делая вид,  что не
замечает Москвича, писал зубодробительную рецензию.
     Джазовые  музыканты - народ  впечатлительный  и  нервный.  Паршивенький
критик был уже всеми замечен.  Гармония то и дело стала  нарушаться  воплями
отчаяния,  скрежетом  пессимизма.  Быть  может,  был бы  сорван  и хеппи-энд
типичного  американского  приключения,  если бы не вмешались  стихийные силы
природы.  Дюна под Мемозовым  благополучно провалилась,  он сам с имуществом
своим, столом и табуреткой, исчез в антипространстве литературного вздора, а
взвихренные листы рецензии подхватило племя  монтерейских чаек и пожрало их,
несмотря на обилие орфографических ошибок.
     Тогда запел океан,  поднялась большая белая волна,  и на гребне ее тихо
двинулась к берегу та,  которую искали, - высокая,  загорелая,  с блестящими
глазами,  в  широких  светящихся  одеждах.  Она  или  другая упала в прошлый
четверг на Вествуд-бульваре, было уже не важно.  Важно было то, что она пела
в сопровождении  всех  этих  великих  музыкантов,  и пела  так,  будто  Элла
Фицджеральд,  Билли Холидэй и Диана Росс отдали ей для сегодняшней ночи свои
золотые голоса.
     Бурлила пена.  Туманная Цель нашего приключения, обретая плоть и мощный
звук, выходила на белый, как канифоль, песок пляжа Кармел.
     С прибрежного  утеса ей вторил  вынырнувший  по такому  случаю  маэстро
Нептун.  Обычно его изображают дряхлым смешным стариком,  в действительности
же он не стар,  хотя и не молод,  строен, сед, но кудряв и отнюдь не смешон,
хотя и не лишен самоиронии.
     Они пели вместе:
                         How deep the ocean,
                         How high the sky...

     Какое удовольствие  все-таки  приносит  хеппи-энд  неискушенным  душам!
Москвич,  потеряв  голову  от  удовольствия,  присоединился  к двум  звездам
Кармела и запел, право слово, неплохо, соединяя в себе мощь Магомаева, Хиля,
Кобзона, Захарова, Вуячича и Дина Рида.


