- Который упал?
     - А-а.
     - Нет, правда, кто?
     - Это был я.
     - А второй, который его поднял?
     - Это был тоже я, - сказал Сапожников. - Однажды раненый упал на льду и
разбил лицо. Это был тоже я,  а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор
и закукарекал. Это был тоже я.
     - Ты очень чувствительный.
     - Нет, - не согласился Сапожников. - Я задумчивый.
     - Ничего, все еще наладится, - сказала Вика - Ты еще выпутаешься.

     На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком.  Вика воткнула  в
нее  какие-то прутья и налила  воды. Два дня они стояли веником, а на третий
брызнули розовыми цветами.
     Сапожников только  хотел было сказать ей,  что вот,  мол, сухие прутья,
если их поставить в вазу да налить воды - и другое в этом роде, - только рот
раскрыл, а она тут же все сообразила.
     - Ты  мыслишь образами, - сказала Вика, - не  инженер, а прямо какой-то
Белинский.
     - Я - сломанный придорожный цветок татарник, - сказал Сапожников. - Я -
Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить... Ничего нельзя,
двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя...
     - Только без пошлостей.
     - Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?
     - Я тебя знаю.
     - Вот-вот, курить  нельзя, пошлости говорить нельзя... Слушай, - сказал
Сапожников, - мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту  идут глазастые
девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками...
     - Противно, - сказала Вика.
     - Ты же сама такая.
     - Я бы их из пулемета расстреляла.
     - А не жалко?
     - Жалко, - сказала она.
     И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на  холодный  пол. Ничего.
Жив.
     Вика крикнула:
     - Ты что?
     Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.
     - Совсем с ума сошел, - сказала Вика, - совсем...
     Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.
     - Волосики... - сказал он.
     Вика вылетела из комнаты.
     - Не сердись, - крикнул Сапожников. - Пошлости тоже зачем-то нужны.
     Хлопнула входная дверь.
     -  Тишина,  ты  лучшее из  того,  что  я слышал, - сказал Сапожников и,
держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась
гиря.
     - Лучше умереть  стоя, чем  жить  на  коленях,  - сказал  Сапожников  и
нагнулся за гирей.
     Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень
тяжелыми.  Он запихнул их в  угол. Отдохнул немножко.  Потом  рывком  поднял
гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.
     Ничего не случилось.
     - А ну, - сказал Сапожников сам себе и поднял еще раз.
     Потом  он  доплелся  до  кровати и  сел  на  краешек.  В груди булькал,
толкался и бил крыльями недорезанный петух.
     - Болит, - жалобно  сказал Сапожников, но никто не услышал. - Ну и хрен
с ним. А раньше, что ли, не болело? Уж лучше от гири.
     Тогда он встал, повторил все сначала, и  пот заливал ему  лицо, и слезы
заливали ему лицо, а  на улице нерешительно бренчали первые  гитары, ничего,
они разойдутся еще. Скоро лето.  И  тогда он обнаружил, что стоит на коленях
перед гирей.
     - Нет... -сказал  Сапожников сам себе. - 3ачем же  умирать  стоя. Лучше
все-таки жить стоя, чем умирать на коленях. Если сейчас не умру - буду жить,
а как же!
     Потом дополз до постели, улегся и дышал.
     - Курить бы надо бросить, - сказал он.
     И тут чмокнул замок и вошла Вика.
     - Отдышалась? - участливо спросил Сапожников.
     - У меня голова болит от тебя, -ответила она.
     - Я одинокий, - сказал Сапожников.
     - Ну уж  нет, -  сказала она.  - Прежде чем помереть,  мы с  тобой  еще
поживем, Сапожников.
     Он и  раньше замечал, что  им разом приходят одни и те  же  идеи, но не
знал, что это бывает на расстоянии.
     - А то еще  был такой случай, - сказал Сапожников. У  него этих случаев
было сколько хочешь.
     Вика перебила:
     - Они мне сообщили, что у тебя инфаркт был из-за меня.
     - Они романтики.
     Она усмехнулась  пренебрежительно,  а Сапожников,  чтобы ее  утешить  и
выделить из общей массы людей, сказал:
     -  Им  непременно надо, чтобы  из-за  любви был  инфаркт, а еще лучше -
помереть.  Тогда  будет о  чем рассказывать и  бегать  из дома в дом высунув
язык.
     - У нас же ничего с тобой не было, - сказала она.
     - Им это не интересно. Им интересно, чтоб было.
     - Мне тоже.
