и гонят куда-то, и по
лицам их видно, что они явно еще чего-то ждут от жизни.
     Кстати говоря,  вот именно это ожидание  "чего-то еще",  это  выражение
типично  для калифорнийцев.  Чего-то еще,  чего-то еще...  Это,  однако,  не
жадность, а готовность к чудесным поворотам судьбы.
     Есть в США тип мужского населения,  который называют  tough guys.  "Таф
гай",  "жесткий парень" - это мужчина средних лет с крепко очерченным лицом,
неизменный герой коммерческих реклам.
     Разумеется, как тип, принадлежащий к стандарту или даже, если хотите, к
тоталитаризму,  "таф  гай"  весьма  уязвим  для  критики,  но я сейчас  хочу
показать и некоторые положительные стороны этого образа. Кажется, не раз уж,
говоря об Америке,  я подчеркивал,  что  многие  явления в современном  мире
имеют и положительные и отрицательные  свойства.  Сейчас о положительных,  а
может  быть,  даже  и несколько поучительных контурах одного из американских
мифов, именуемого "таф гай".
     Это мужчина среднего возраста, но молодой. Молодой, но не молодящийся -
в этом вся соль.  "Жесткий" не скрывает своих морщин или седин,  он гордится
ими.  Он отлично тренирован,  умеет постоять за себя,  чрезвычайно  сдержан,
приветлив,  полон достоинства, готов к приключениям и ударам судьбы,  у него
вроде бы есть и свой кодекс чести.  Он курит или не курит  (а если курит, то
предпочитает тонкие голландские сигары), носит джинсовые рубашки или пиджаки
(а если пиджаки,  то любит  английские),  пьет или не пьет  (а если пьет, то
виски "чивас ригал") и так далее.  Многое в этом образе,  конечно,  вызывает
иронию, но он и не прячется от иронии.  Он и сам любит иронию.  Самоирония -
непременное качество "жестких".
     У нас в России есть образ молодого человека, к нему обращена эстетика и
общественное воображение.  Недаром на улице осталось фактически  только лишь
одно обращение "молодой человек".  Это вроде бы очень вежливо,  а как глупо!
Многие  в свое  время  смеялись  над  Солоухиным,  а мне вот очень  нравится
обращение "сударь". Во всяком случае, "сударь" лучше,  чем дурацкий "молодой
человек". Тем временем мужчина средних лет может хоть развалиться на куски -
никому особенно не интересен, а если он, что называется,  "следит за собой",
то о нем говорят с некоторым пренебрежением - "молодящийся".  Между тем,  на
мой субъективный взгляд,  эстетика среднего  (да и пожилого)  возраста - это
своеобразная формула мужества.
     Все это было сказано к слову, а вот возвращаясь к повествованию, я хочу
сейчас   коснуться   одного   характерного   свойства    южнокалифорнийцев -
приветливости,  добродушия,  легкости.  Сами  о  себе  они  говорят:  we are
easy-going people, мы народ покладистый.
     Как-то мы,  компания славистов,  в перерыве между лекциями  жарились на
пляже Санта-Моники. На длинных медленных волнах катили к берегу серферы. Над
нами в небе  летали  пластмассовые  диски - игра  "фризби".  Выше  трепетали
крыльями,  словно настоящие птицы, ярко раскрашенные кайтс (воздушные змеи),
новое увлечение калифорнийцев. Еще выше тихоходный биплан таскал взад-вперед
над пляжами  ленту букв  Rolling Stones.  И совсем уже высоко в четком строю
пятерка реактивных истребителей,  по компьютерной системе регулируя выхлопы,
выписывала могучие афоризмы нашей цивилизации:

                         "Молоко нужно каждому"
                                   и
                    "Кока-кола - это настоящая вещь!"

     Словом, идиллический обычный денек.
     Тем  временем  к нам  приближался  немыслимый  человек,  гора мускулов,
культурист.  Все  мускулы у него  были  выделены  и  чрезвычайно  вздуты:  и
грудные,  и брюшные,  и бицепсы,  и трицепсы,  и обе четырехглавые - словом,
все.  Он шел невероятно важной  индюшиной  походкой,  как бы фиксируя каждый
свой шаг, как бы приглашая весь пляж им полюбоваться.