САНИТАРНЫЙ  ГОРОД  ФРАНЦИСКО

     Однажды мы сидели на крыльце дома  профессора  Уортса и смотрели на его
кота Силли,  которого  иногда  называют и более  торжественно - мистер Силли
Шопенгауэр.
     - Ты  не  cat,  Силли, - говорил  я  коту.  -  Какой ты cat?  Ты  самый
обыкновенный типичный кот.
     Мистер Силли Шопенгауэр загадочно молчал.  Он  недавно  сожрал  птичку,
сволочь такая.
     Хозяин дома Дин Уортс,  между прочим выдающийся лингвист, тогда сказал:
     - Ты,  знаешь  ли,  недалек  от  истины.  Слово "кошка" очень давно уже
известно в Калифорнии.  Индейцы, которые жили в районе Сан-Франциско,  кошку
называли "кушка",  ложку -  "лужка",  вообще у них была масса русских слов в
лексиконе.
     Так мы коснулись темы "русские в Америке",  и я теперь  оставляю  обоих
джентльменов,  мистера Дина и мистера Силли Шопенгауэра, на крыльце их дома,
для того чтобы более или менее подробно осветить ее, эту тему.
     На последней переписи населения более миллиона  американцев  записались
русскими, стало быть, это одна из самых больших этнических групп в США.
     Наши предки открывали Америку с запада.
     Еще в XVIII веке появились в Калифорнии русские пионеры с Аляски. Они и
принесли местным индейцам ложки, вилки, лопаты, пилы,  много других полезных
предметов, а также котов, предков мистера Силли.
     Историки  довольно  много  написали об этом  периоде,  но я больше верю
поэтам. "Авось" называется наша шхуна, луна на воде как сухой овес..." - так
написал  Вознесенский,  и  он  же  рассказал  (наверняка более правдиво, чем
историк)  о свадьбе русского морского офицера и дочки испанского губернатора
Калифорнии и о последующей трагедии.
     Живых  свидетелей  осталось  мало  -  бревенчатый  темный  форт  Росс с
православной  церковкой,   Русская  речка  да  несколько  слов  в  лексиконе
индейцев.
    Впоследствии в Сан-Франциско появилась Русская Горка. Имя ей дала первая
русская  так  называемая  религиозная  эмиграция.   Старообрядцы,  молокане,
духоборы уезжали в Америку от преследований официального духовенства  старой
России.
     Некоторые  общины  духоборов  уцелели  до сих пор  в законсервированной
сохранности. Как-то я смотрел телевизионный сюжет об одной из них. Несколько
тысяч  русских  крестьян  десятилетиями  жили  замкнутой  колонией  где-то в
Северном Китае. Там они очень упорно трудились и процветали. Потом, то ли во
время войны,  то ли после,  община  сдвинулась с места и целиком переехала в
Калифорнию.  Власти  штата выделили им землю где-то  между  Лос-Анджелесом и
Сан-Диего, однако духоборам там не понравилось: слишком легко все растет - и
фрукты и злаки.  Им нужно было трудиться, упорно трудиться, упорный труд был
нравственным  стержнем колонии.  Сравнительно недавно они (опять все вместе)
переехали в более суровый климат,  на Южную Аляску,  и там возликовали:  вот
тут  можно  хорошо  потрудиться!   По  экрану   телевизора   ходили  русские
литературные,  а скорее  даже  лубочные  типы  в косоворотках,  подпоясанных
кушаками,  в  поневах,  длинные  бороды,  стрижка  "под  горшок".  Слышалась
пространнейшая,  архаичная,  но  отчетливо  русская  речь,  даже  без всяких
английских примесей.
     А ведь  это  очень  трудно - сохранить  язык  в  третьем,  в  четвертом
поколениях.  В одном  маленьком калифорнийском городе я познакомился с милой
семьей.  Он,  хоть  и  чистый  WASP,  блестяще  говорит  по-русски,  так как
профессор  русской литературы.  Она,  потомок  духоборов,  чисто  русская по
крови, не знает ни слова по-русски.
     Сколько смешных  русско-английских экспрессий я слышал!  Вот  несколько
примеров.
     Мудрый философ:
     - Що ты имаешь в своей кантри? Я имаю кару, севен чилдренят, вайф...
     Маленькая девочка, весело визжа:
     - Мамми, ай'м гоинг ту бегать на цыпочках!
     Диалог между бабушкой и внуком:
     - Ты ноу, гранни, дад пэйнтеров захарил.
     - Закрой уиндовку, внучек. Коулд поймаешь!
     В  то  же  время  есть  в  Америке,   конечно,   русские  из  "второй",
послереволюционной эмиграции,  которые свято берегут культурный русский язык
и даже не особенно стремятся обучиться английскому. Я встречал весьма гордых
стариков,  возможно,  бывших  кавалергардов,  которые  живут  в Америке  уже
пятьдесят лет,  но американцев,  то  есть  местных  жителей,  с великолепным
равнодушием называют иностранцами:
     - Верочка,  тот господин, что заходил к Марине в прошлый четверг...  Он
наш или иностранец?
     В чудесном русском языке этих людей, разумеется, нет многих современных
слов.  Они  не  знают,  например,  слова  "холодильник"  (ведь  не  было  же
