аря  на  мотоциклах  "хонда"  сопровождали их: один мчался
впереди,  второй  сбоку,  третий  сзади.  Черные,  вороненой  стали  доспехи
закрывали их тела,  на головах шлемы,  похожие на полированные  черные шары.
Лиц не видно.
     "Мафия! - догадался  наконец  Москвич. - Я  в  руках  мафии.  Вот  она,
подпольная  преступная  Америка.  В  первый  же  день  я  попал в лапы "Коза
Ностра". Однако зачем я им?  Для чего мафии нужен отнюдь не богатый Москвич,
без особенных прав на американское жительство, с блохой на поводке?  А вдруг
еще укокошат? Это будет глупо, довольно-таки глупо. А в то же время - быть в
Америке и не побывать в руках мафии?  Тоже  довольно  нелепо.  Пожалуй,  мне
повезло - я в руках мафии!"
     В Топанга-каньоне  было  темно  и пустынно.  Узкая  асфальтовая  дорога
забирала все выше и выше,  виясь  серпантином  между  заборами  неосвещенных
вилл.  Мотоциклисты  как появились,  так и пропали - незаметно.  Молоденькая
драйверша стала почему-то серьезной, на Москвича не смотрела и на вопросы не
отвечала.
     А скорость между тем все увеличивалась. Головокружение тоже. И на одном
из немыслимых виражей Москвич спел своей спутнице короткий дифирамб:
     - Ю или ты!  Ты ангел или энджел?  Ты, возникающая из городской пены на
белом гребешке "мазаратти"!  Если ты богиня любви,  то у тебя слишком цепкие
руки! Если ты ангел, то ангел ада!
     Она даже бровью не повела, но только усмехнулась. Через секунду Москвич
смог оценить эластичность тормозов знаменитого спортивного автомобиля, когда
они  с  ходу  влетели  под  навес  маленького  гаража  и  остановились,  как
вкопанные.
     Он ждал, что ему свяжут руки, а на голову наденут черный мешок,  но его
просто пригласили войти в дом.
     Открылись двери, шум многих голосов, смех, музыка вместе с полосой
яркого  света  пролились в темный каньон и отпечатались на базальтовой скале
тенью хозяина.
     Хозяин стоял на пороге:  седые длинные волосы до плеч,  бусы из акульих
зубов на груди, вышитая рубашка, джинсы, старый стройный хозяин.
     - Some enchanted evening, - сказал или пропел он знакомым уже  Москвичу
баритоном,  -  you may see a stranger  across the crowded room...  Заходите,
дружище!
     Москвичу уже было море по колено.  Он  смело  вошел  в  дом,  в  гнездо
калифорнийской  мафии,   и  тут  же  включился  в  общую  беседу.  Разговор,
разумеется, шел о русской литературе.
     - Вам нравится поэзия акмеистов? - спросила  Москвича  высокая худая то
ли профессорша,  то ли гангстерша,  то ли цыганка.  Спросила, преподнося ему
бокал мартини и чуть помешивая в бокале своим великолепным  длинным пальцем,
должно быть с целью растворить красивый,  но, по всей вероятности, далеко не
безвредный кристалл.
     - Да, нравится. Конечно, нравится, - ответил Москвич, принимая бокал.
     - Какие чудесные плоды принес миру "серебряный век"! - сказал  Москвичу
атлетически  сложенный  гангстер  в  профессорских  очках и в желтой рубашке
клуба "Медведи".
     - Еще бы,  "серебряный век"!  Серебряные плоды!  -  согласился Москвич,
попивая отравленный, но вкусный мартини.
     - Я, знаете ли,  раньше работал с бриллиантами,  а сейчас специалист по
"серебряному веку", - сказал сухонький улыбчивый мафиози,  постукивая друг о
дружку модными в этом сезоне голландскими башмаками.
     - Простите,  господа,  но кто из вас вчера  в одиннадцать тридцать пять
ночи упал на Вествуд-бульваре? - обратился ко всему обществу Москвич.
     Как  будто  бомба-пластик-шутиха  разорвалась.   Мгновенно  стихли  все
разговоры.  Знатоки  "серебряного века"  отпрянули от вновь прибывшего.  Все
гости, а их было в холле не менее тридцати, теперь молча смотрели на него. С
тихим скрипом начала открываться дверь на террасу,  за  которой в прозрачной
черноте  угадывалась пропасть,  а на дне,  в теснине,  зеркально отсвечивала
змейка-река.