     - Какой  самовлюбленный  дурак, - заговорили мы о нем. - Эдакий  индюк!
Сколько извилин надо иметь, чтобы превратить себя в такое животное?
     Вода,  как  известно,  очень  хорошо  резонирует  звук,  но мы говорили
по-русски и не понижали голосов.
     Тем не менее парень, видимо, понял, что говорят о нем,  приостановился,
поднял руку, полностью уже превратившись в скульптуру, улыбнулся и сказал:
     - Hi, everybody!
     Улыбка была  простодушна,  мила и сердечна.  Молодое  лицо с выцветшими
волосами и усами на вершине столь  могучего тела,  казалось,  выглядывало из
башни. Мы были пристыжены - вовсе он оказался не индюком, этот парень.
     - Вам лайфгард (спасатель) не нужен? - спросил он.
     - Спасибо, сэр. Пока что не нужен, - ответили мы. - Извините.
     - Все в порядке, - еще шире улыбнулся он. - А вот вы,  сэр, - он кивнул
мне персонально, - у вас такой потрясающий акцент. Откуда?
     - Из Советского Союза.
     - Май гуднесс! - Улыбка залила уже все его лицо. -  Линк ап!  Стыковка!
Это просто великолепно! Между прочим, там у вас лайфгард не нужен?
     - Не знаю, - сказал я. - Может быть, где-нибудь нужен. Не исключено.
     - Значит, в случае чего звоните.- Он присел на корточки, казалось, кожа
у него сейчас лопнет,  и написал на песке пальцем номер телефона. - Спросите
Эрни.  Вообще это касается всех, конечно.  Если кому-нибудь что-нибудь надо,
пожалуйста, спрашивайте Эрни Терковски.
     В хорошую погоду благодушие с пляжей  переливается в глубь  Калифорнии.
На улицах прохожие спрашивают друг друга:
     - Как дела? Все в порядке?
     Человек без улыбки на устах вызывает озабоченное:
     - Что-нибудь случилось?
     Разъезжаясь с паркинг-лот, кивают друг другу, сердечно напутствуют:
     - Drive carefully! (Правьте осторожно!)
     - You too! (Вы тоже!)
     (Между  прочим,  в автомобильной  стране эти реплики почти уже заменили
обычное "гуд бай".)
     Читатель,   конечно,   понимает   вздорную   занудность   софизмов   на
хрестоматийном  примере с критянами.  Понимает  это и  автор и поэтому,  как
должно быть уже замечено, бежит всяких обобщений.
     Конечно, нельзя сказать, что все калифорнийцы всегда простодушны,  милы
и сердечны. Кто ж тогда там ворует, грабит, безобразничает?  А ведь бывает и
такое. Также нельзя ведь сказать и о ньюйоркцах, что все они хмурые,
раздраженные, нервные,  запуганные,  только лишь на основании впечатлений от
нью-йоркского  сабвея в часы пик.  И тем не менее при слове  "Калифорния" на
лице у любого американца  появляется улыбка  или  тень  улыбки,  как у наших
людей появляется улыбка при слове "Крым".
     Золотая  Калифорния,  этот  образ живет в американском стандарте до сих
пор как образ земли обетованной, как основное, то есть западное направление.
Критик-интеллектуал, конечно же, скажет: никакой золотой Калифорнии нет, все
это вздор, рекламный миф, входящий в систему "тоталитаризма"!
     Презрение  к  рекламе  -  это   неотъемлемое   качество   американского
интеллигента. Думаю, что тут и снобизма-то нет никакого. Действительно,
может все осточертеть, если с утра до ночи слышишь most, most, most - самый,
самый, самый. Загоняешь машину в мойку - читаешь огромное:  "MOST SOFT WATER
OVER  THE  WORLD"  (Самая  мягкая  вода  в  мире).   Покупаешь  в  драгсторе
паршивенький  гребешок,  а  к нему  присовокупляется  целая  статья  "Почему
гребешки ЭЙС являются самыми лучшими в мире".  Приезжий человек, иностранец,
конечно,  не испытывает такого раздражения.  Мне  вначале  просто  нравилось
гулять по улицам и разглядывать рекламы.  Вот,  к примеру,  обычная короткая
прогулка по Уилширу.