холодильников в России до 1914 года!) и называют свои американские  "фриджи"
словом "ледник". Бензоколонку они называют "газолинкой", а вертолет все-таки
обыкновенным американским словом "геликоптер".
     Иногда  я ловил  себя  на  том,  что  говорю с этими людьми с некоторым
затруднением.  Там, в атмосфере тепличного, искусственно сохраняемого языка,
я понял,  что наша современная  пулеметная  речь с проглатыванием  отдельных
слов,  с неизбежными жаргонизмами очень  трудна  для  нетренированного  уха.
Говоря, например, о каком-нибудь чудаке, я готовлю в уме какую-нибудь фразу,
что-нибудь вроде:
    - Его считают, знаете ли, малым с левой резьбой, дескать, не из тех, что
соображают насчет картошки дров поджарить...
     Вовремя   спохватываюсь,   понимая,   что  речь  моя  будет  темна  для
собеседников, перестраиваюсь:
     - Говорят, что он чудак, что он, дескать, не от мира сего...
     Предвижу вашу улыбку, читатель: второе лучше. Конечно, лучше, и чище, и
благороднее,  но только  немного  жалко дикую эту метафоричность,  живущую в
резьбе, в картошке, в дровишках...
     Еще в юности, помню,  читал я в журнале "В защиту мира" (кажется,  Пьер
Кот его издавал)  интересную статью "Нью-Йорк - город иностранцев".  В самом
деле, Нью-Йорк вот уж истинный melting pot,  там в час пик на Пятой авеню не
так  часто  правильную  английскую  речь  услышишь.  Много  слышал и  разных
анекдотов такого примерно рода:  "Я ему по-английски:  "Ай уонт ту,  ай уонт
ту" - а он мне по-русски: "Чего тебе надо, товарищ?"
     Но вот уж не предполагал, что сам стану участником подобного анекдота и
первый  человек,  к которому я обращусь на улице в Нью-Йорке,  самый первый,
окажется русским.
     Стоит старичок мороженщик: кепка, сизый нос, мохнатые уши:
     - Excuse me,  sir.  I'm looking for that and this...  (Простите,  я ищу
то-то и то-то.)
     - This way, guy. Where are you from? You have such a heavy accent. (Вот
сюда, парень. Ты откуда сам-то? У тебя такой акцент.)
     - From Russia. (Из России.)
     - Я тоже русский. Новороссийск знаешь? Черное море?
    Политический спектр американских русских невероятно пестрый. Приходилось
мне,  например,  разговаривать с настоящими  монархистами,  для которых даже
"октябристы" - злостные революционеры, мерзавцы, заговорщики, не говоря уж о
"конституционалистах-демократах".
     - Октябрьская революция была уже потом. Главное преступление - Февраль!
Подлец Родзянко захотел стать президентом и погубил государя.
     Я написал "приходилось разговаривать", но это ошибка. Разговора с этими
мастодонтами не получается,  они монологисты.  Покачиваясь в своих креслах и
глядя   на   порхающих   в  ветвях    ботл-браш-три   (bottle-brush-tree  --
калифорнийское  дерево,  цветы которого напоминают щетки для чистки бутылок)
голубых  калифорнийских  сорок,  они говорят об империи,  о святом  принципе
помазанности  и  слышать  в  ответ  ничего  не  хотят,   ни  возражений,  ни
подтверждений, - у них своя жизнь.
     Их внуки, конечно,  уже больше американцы, чем русские, и родной язык у
них английский,  а русский - лишь второй родной.  Они типичные  американские
либералы,  интеллектуалы,  а  иные  даже  и  радикалы,  даже и марксисты,  в
основном,  разумеется,  маркузианского толка.  Дедов своих они просто совсем
уже не слушают, а только лишь улыбаются в ответ на их речи.
     Вообразите  себе  ливинг-рум,  гостиную в одном таком доме.  На кожаных
подушках  и  на  полу  сидят  молодые русские американцы и с жаром говорят о
проблемах своей страны:  о расовых отношениях, об охране среды обитания,  об
очередном кризисе в кино, об инфляции, о женском освобождении, о наркотиках,
о тоталитаризме...  проблем для интересного разговора  вполне хватает.  Тихо
поет из разных углов через стереофонику покойная Билли Холидэй. Потрескивает
камин. Возле камина в креслах  дедушка с бабушкой  монологизируют  на тему о
приоритете монархической власти в России. Не правда ли мило?
     Сколько семей, столько и судеб, и временами судьбы невероятные.  Многие
тысячи  людей  из  так  называемой  третьей  эмиграции,  послевоенной,  были
заброшены в Америку, как щепки в шторм. Другие стремились сюда сознательно.
     Один солидный дядька,  владелец прачечной возле  кампуса,  рассказывал,
как  судьба  швыряла  его  после  войны  из Германии  в Италию,  из Италии в
Абиссинию,  оттуда  в  Кейптаун,  потом  в  Уругвай,  и  везде  он  мечтал о
Сан-Франциско. А почему именно о Сан-Франциско?  А потому что "сан":  думал,
что "санитарный", что-то похожее на санчасть,  а в санчасти завсегда и тепло
и сытно, это уж как положено.