    Во взглядах, устремленных на него, Москвич не прочел никакого особенного
выражения, но тем не менее он понял, что дальнейшие вопросы неуместны.
     За исключением одного вопроса, который он и задал:
     - Что будет со мной?
     - Это зависит только от вас,  дружище, - мягко сказал хозяин  и чуточку
пропел: - Come dance with me, come play with me...
     - Пока, эврибоди! - весело (эдакий, мол, сорвиголова!) сказал Москвич и
зашагал  туда,  куда приглашал его хозяин,  к маленькой дверце,  за которой,
конечно же, угадывалась лесенка вниз.
     - Пока, - сказали ему на прощанье "эврибоди". - Take care, Москвич!
     "Какая  насмешка,  экий  сарказм! - подумал  Москвич. - Я,  кажется,  в
царстве мемозовского "черного юмора"..."
     То ли зеленый  табачок,  то ли кристальчик,  растворенный в мартини,  а
скорее   всего   самый   дух  уже  начавшегося   американского   приключения
действительно чрезвычайно взвинтил нашего Москвича,  эту  кабинетную  крысу,
книжного червя,  человека в футляре,  и некое юношеское ковбойство струйками
пробегало теперь по его кровотоку, по лимфатической и нервной системам и так
меняло, что,  пожалуй, и московские соседи не узнали бы: галстук на сторону,
голова взъерошена, плечи расправлены, кулаки в карманах...
    В подземелье, украшенном подсвеченными витражами в духе Сальвадора Дали,
двое играли в пинг-понг.  Один,  ужаснейший,  явно  выигрывал  и  беспощадно
наступал, другая,  загорелая, в белых одеждах, с глазами,  сверкающими живой
человеческой бедою, красиво и безнадежно проигрывала.
     - Семнадцать-семь, восемнадцать-семь, девятнадцать-семь, двадцать-семь,
аут! - гулко и издевательски,  словно ворон,  отсчитывал  ужаснейший,  и это
был, как сразу догадался Москвич, это был предосаднейший продукт воображения
- Мемозов.
     Разумеется,  внешность  его  была  изменена:  кожаный  камзол  стягивал
пресолиднейшее пузо,  испанские  накрахмаленные  кружева подпирали сочащиеся
перестоявшимся малиновым соком щеки - экий,  мол,  фламандец!  - однако дело
было  вовсе  не  во  внешности.  Москвич  узнал  бы  Мемозова  даже  в  виде
неандертальца,  марсианина,  даже  в  виде  египетской  мумии.  Дело  было в
очередном  издевательстве,  в  глумлении  над идеалом - к чему этот дурацкий
пинг-понг, позвольте спросить?
    Между тем проигравшая, прелестная римлянка ли, византийка ли, постепенно
исчезала, как бы угасала среди витражей.  А ведь, возможно, именно она упала
в ту ночь на Бульваре  Западного Леса,  когда  он,  Москвич  (теперь это уже
совершенно ясно) бросился на помощь?!
     В ярости Москвич  схватил  ракетку.  Выиграть!  Непременно!  Отомстить!
Отомстить и разоблачить прохвоста! Избавиться от него раз и навсегда!
     - Ха-ха-ха! - Мемозов хохотал, подкручивая черные,  явно фальшивые усы.
- Не злитесь, мой бедный Москвич! Лучше защищайтесь, мой бедный Москвич!
     Гнев! Шум! Головокружение! Крики!
     "Откуда несутся эти крики, этот смех? Сколько прошло времени? Где я?" -
подумал Москвич  и  вдруг  увидел  себя  не  в  подземелье,  а  на  открытой
просторной веранде, висящей в ночи над каньоном Топанга.
     В углу площадки стоял маленький самолет,  похожий  контурами на аппарат
"сопвич", истребитель времен первой мировой. Возле самолетика возился хозяин
дома.  Седые волосы его развевались под ночным ветром.  Половина  лица  была
скрыта старомодными пилотскими очками. Он повернулся к Москвичу и махнул ему
огромной кожаной рукавицей.
     - Come  fly  with  me,  fly  with  me,  -  слегка пропел он  и добавил:
- Помогите выкатить аппарат, дружище!
     Вдвоем они выкатили машину на середину веранды.  Мотор уже верещал, как
швейная  машинка.  Хозяин  предложил  Москвичу  занять  пассажирское  кресло
впереди, а сам сел на пилотское сиденье сзади.  Не прошло и пяти минут,  как
они уже висели над бездонным каньоном и медленно набирали высоту,  покачивая
на прощанье серебристыми крыльями.