     Из багряного  закатного  океана  поднимается  гигантская  бутылка виски
"Катти Сарк". (Cutty Sark - знаменитый "чайный" клипер,  установивший рекорд
скорости парусного флота.)
          "Теперь уже не строят таких кораблей. Хорошо, что хотя бы
                         выпускают  т а к о й  виски!"
     Сквозь огненное кольцо летит автомобиль с четырьмя слепящими фарами.
          "П Е Ж О  прошел сквозь ад, прежде чем добрался до Америки!"
     Иегуди  Менухин  склонил  скульптурный  лоб над скрипкой - весь мрачное
вдохновение.
          "С часами  "Р о л л е к с" и моей партитурой я могу быть
          где угодно и на Луне.  "Р о л л е к с"  - мой метроном!"
     Упомянутый уже "таф гай" сидит на палубе яхты с журналом в руках  среди
пенного моря.
          "Быть может,  он родился в Швеции,  любит китайскую кухню,
          ездит в германских машинах, покупает японские транзисторы,
             но он всегда читает  "П л е й б о й" по-английски."
     Задумчивый принц Гамлет на цветущем лугу,  по которому гуляют  молочно-
белые отменные девицы.
            "Я думаю, мир уже созрел для датского шерри-бренди
                            "к и я ф ф а".
     Прошло еще какое-то время,  и я привык к рекламам,  почти уже  перестал
обращать на них внимание. Следующей фазой моего привыкания к Америке, должно
быть, стало бы раздражение против реклам, но я вовремя уехал.
     Противоречия,   противоречия,   противоречия  -  на  них  наталкивается
путешественник по современному  миру едва ли не каждый день,  не каждый час.
Что такое рекламы?  Кроме шуток,  ведь полезная же вещь: своего рода бакены,
по  которым  может  плыть  потребитель  в  хаосе  чудовищного  коммерческого
мультиобразия.  С  другой  стороны,  с  точки  зрения,   скажем,  социальной
психологии,  критически  мыслящая личность может увидеть в рекламах и совсем
другое,  осветить  эту  сторону  жизни  под  иным  углом,  мощным и жестоким
прожектором свободолюбия.
     А что,  если эти бесчисленные рекламы,  эти изнуряющие most, most, most
вовсе не бакены, не гиды, не помощники?  А что,  если они даже и не оружие в
конкурентной борьбе?  Что,  если у них  есть иная сверхцель  или подзадача -
быть чем-то вроде изгороди,  вроде  красных  флажков  оцепления?  Что,  если
ненавистный  истэблишмент  вбивает каждому гражданину сызмальства при помощи
этих реклам одну подспудную тоталитарную психологию:  вот твой мир,  вот его
границы, и знай - никогда за эти границы не проникнешь!
    Рекламами, между прочим, занимаются люди совсем не глупые, и применяются
в этом деле достижения  современных  наук.  Кажется,  в начале  шестидесятых
годов  общество  разоблачило   злокозненные  действия   рекламных   агентов,
связанные с применением мгновенных, невидимых стоп кадров.
     Скажем,  ты  смотришь  фильм  "Любовная история"  и,  конечно,  даже не
подозреваешь,  что фильм нафарширован мгновенными стоп-кадрами рекламы пива.
И  ты,   подневольная   скотинка,   инкубаторный  цыпленок  цивилизации,  не
понимаешь,  почему  тебе  после кино так невыносимо хочется пива,  и не пива
вообще, а конечно же, "левинбрау", которое есть most, most, most.
     Общество тогда вовремя увидело страшную опасность.  Ведь так можно черт
знает что внушить цыплятам!  Были приняты  строгие  правительственные  меры,
стоп кадры подверглись запрету,  но  кто  знает - какими  средствами  сейчас
давят тебе на кору и подкорку?
     Незадолго до возвращения на родину я познакомился с чудесным  пареньком
по  имени  Фредди.  Он  прошел,  наверное,   все  университеты  американской
молодежи:  был и студентом,  бездумно  гонял  кожаную  тыкву  в  футболе,  и
солдатом  во  Вьетнаме,   вернулся  оттуда  на  ржавом  самолете,  показывая
растопыренными пальцами рогульку V, был и хиппи,  был и бродячим звездочетом
и так далее - сейчас он журналист по социальным проблемам.