     - Но тут уже ничего не поделаешь.
     - А может быть, ты циник? - спросила она.
     - Нет, - сказал Сапожников. - Я механик.
     - Ты всем голову морочишь.
     - Что правда, то правда.
     - Слушай, а из-за чего у тебя был инфаркт
     - Ну-у, товарищи! - сказал Сапожников. - Медицина этого не знает, а  ты
хочешь, чтобы я знал! А был ли инфаркт? Может, инфаркта-то и не было?
     - У тебя ужасное отношение к женщине.
     - Да,  - подтвердил Сапожников, - что  правда,  то правда. Хотя, скорее
всего, нет.
     - А зачем ты мне тогда в любви  объяснялся? Откуда  я знаю, может быть,
ты каждый вечер объясняешься?
     -  Господи,  -  удивился  Сапожников.  -  Если  б я  мог  каждый  вечер
объясняться, я бы объяснялся! Нет, каждый вечер я не могу. Я бы тогда был не
Сапожников, а господь бог.
     Вика поплакала немножко, а потом сказала:
     - Я тебе прощаю.
     Тут пришла Нюра, и Вика распорядилась:
     - Все-таки нужно, чтобы он жил.
     - Ладно, - сказала Нюра. - Будет сделано.
     - Я так думаю, вы с ним еще хлебнете горя.
     - Сапожников, - сказала Нюра, - ты почему девушку обидел?
     - Это я его обидела.
     -  Вы не  огорчайтесь, - утешила Нюра. - Кому  он в  любви  объяснялся,
потом удачно замуж выходит.
     -  Вот это самое ужасное, - сказала Вика. - Ну, я пойду. У вас грузовой
лифт работает? Я люблю на грузовом.
     - Вика, а почему на грузовом? - спросил Сапожников. - Разве ты шкаф?
     - Он автоматический, - сказала Вика. - В нем двери сами открываются.
     - Все  это  любят, - сказала Нюра и пошла ее провожать.  Потом  загудел
лифт и Нюра вернулась.
     - Вот почитай литературку.
     Сапожников почитал.
     Хватит про  осень  и  зиму. Наступило  лето. Горожанин  днем  обливался
потом,  а  после  захода  солнца глубоко  дышал ночным  бензином.  Горожанин
работал  на славу и  из-за  денег,  курил и перевыполнял планы,  ссорился  с
начальством  и домашними,  глох от шума машин  и  собственного темперамента,
ходил в кино и орал: "Гол! Гол!" - на стадионе и перед телевизором, разводил
цветы на балконе  и хомяков  в банке,  покупал  свечи и керамику,  эстампы и
старую  мебель,  французские туфли и японские купальники, подыскивал комнату
для любовных упражнений и боялся любви больше голода. Складывалась  какая-то
новая эпоха, и ее  старались угадать по случайным приметам.  Одни  говорили,
что  современность  - это  модерн, другие - что современность  это лапоть на
стене и  самовары.  Одни считали, что современность - это моя хата  с  краю,
другие,  что  современность  -  это  смирно и  не могу  знать.  Одни считали
современным  город,  другие - деревню.  Рождаемость  падала -  перенаселение
возрастало. Одни глядели на восток,  другие - на запад, воздевали очи горе и
зрели в корень. Бог и дьявол поменялись обличьем и за мир дрались оружием, а
война лезла в души писком транзисторов. Микроскопическое и большое, пошлое и
великое  перебалтывались в  одном котле,  и клокотало варево, опрокидывающее
банальные прогнозы отчаяния и оптимизма.
     Наверное, и во все времена было  так, что от великого  до смешного один
шаг, но Сапожников в другие времена не жил, и старушечий лозунг "раньше было
лучше"  действовал на  него  как  предложение о  капитуляции,  и он вовсе не
считал, что дорога через хаос должна быть усыпана выигрышными билетами.

     Через два месяца Сапожников уехал в Ялту.

     На  берегу,  скрестив  руки,  стояли  старики  в  футбольных  трусах  и
жокейских  кепочках.  Девочка-балерина,  опираясь  на ржавые перила,  делала
батманы.  Другая  некрасивая  девочка  прижималась  к  некрасивой  матери  и
твердила: я тоже хочу  так... О, ей предстояла трудная жизнь. По пляжу ходил
человек  в  белой  кепке,  заломленной  набок,  из-под  которой  выглядывали
седеющие  кудри.  Он  поводил плечами и все время как  бы собирался  сделать
что-то  вызывающе  спортивное.  Но  не  делал.  Эта  выставка  искореженного
комнатной жизнью тела была чудовищна. На  каменной набережной  бушевал голый
старик.  Он  бегал, приседал,  размахивал  руками,  прыгал, как  обезьяна, и
вздымал руки к солнцу. На топчане сидела, расставив ноги, огромная  старуха.