     Интеллектуальная  мафия  тихо  аплодировала  смельчакам,  оставаясь  на
веранде и все уменьшаясь в размерах.
     - Куда мы летим, босс? - храбро спросил Москвич.  Вот как раз "по делу"
вспомнилось американское словечко "босс".
     - From here to Eternity ("Отсюда в вечность"), - был ответ.


"ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЧЕЛОВЕЧЕСТВО..."

     Тем временем,  пока вымышленный Москвич вместе с вымышленным Мемозовым,
вырвавшись из-под моего контроля, развивает свое ТАП - типичное американское
приключение, - я тем временем  продолжаю  свой  сдержанный  рассказ  о  моей
нетипичной, но вполне реальной жизни в Эл-Эй.
     Итак,   я  стал   на  два   месяца   профессором   кафедры   славистики
Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Вот какие бывают в современном
мире чудеса - без всяких диссертаций легкомысленный  сочинитель может  вдруг
оказаться  профессором!  Длинный  коридор на одиннадцатом  этаже Банч-холла,
таблички на дверях кабинетов: профессор Уортс,  профессор Харпер,  профессор
Аксенов, профессор Шапиро...
     Университет Калифорнии огромен.  У него девять отделений, девять разных
кампусов в разных городах штата.  Штаб-квартира и оффис президента находятся
при  кампусе  Беркли,  наш UCLA второй по значению,  но первый по размерам -
больше  сорока тысяч студентов.  Есть еще отделения в Сан-Диего,  Санта-Ана,
Санта-Барбара, Санта-Круз...
     Кампус Ю-Си-Эл-Эй граничит на востоке с одним  из  приятнейших  районов
города,  с Вествудом.  По  западной  границе  кампуса  пробегает  великий  и
знаменитый бульвар Сансет. С севера подступает шикарный Биверли-Хиллз, с юга
- забубенная Санта Моника.
     На фирменной  почтовой  открытке мы видим  кампус с птичьего  полета: в
центре   старые   корпуса   псевдоиспанского - псевдоарабского,   а   именно
калифорнийского стиля;  по периферии  современные  билдинги  и среди них наш
Банч-холл,  еще  ближе  к  границам  корпуса  многочисленных  автопаркингов,
многоярусных  стоянок  для машин  преподавателей и студентов; в юго-западном
углу большой спортивный центр - легкоатлетический стадион, два поля для игры
в бейсбол, лакросс, футбол, крытая баскетбольная арена с большими трибунами,
бассейн и так называемый "рикриэйшн сентр" - своеобразный клуб для плаванья,
игр и валянья на траве.
     В центральной  части  кампуса  на  газонах  -  замечательная  коллекция
скульптур.  Еще  в  первое  мое  университетское  утро,  когда  председатель
департамента славянских языков и литератур профессор Дин Уортс показывал мне
кампус, я увидел издали удивительно знакомую гранитную форму. Да неужели это
та самая знаменитая,  тысячи  раз представленная в разных альбомах  "лежащая
фигура" Генри Мура? Копия, конечно?
     - Вот именно, Генри Мур, и, разумеется, подлинник. Здесь нет копий.
     А по соседству с гранитами Мура в полном спокойствии возвышалась бронза
Липшица, лепился к кирпичной  кладке керамический  рельеф Матисса и нежилось
под калифорнийским небом еще много другого великолепного.
     Сейчас я случайно употребил слово "спокойствие",  но,  дописав фразу до
конца, подумал: так ли уж оно случайно по отношению к скульптуре? Я вспомнил
прежние свои встречи со скульптурой в разных городах мира, в храмах и музеях
и в мастерских Москвы.  Вот именно спокойствие прочных материалов снисходило
ко мне во время  этих встреч,  и  даже  если  скульптура  выражала  гнев,  я
чувствовал спокойный гнев,  радость - конечно уж,  спокойную радость, и даже
тревога была для меня в скульптуре  спокойной,  вдохновляющей,  тонизирующей
тревогой.
     В  чем  дело?  Быть  может,  это  идет  от  инстинктивного  недоверия к
собственному  материалу,  к  бумаге,  чернилам  и  типографской краске  и от
почтения к этим доступным нашему несовершенному сознанию синонимам прочности
и долговечности,  к мрамору,  бронзе, граниту, в коих воплощается зыбкий дух
артиста?  Уместны ли здесь  также  некоторые  соображения  о  принципиальном
различии прозы и скульптуры?  Ведь из любой самой совершенной  прозы  артист
может что-то  вычеркнуть  и что-то  в нее добавить,  тогда как  если и можно
что-нибудь "вычеркнуть" из скульптуры, то вписать, добавить в нее уже ничего
нельзя,  а  стало  быть,  скульптура  в  любом  случае  хотя бы наполовину -
совершенство.