     В Калифорнии он хлебнул всякого,  "на апельсиновых  плантациях вместе с
чиканос горбатил", но потом, как видите, осел не в Сан-Франциско, а в Эл-Эй,
но все-таки вроде бы и по санитарному делу,  все-таки стирка.  Здесь уже "не
дует".
     Конечно,  среди послевоенной эмиграции есть и грязные люди,  быть может
даже и бывшие каратели.  Эти вряд ли отмоются американскими порошками. Грязь
всегда будет видна,  в какие бы одежды ты ни рядился.  Любые демократические
песни будут звучать фальшиво в устах человека,  хоть однажды певшего  осанну
Гитлеру.
     В целом же, без всяких сомнений,  русская этническая группа в США - это
большой  отряд  талантливых  людей,  вносящих  весомый  вклад  в экономику и
культуру  страны.  Статистика  говорит,  что  у американских русских один из
самых высоких уровней  образования,  чрезвычайно  высокий  процент  ученых и
творческих людей.  Мало среди русских бизнесменов и финансистов,  но это, на
мой взгляд, не такая уж большая беда.
     Я уже говорил,  что встречал за время своей  американской  жизни  очень
много соотечественников, и сейчас хочу со всей ответственностью сказать, что
большинство,  включая  даже и тех,  кто и язык-то уже плохо знает,  выражало
самый  искренний  интерес  к  своей  исторической  родине,  гордость  нашими
успехами  и  настоящее,   идущее  от  сердца   внимание  к  проблемам  нашей
общественной жизни, культуры, науки, спорта.
     ...А все-таки самый русский из всех американских городов - это,  вы  уж
меня простите, тот самый Санитарный-город-Франциско.
     Дул очень сильный и холодный ветер,  а солнце сияло.  Тепло было только
на площади Юнион-сквер, зажатой небоскребами.  Там на углу,  в самой толчее,
стоял черный саксофонист и наддавал жару.  Мы грызли теплые орехи, бросались
к каждому автомату  hot drinks,  чтобы выпить горячего кофе,  кутали  звезду
нашей компании четырехлетнюю красавицу Маршу.
     Ах,  как дьявольски  красиво,  как прельстительно,  как чудесно было на
этих холмах,  по которым со звоном  тащится  старинный  кэйбл-кар,  канатный
трамвайчик,  и над  которыми  солнце  словно  бы  кружит,  будто бы не может
успокоиться,  а выскочив  из-за  очередного  алюминиевого  гиганта,  бьет по
крышам  машин,  словно  бикфордов  шнур,  поджигает  от  вершины  холмов  до
подножия.
     Джек-лондоновские места, пуп мирового приключения... "В последний раз я
видел вас так близко, в пролете улицы вас мчал авто, и где-то там в притонах
Сан-Франциско лиловый негр вам подавал манто..."
     Ни притонов, ни лиловых с манто вокруг мы не видели. Мы шли к океану, к
рыбачьим причалам есть лобстера.
     На причалах возле знаменитого ресторана "Алиото" в огромных чанах варят
крабов, креветок, и тут же развеселая толпа их поедает. Многоязыкая толпа, в
которой то и дело почти так же часто, как delicious, слышалось "вкусно".
     Все  в  толпе  оборачивались  на  наших  красавиц,  на Маршу и ее маму,
тоненькую смуглую Эсси с серебряными искрами в кудрявой голове. Лик чудесной
Эсси сиял красотой и добротой.
     Давно я уже заметил,  что у всех  негритянских женщин  лица  отличаются
добротой.  Мужчины-негры бывают разные, как и подобает мужчинам, и добрые, и
злые,  и приветливые,  и резкие.  Женщины же все, и наша Эсси не исключение,
выражают добро и привет, как, собственно говоря, и подобает женщинам.
     Мне всегда нравились черные люди, но в Африке я еще не был и до приезда
в Америку  не  предполагал,  как  много  среди  них  настоящих  красавцев  и
красавиц. Наша Эсси даже в этой среде была ультра!
     - Эх, красивая женщина! - говорила по ее адресу довольно  бесцеремонная
толпа на рыбацких причалах.
     - Не только она!  Не только мамми! -  кричала,  подпрыгивая,  маленькая
Марша. - Я тоже бьюти, хотя и кьюти!
     Лобстера  ели  не в таком  шикарном,  как  "Алиото",  но  в  чистеньком
ресторанчике,  за окнами  которого  качались  мачты сейнеров и ботов,  точно
таких,  на каких  бесчинствовали  устричные пираты Джека Лондона.  Официант-
итальянец  то  и дело  произносил  "спасибо",  "добро  пожаловать",  "кушать
подано".
     - Нет,  сэр,  я не говорю по-русски,  но все-таки надо знать  несколько
слов, если живешь в Сан-Франциско.
    Вышли уже в сумерках. Над горизонтом висела огненная полоска знаменитого
моста Голден Гейт Бридж. Ветер дул все сильнее. Марша и Эсси, обе совершенно
одинаково,  повизгивали  от холода.  Толлер,  плечистый,  волосато-бородатый
мат-лингвист из Беркли,  поехал  на трамвайчике  за своей  машиной,  которую
оставил в паркинге отеля "Хайат".  Остальные решили куда-нибудь зайти, чтобы
не дрожать на ветру, открыли первую попавшуюся дверь и услышали "Катюшу":