Другая, в очках,  приветствовала  подружку воинственным жестом. Все это живо
напоминало сумасшедший дом.
     - Ксс-ксс, - слышался сзади голос нянечки, которая общалась с котенком.
- Ешь, ешь... да пей молоко,  чертенок... Ну, на тебе с пальца... Надо его в
столовую отнести... Да где же его мамаша, черт ее побери...
     - Она  боится  нас, - сказал Сапожников, содрогаясь  своего сходства  с
купальщиками, и отошел от пляжа.
     Ночью был дождь с градом. Под крыльцом пищал мокрый котенок.
     А  утром на пляж море  выкинуло  мертвого дельфина. Плавник его костяно
смотрел  в солнечное небо,  на  боку  была  кровавая рана, глазки  его  были
закрыты, и он был тяжелый. Большую муху сносило ветром, и она никак не могла
сесть к нему на смеющуюся губу.
     На завтрак давали сосиски с  картофельным  пюре,  манную  кашу и тертую
морковь. Вечером будет кинофильм.  Индийская картина "Материнская любовь"  в
двух сериях. Сапожников знал этот фильм. Там поют.
     По  террасе все  время  ходил  артист  балета в кровавом кимоно с двумя
белыми иероглифами  -  на груди  и на спине. У  волнолома среди  желтой пены
плавали бледные  презервативы. Кипарисы, кипарисы. Море было лазурное и, как
писала  чеховская девочка  в диктанте, море было  большое. Оно действительно
было большое, но утыкалось в низкий горизонт.  В низкий горизонт теперешнего
Сапожникова, человека без перспектив.
     -  По-моему,  критик -  это человек, у  которого  не  хватает  смелости
попробовать свои рекомендации на собственной шкуре, - сказал Сапожников.
     - Так бы сразу и говорил, - сказала Неля. - А то деушка-деушка, который
час?
     - Который  час? Восемь пятнадцать.  Сейчас  кино начнется. "Материнская
любовь" в двух сериях.
     - Учти, я не с каждым в кино хожу.
     - Слушай, мартышка, -  сказал Сапожников. - Ты какая-то чересчур умная.
Тебе не трудно?
     - Между прочим, я не глупей тебя..
     - Это уж точно,  - сказал Сапожников. - Глупей меня еще поискать. Давай
разговаривать  на  близкие нам  темы, а то мы  запутаемся.  Вот скажи, может
пьеса состоять не из героев, а из прохожих?
     - Легче надо жить, легче, - сказала Неля.
     - Я знаю, - сказал Сапожников. - А как это сделать?
     -  Ха-ха,  -  сказала Неля. -  Надо б  лампочку повесить,  денег все не
соберем.
     -  Пошли купим завтра  белые  кепки,  - сказал Сапожников. - А то у нас
мозги расплавятся.
     - Я стройненькая,  -сказала она.  -Мне кепка пойдет.  Ты знаешь, у меня
такое состояние, мне музыку нужно.
     За их спиной хихикнули.  Сапожников обернулся и встретил взгляд мужчины
с  хамоватым   лицом   курортного   чтеца.   Есть   такие   чтецы  с  сытыми
многозначительными лицами. Особенно  они  любят читать Превера. "Луч  солнца
упал  на подоконник, и я вспомнил тебя - Мари". В этом роде.  И пожилые дамы
чувствуют  себя вознесенными... А чтец  тут же им читает Пастернака, а потом
Аверченко. О дураках.
     - Они считают, что я чокнутая, а я не чокнутая.
     А Сапожников взял ее за руку и сказал погромче:
     - Идем, мартышка... им до тебя еще расти и расти. Они всего лишь слегка
начитанные...  А ты дикий  зверек.  Они  живут  чужим умом,  а ты своим.  Ты
необработанный  алмаз. А они обкатанные, как голыши на берегу. Из них только
узоры на стадионе делать.

     После этого часть людей стала относиться к Сапожникову  плохо, а часть
-  хорошо.  И,  естественно,  ему  нравилась  эта,  вторая  часть.  Особенно
Сапожникову понравилась спина одного дядьки, потому что хотя тот  и  стоял к
нему спиной, но  с  явным  одобрением  прислушивался к  его  тираде. Дядька
обернулся и оказался профессором Филидоровым.