     Сварка, скажете вы? Однако сварка - это уже другое искусство.
     Итак,  встреча со скульптурой в кампусе Ю-Си-Эл-Эй успокоила меня перед
встречей с американскими студентами, а ведь я, не скрою, волновался.  С чего
я начну свои  так называемые лекции?  -  думал я.  О'кей, сказал я себе в то
первое  университетское  утро,  начну с разговора  о взаимоотношениях  между
прозой  и  скульптурой.  Я  никогда  еще  не  выступал  перед  американскими
студентами и не знаю,  что их интересует.  Эта тема будет  интересна хотя бы
мне самому.
     Конечно,  я много  уже слышал об этом  огромном  университете.  Я знал,
например,  что "Медведи" из UCLA - чемпионы студенческих лиг по баскетболу и
футболу.  Я знал и о знаменитой  атаке  отеля  "Плаза"  в разгар антивоенных
манифестаций, когда студенты этого университета, срывая глотки, скандировали
страшноватый  лимерик,  ставший на долгое  время  кличем  всех  американских
"мирников":
     - L.B.J.!  L.B.J.!  How many  babies  did you kill today?  (Эл-Би-Джей,
Эл-Би-Джей, сколько ты сегодня погубил детей?)
     Ну,  разумеется,  я знал,  что  здесь  занимаются и науками,  и,  между
прочим, весьма серьезно занимаются.
     И  вот  сейчас,   поздней  весной  1975  года,  я  вижу  пеструю  толпу
калифорнийских  студентов  воочию.  Внешне они не изменились  по сравнению с
бунтарями   поздних  шестидесятых  и  ранних  семидесятых.  Те  же  нарочито
рваненькие джинсы,  кеды,  длинные волосы,  свисающие на плечи или забранные
сзади в хвостик "пони-тейл"  или даже заплетенные в косицу;  бороды,  усищи,
вещевые солдатские мешки,  kit-bag,  за плечами, майки с дерзкими надписями,
но...
     Но, как я замечаю, все эти парни и девочки несут книги,  лежат на траве
с книгами,  сидят в студенческих  кафе,  на  ступеньках  лестниц  и даже  на
трибунах стадиона с открытыми книжками.
     ...Мы входим с молодой  профессоршей в кафе  студенческого  клуба.  Она
сама совсем еще недавно была студенткой. Со вздохом легкого, легчайшего, еле
заметного  (пока!)  сожаления  она  обводит  взглядом  чистенькие,   красиво
разрисованные стены клуба.
     - В мое время на этих стенах  живого места не было:  сплошные  лозунги,
призывы,  угрозы,  манифесты социалистов, анархистов, маоистов,  троцкистов,
геваристов...  Куда все это делось?  Даже  странно  смотреть - внешне  те же
самые люди, но все вдруг стали зубрилами...
     В этой  легкой  горечи,  как видите,  уже сквозит ностальгия по бурному
пятилетию, озвученному душераздирающей рок-музыкой.
     Рок-музыка...  Американцы не знали русского смысла слова "рок",  а если
бы знали,  быть может,  это прибавило бы  этой  музыке не только  грохочущих
камней, качающихся скал, но и неожиданных провалов в тишину, в беззвучие.
     Думаю,  что можно сделать  неожиданные  открытия,  сближая  фонетически
близкие  русские  и английские  слова,  как  это  сделал,  например,  Энтони
Берджес, сблизив "хорошо" и "horror-show".
  Вернемся к университетским стенам. Я видел на них остатки старых плакатов.

               "Мы не будем участвовать в вашей свинской
                      империалистической войне!"

     Следует  сказать,  что,  несмотря на всю пестроту  политико-философско-
психологического спектра, несмотря на разного рода левацкие загибы,  вывихи,
ушибы,  растяжения  и переломы,  молодая  американская  интеллигенция  конца
шестидесятых - начала семидесятых была ярка, умна, искренна.
     В  своей  яростной  давидовской  схватке  против  Голиафа-истэблишмента
интеллигенция, быть может, впервые в американской истории обрела уверенность
в  своих  силах.   Конечно,   можно  сказать,   что  понятие   "американская
интеллигенция"  чрезвычайно широко и содержит в себе серьезное противоречие,
ибо неизбежно, выполняя свои социальные функции,  интеллигенция срастается с
этим  самым  ненавистным  истэблишментом,  а  стало  быть,  несет  в  себе и
давидовское и голиафовское начала,  но, может быть,  именно  в  борьбе  этих
начал и вырабатывается самосознание?