                    Расцветали яблони и груши,
                    Поплыли туманы над рекой...

     В безымянном кофе-шоп возле стойки бара сидел на табуретке  здоровенный
мужлан  почему-то  в  коротких   кожаных   шортах,   тирольской  шляпе  и  с
аккордеоном. Конечно, расцветали у него не яблони, а яблоки,  но ведь и дома
у нас где-нибудь на платформе Удельная в праздники именно  яблоки  цветут, а
не яблони.
     - Браво! - засмеялась черная русистка. - Браво! Браво!  Браво!  Русский
артист!
     - Для  пани,  -  широко  осклабился  "артист",   получше  укрепил  свои
малосвежие ноздреватые ляжки и заиграл "Лили Марлен".
     Так он и пел  все время,  пока не приехал Толлер,  песни по обе стороны
фронта, то "Землянку", то "Розамунду",  то "Ехали мы селами, станицами",  то
"Майне либе энгельхен".  Вряд ли  случайный был  репертуар у этого толстяка,
должно быть, вся его судьба за этим стояла.
     Мы вышли на улицу. Вдруг оказалось, что ветер стих и стало тепло. Тогда
пошли гулять по набережной. Луна уже висела.
     Луна  уже  висела.  Залив  еще  рычал.  Вода уже  блестела.  Пальмы уже
трепетали.  Память еще искала. Рука уже бродила.  Луна еще висела. Залив уже
молчал.
     - А мы  пели  русские  песни,  -  похвасталась прелестнейшая Эсси перед
Толлером.
     - Я тоже знаю одну русскую песню, - сказал умнейший мат-лингвист.
     - Наверное, "Подмосковные вечера"? - спросил я, ехиднейший.
     - Нет,  другую.  Вот  слушай.  -  И он  запел  с сильным  акцентом,  но
математически правильно.

                    Я всю войну провел шофером,
                    Курил махру и самосад,
                    Но дым родного "Беломора"
                    Никак не мог забыть солдат.

     - Странное дело,  -  сказал я.  -  Первый раз слышу эту песню. А ведь я
знаток массовой культуры.
     - А я тоже ее знаю, - сказала нежнейшая Эсси. - Ее тут многие  знают, в
Сан-Франциско, эту песенку. - И она запела вместе с Толлером:

                    Нет, недаром, скажет каждый,
                    Популярен с давних пор
                    Средь курящих наших граждан,
                    Эх, ленинградский "Беломор".

     Вот тебе на,  думал я,  такую песню прошляпил знаток массовой культуры.
Откуда  она  здесь?  Наверное,  какой-нибудь  морячок ленинградский завез, а
здесь, в Сан-Франциско, такая песенка не потеряется.
     Тихая ночь.  Чудесная ночь.  Тихая лунная ночь после буйного солнечного
дня. Тишина, хотя залив еще рычит или уже ворчит.  Мы в Сан-Франциско, а это
далеко от табачной фабрики имени Урицкого,  и от набережной  Фонтанки,  и от
Моховой, и от Литейного, но с нами, однако, милая Эсси,  прапрапрапрадедушку
которой  привезла  сюда  в Америку  в  кандалах  какая-то  сволочь,  а Эсси,
нежнейшая, влюблена в русских поэтов, во всех сразу, а потому и в Ленинград,
и,  значит,  нити все сошлись опять в один кулачок земной  ночи,  плывущей с
востока на запад,  дающей отдых очам,  и, стало быть,  не забывай этого ни в
Сан-Франциско, ни в Ленинграде, потому что ночь опять приплывет, добрая ночь
с ниточками разных историй, с общей судьбой в кулачке.


                         Typical American Adventure

                                  Part VI

НЕУКЛЮЖИЕ РИФМЫ

               Он вышел из телефонной будки.

                    Бульвар Вествуд
                                   был глух,
                                            как лес.
                    Красивый люд
                                давно
                                     исчез.

               Он пошел через улицу под желтой мигалкой.

                    Асфальт - как льдина,
                                         скользит
                                                 сапог,
                    И ветер - в спину,
                                      и пьяный
                                              смог.

               Он закачался - тревожная ситуация!

                    Но некто - ловок,