     Глава 29. ГЛИНЯНЫЙ КОТ

     Профессор  Филидоров  не  любил  проводить  отпуски в  доме отдыха. Там
расписание, четыре раза в день  и  столовая в одно  и  то же время. А  потом
вокруг  клумбы ходить в компании и все время быть интересным. И рассказывать
иронические байки из поездок по чужим территориям. Ну, знаете эти разговоры:
"Помнится, когда  я был в  Поукипсси...  Или нет,  это  было в Майами-Бич...
Простите, это было в Монте-Карло..." Или "Помню один вечер  в  Париже... Все
было очень просто - я, Пикассо, томик Гейне, легкое вино..." И еще профессор
Филидоров страдал на секс фильмах. Из-за голых актрис. И думал про их мужей.
А  Венера   Милосская  нравилась  ему,  потому  что  была   толстая.  А  как
признаешься?  И  еще сувениры. Никто из  его коллег  не  купил бы  на  рынке
глиняного кота. Разве что под пыткой. Бесформенный серый кот с розовым носом
и щелью  на спине. Это низкий вкус. Другое дело глиняный кот с мексиканского
рынка.  Это высокий вкус. А так как иностранный  коллега не покупал  котов у
себя  на рынке, а гонялся за  ними в  Москве,  то  высота вкуса  была  прямо
пропорциональна расстоянию до рынка.  Вкус шел  на километры.  Ну,  и так  и
далее - как говорил Сапожников.
     Но отпуск есть отпуск. А на даче жена,  дочь, гости жены, гости дочери,
гости  гостей  и другие  гости.  Поэтому  профессор Филидоров снимал частным
образом  комнату в курортном месте, сговаривался  с хозяйкой о  еде и считал
дикарями  тех, кто  так  не поступал.  А как  организовать орду  отдыхающих,
профессор Филидоров не знал. В конце концов, каждый устраивается  как может,
если ищет уединения.
     ...Сначала на  пляже  он  встретил  физика, который вернулся из Швеции.
Выпили саперави.
     - Миин скооль, дин скооль, але вакра фликуш скооль, - сказал физик.
     И профессору  Филидорову было стыдно. Он  не знал этого тоста  и за что
пьют. Оказалось, что пьют за девушек. Физик сказал:
     - Тут на пляже есть наши.

     И  опять Филидоров  не  знал,  кто эти наши.  Он уже сам не  помнил,  в
скольких местах он консультировал. Потом подошли трое наших с восклицаниями:
     - Профессор! Отлично!
     Они все были в плавках.
     - Сегодня День шахтера. Надо отметить!
     Ага. Это шахтеры.
     - Сапожников тут... Вы знакомы?.
     Профессор Филидоров дал им адрес своей хозяйки. Он жил на втором этаже,
и в три  стороны было видно море. Каменистая улочка вела вверх к его дому, а
над ней зелень, зеленый навес листвы. Свет, тень, живое и каменное.
     Профессор Филидоров нес авоську с сухим вином и печеньем.
     Посидим тихонько у  распахнутых  окон. Будем  дышать  морем, пить сухое
вино, глядя на луч пурпурного заката, а потом на большое лунное море.
     Не постучавшись, вошли два незнакомых парня с лицами гангстеров.
     - Здесь День шахтера? - спросили они.
     - Здесь... Но... - сказал Филидоров.
     Парни внесли  ящик водки и два ящика пива,  поставили у стены  рядом  с
двумя филидоровскими "сухонькими".
     - Мы за закуской, - сказали они. И ушли.
     Профессор  Филидоров  похолодел.  Он  выглянул   в  окно.  Много  людей
поднимались   вверх  по  улице.  Они  размахивали  руками  и  показывали  на
профессора. Они шли к нему.
     Потом, перекрывая пение Нели, рев  голосов и вой магнитофона, шахтер  с
лицом артиста Бориса Андреева и фигурой Ильи Муромца воскликнул:
     -  Надо  выпить  за  самого  старшего  среди  нас  шахтера!  Профессора
Филидорова!
     - Я не шахтер... - стеснительно сказал Филидоров.
     - Не верьте ему, - сказал Сапожников. - Он шутит.
     - Ура! - крикнули все.
     Кроме  Сапожникова  -  абсолютно  незнакомые лица.  Ни "швед", ни  трое
"наших" в плавках так и не появились.
     Со двора два гангстера подносили шашлыки, дым поднимался, как при казни
еретика  Джордано  Бруно,  и профессор Филидоров  уже не боялся  хозяйки, он
боялся дружинников. И жителей города.