     Поражение  во  Вьетнаме  американская интеллигенция рассматривает и как
свою победу.
     Бурные   дебаты   по   поводу   коррупции   и  политических   махинаций
предшествовали затишью весны семьдесят пятого.  Впрочем,  так ли уж спокойно
нынешнее затишье?
     Как-то  утром  я  выбежал  из  своего  маленького  "Клермонт-отеля"  на
Тивертон-авеню и направил кроссовки в сторону университетского стадиона.
     Попутно,   пока   бегу  до  кампуса,   могу   сказать,   что  увлечение
полуспортивным бегом, называемым "джоггинг", настолько широко распространено
в Америке, что мне иногда казалось, будто я в Москве, в Тимирязевском парке.
     На центральной площади  кампуса я увидел  толпу  студентов,  и тут меня
перехватила девчонка в джинсовом комбинезоне.
     - Хай! - сказала она. - Подпиши-ка вот эту бумагу и беги дальше.
     В ее руках трепетал длинный лист с жирным призывом наверху:

                    "Стукачей ЦРУ вон из университета!"

     Должен  признаться,  что  долго  упрашивать меня не пришлось.  Я платил
здесь налоги наравне со всеми и потому мог себе не отказывать в удовольствии
шурануть стукачей.
     Вечером  того  же  дня  я  читал в университетской  газете  "Ежедневный
медведь"   слезливые   откровения   немолодого   уже   агента   Центрального
разведывательного   управления,   "инфильтрованного"   еще  в  1968  году  в
студенческое "фратернити".
     Этот  маленький  эпизод из жизни  Ю-Си-Эл-Эй отражал  широкую  по  всей
стране кампанию борьбы против злоупотреблений ЦРУ. В неделю несколько раз на
экранах  телевизоров  появлялся  сенатор  Черч,  возглавлявший  комиссию  по
расследованию.
     Сенатор неторопливо и спокойно рассказывал о работе  своей  комиссии, о
дальнейших разоблачениях - о связях ЦРУ с мафией,  о заговорах  против  глав
иностранных  государств,  о слежке за  американцами, о бесконтрольности этой
шибко серьезной организации.
     Я говорил об этом деле с десятками  американцев и в частных  домах, и в
барах,  и  в  редакциях  газет.   Везде   интеллектуалы  были   единодушны -
цэрэушникам надо дать по рукам,  чтобы отбить вкус к тоталитарным  замашкам.
Разведка и контрразведка - это одно дело,  говорили  американцы,  они  нужны
любой стране.  Бесконтрольность, система слежки и стукачества, попытка стать
государством в государстве - это уже другое, это опасно для всех граждан.
     И  вот  также   как  студенты  UCLA   своего  мелкого  стукача,  страна
вытаскивает на экраны тупую морду Баттерфилда, стукача крупного, который был
"инфильтрован" ни больше ни меньше как в Белый дом.
     Иной  раз  мне  приходило   в  голову,   что   яростное   сопротивление
интеллектуалов  истэблишменту  и  надвигающемуся  тоталитаризму  отражает  в
какой-то  степени   черты   национального   характера,   тот  свободолюбивый
пионерский  дух,  который  безусловно  еще  живет  в  американском   народе.
Тоталитаризм для этих людей понятие очень широкое,  и они видят его признаки
во многих приметах своей жизни, в таких примерах, которые иностранцу вовсе и
не кажутся никаким тоталитаризмом. Вот, например, так называемые коммершэлз,
телерекламы - это  тоталитаризм.  Вот,  например,  индустрия  развлечений  в
Диснейленде  -  это   тоталитаризм.   Вот,   например,   смог  в  Даун-тауне
Лос-Анджелеса - это тоже тоталитаризм...
     Что  ж,   разве   тоталитаризм   и   стандарт   жизни   в   современном
супериндустриальном  обществе  -  это  синонимы?  О!  Твой  вопрос  вызывает
нетерпеливые,  почти  плотоядные улыбки,  твои  собеседники  слегка  ерзают,
поудобнее  устраиваясь  в  креслах,   закуривая,   готовясь  к  бесконечному
"дискашн".
     - Видите ли, это чрезвычайно сложная и интересная проблема...
     Американского  интеллектуала  хлебом  не  корми,   но  только  дай  ему
подискутир