников на этом вечере вспомнил, как  он прятался от бабушки
под  ее большой кроватью,  когда она  заставала  его за попыткой  стянуть  и
полистать  большую  оранжевую книгу с  таинственным и непонятным  названием.
Бабушка  прятала  ее  в  шкафу  на верхней полке,  среди стеклянных банок  с
сахарным песком и кульков с крупой, потому что это была книга не для детей.
     А его неистово  тянуло к этой книге,  потому что там были  таинственные
рисунки. У  этой оранжевой книги на переплете, похожем на закатное небо, был
овальный гравированный  портрет,  обведенный  узором незнакомых букв, и этот
овальный портрет  был похож на  странное  темное солнце,  закатывающееся  на
оранжевом матерчатом небе.
     Картинки в этой книге были похожи на старинное серебро. На  драгоценные
сплавы и слитки были  похожи эти картинки. В них все было перемешано, слито,
сплавлено:   птицы,   драгоценные   кубки,  окна  замков,  оружие,   облака,
фантастическая  снедь и  дикие  морды - вулканическое изобилие. II почему-то
казалось,  будто  они  похожи  на  современную  жизнь  больше, чем тощенькие
картинки отдельных предметов, которые он видел в детских и взрослых книжках.
     Во  всяком случае, когда Сапожникова впервые повезли по  Москве и он за
один  день побывал в ГУМе, на  ткацкой фабрике, в Замоскворечье и  у  отцова
брата, на Центральном рынке, на Цветном бульваре, а  вечером в цирке, он был
уверен, что все это он  уже  видел  в оранжевой книге, которую ему не давала
бабушка. А когда он, все же нашкодив, прятался у  нее  под большой кроватью,
где  пахло  половиками,  валенками  и  кошками,  она  старалась достать  его
веником, откинув кружевные подзоры, и  не могла его достать, ей  было трудно
нагибаться, она была совсем старенькая.
     Он потом прочел эту книжку. Она называлась: Франсуа Рабле. "Гаргантюа и
Пантагрюэль",  иллюстрации художника  Гюстава  Доре,  издательство "Земля  и
фабрика".  По мнению  Сапожникова,  это хорошая книжка  и  издательство тоже
хорошее - "Земля и фабрика".
     Слепящая отчетливость  хороша, если она  результат, вывод, если  за ней
кипит варево. Иначе это не отчетливость,  а скука. Непозволительно долго  он
жил в  слепящей, никому не нужной отчетливости и выполнял планы, придуманные
не им. Хорошо бы все перепуталось, как в этой  книжке, подумал  Сапожников и
решил  ехать в  Северный-второй,  пусть  все  перепутается, пусть  он  будет
изменяться вместе  с рекой  жизни,  будет  расти  как  дерево, -  с разумным
сопротивлением.
     Он представлял себе, что его пошлют в Северный второй вместо Запорожья,
но  Роза  Шарифутдинова допечатала в командировочном  предписании:  "... и в
Северный-2". Словно по дороге в булочную зайти. Только  число не проставила.
Пусть...
     Неси меня, река.
     Хлеб... Тренога... Высокий звон одиночества...
     Творчество, откуда оно?
     Ум? Лихорадка? Лампа,  горящая с перекалом? Или последняя свобода?  Или
первая радость? Или  рыбку ловить на высоком берегу времени  и ждать, ждать,
пока екнет пестрый поплавок сердца.
     А  вообще дела у Сапожникова стали налаживаться.  Утерся и жив, и жизнь
ему источает сладости.
     Но  тут  мы  переходим к  смыслу жизни, а  это  уже вопрос веры. Но что
веришь, таков ты и есть.
     Идти далеко, мираж над горизонтом маячит, а земля-то круглая и горизонт
все не приближается. И,  обогнув  шар  земной, возвращается человек к своему
началу и  думает - что же вышло из моей мечты? Одна дорога, и ничего больше.
Так стоило ли  ходить, если  вернулся к  началу своему? Ан стоило. Если б не
двинулся  в  путь,  не вернулся бы  обогащенный и  не оставил  бы наследства
новому путнику, не сумел бы рассказать ему, что истина находится там, где он
живет, только надо снова и снова до нее доискиваться и, значит, снова идти к
уходящему горизонту.  Почему это так - неизвестно. Может  быть, потому,  что
сама  истина  тоже  не  стоит на месте,  а  живет,  меняется, раздвигается и
растет, как бессмертное дерево самшит.

     Глава 3. ВСЕ ПО МЕСТАМ  Когда они уже из Калязина приех