     - Ты хороший человек, - говорил ему Илья Муромец.
     А Добрыня Никитич доливал ему в бокал пиво:
     - Запей... Хорошо будет.
     - Я не пью, - говорил Филидоров.
     -  Только один  шахтер  не пьет, - говорил Алеша Попович. - памятник на
министерстве.
     - Я не шахтер, - все более весело говорил Филидоров.
     - Он шутит, - говорил Сапожников.
     И профессор Филидоров уже ничего не боялся.
     Только одни раз он испытал чувство ужаса и паники. Это когда все и он с
ними, оглашая ночь  песнями,  спускались вниз к морю и в  нижнем конце улицы
увидели  слепящую фару  и услыхали треск милицейской  коляски.  Пропало все.
Доброе имя,  уважение  общественности.  Гости  окружили  патруль.  Профессор
отчаянно и благородно выступил вперед.
     - Я профессор Филидоров...  - сказал он. - А это мои ученики... Потише,
граждане, -сказал милиционер. - Поздно уже.
     С песней:  "А  кто  твой муж, гуцулочка? Карп-аты!.."-гости двинулись в
дом отдыха. А профессор Филидоров, Сапожников и  тихий человек, которого все
шахтеры  называли  Аркадий Максимович,  сели  возле тихого  моря  на  теплую
гальку. Последней подошла Неля.
     - Стыдуха, - сказала Неля. - Ну прямо стыдуха.
     Она сегодня шепелявила, у нее  губа треснула. И еще она боялась  лететь
на самолете, а ей улетать послезавтра.
     - А почему боишься? Тошнит?
     - Да сто ты? Мозно аэрон принять. Я на самолете не боюсь... Просто если
он навернется, сто тогда будет?.. Смотри, губа треснула... Слусай,  а это не
рак?
     - Не надо на ветру целоваться, - сказал Сапожников.
     - Да  ты сто? Откуда целоваться?  У меня зених в Донецке: Видись,  ессе
треснула? Это не рак?
     - Рак, -сказал Сапожников. -Ну - что ты пристала?
     - А мне серт  с  ним,  сто рак,  - сказала она. -  Мне  главное дело  с
родителями попроссяться... Ах, серт возьми, заль, сто не в Донецке заболела,
не успею с родителями попроссятся...
     - Не рак у тебя, не рак, успокойся, - сказал Сапожников.
     - Сестпо?- Честно тебе говорю. Я знаю. Иди.
     И Неля тоже ушла.
     - Странно...  - сказал  профессор  Филидоров. - Это чудовищная дикость,
варварство... Водка эта, пиво... Но  я никогда не проводил  такого чудесного
вечера...  Все  так  непривычно...  Вот  вы  шахтер,  Аркадий  Максимович...
объясните мне...
     - Я не шахтер, - сказал Аркадии Максимович. - Я археолог.
     Он увидел светлячка и нагнулся, Сапожников увидел светлячка и нагнулся,
и они стукнулись лбами.
     Так Сапожников познакомился с Аркадием Максимовичем.
     Так в эту  ночь возник, и, быть может, главный для Сапожникова, поворот
на его жизненной дороге проб и ошибок. Но он  этого, конечно, не знал тогда,
и тем более не знал, к каким это его приведет выводам.
     Аркадий Максимович перебирал  камешки на берегу теплого  моря  и  вдруг
сказал,  что  в  сборнике  фантастики  он  читал  сапожниковский  рассказ  о
Скурлатии  Магоме, нерадивом ученике  будущего,  и что его,  как  археолога,
привлекла там одна мысль.
     - Какая? - спросил Сапожников.
     Оказалось,  мысль о том, что если  машина времени  возможно, то она уже
изобретена  в будущем,  и  в  этом случае  поездки в  прошлое наших потомков
неизбежны,  а также неизбежны  их  скрещивания  с нашими  предками.  и  этим
объясняется разнообразие рас. Это очень простое объяснение и очень смешное.
     -  Из-за того, что  смешно, - сказал Сапожников, - редактор  и не хотел
печатать. Солидности ему не хватало... А без солидности какая наука?
     -  При чем  здесь наука? -  сказал  Филидоров.  - Это  же фантастика. А
фантастика для возбуждения фантазии.  Аркадий  Максимович  засмеялся  и стал
вспоминать сапожниковский рассказ. А Филидоров засмеялся  и сказал, что это,
конечно, не литература и не наука, а