     К моменту  нашего знакомства  Фредди  как  раз  был  занят  подготовкой
небольшой  бомбочки  против  "тоталитаризма"  -  он писал статью,  в которой
собирался разоблачить рекламные агентства и доказать,  что они  используют в
своих плакатах замаскированные эротические символы и приманки.  Он показывал
мне примеры, и они были чертовски убедительны. Успеха, Фредди!
     Да, мало осталось в мире простых вещей, таких, как "невод",  "старуха",
"пряжа".
     Невод - это уже угроза для иссякающих рыбных богатств, к тому же сделан
он  из  нейлона,   а  значит,  продукт  химической  промышленности,  которая
загрязняет и воду и воздух, и, следовательно,  он,  невод,  объект критики в
антитоталитарной борьбе за environment protection (охрану среды обитания).
     Старуха - это, конечно,  не просто старая женщина,  но объект борьбы за
улучшение  welfare  (социального  обеспечения),  повод  для  размышлений  об
отчуждении  личности  в  современном  супериндустриальном  монополистическом
обществе, имеющем тенденцию к сползанию в "тоталитаризм".
     Пряжа...  ну,  пряжа - это  клубок,  вечная  пряжа на берегу  пустынных
пространств,  бесконечный таинственный  клубок  нашей странной,  все более и
более запутывающейся жизни, и сейчас в заключение этой главы, где шла речь о
некоторых мрачных предметах, мне хочется вытащить из клубка этой пряжи яркую
нитку, дабы сказать, что жизнь все равно прекрасна.
     ...Наконец-то  началась  настоящая   калифорнийская   золотая  погода -
девяносто  пять  градусов  по  Фаренгейту,   сильный  бриз  и  сияния.  Я  в
университетской  майке,  в шортах  и  беговых  туфлях  разгуливаю  по  Эл-Эй
запросто,  как большинство туземцев,  и что любопытно,  не подражания ради я
так одет, а так вот естественно, вполне машинально присоединился к beautiful
people'у.
     В маленьком  рычащем  автомобиле  Дина еду  за продуктами в супермаркет
"Хьюз" на Сансет-бульвар. Еду и думаю о том, как прекрасен день и как хороша
рыжая  голова  в  параллельно  идущей  машине,  и  о  том,  как  я  тут  уже
основательно  освоился,  а это приятно,  и о том, что скоро уже домой, а это
приятно вдвойне.
     И вдруг  пронзает  меня  горькая мысль:  не видел ни одной голливудской
звезды! Как же это так? Ведь и Биверли-хиллз, где они живут, в двух шагах от
нашего кампуса, и до бульвара Голливуд двадцать минут езды,  а с не видел ни
одной звезды (признаюсь,  и звездочки ни одной),  если не считать отпечатков
рук и ног перед "Chinese Theater". (Знаменитый "Китайский театр" на бульваре
Голливуд,  где начиная еще с конца двадцатых годов происходили премьеры всех
больших  фильмов.  В  течение  этих  десятилетий  звезды  во  время  премьер
оставляют  на  асфальте  отпечатки  рук  и  ног.  Предполагаю,  что  асфальт
предварительно размягчается, ведь даже и у звезд не могут быть столь тяжелые
стопы и длани.) Печальная история, теперь не отчитаешься в Москве.
     Может быть, нафантазировать?  Проще говоря,  наврать?  Эта спасительная
для писателя мысль несколько ободряет.  С ней я подъезжаю к "Хьюзу",  паркую
"порше",  беру  проволочную  тележку  для  покупок  и вкатываюсь  под  своды
сверхбазара, где, конечно, звучит назойливо-неназойливая ободряющая музыка.
     Вижу,  по проходу навстречу мне идет,  толкая тележку,  Марлон  Брандо.
Ничего тут особенного нет:  у него где-то дом неподалеку,  а продукты ведь и
звездам  нужны.  Брандо  как  Брандо - сорокасемилетний  красавец в японском
кимоно,   волосы  завязаны  на  затылке  в  стиле  пони-тейл.  "Каждый  день
встречался с Брандо, - молнией  проносится  у меня  в голове. - Каждый день,
каждый день! Много болтали..."
     Удача за удачей - там же в супере открываю  любимую  газету  "Midnight"
("Полночь", популярная легкомысленная газета,  сообщающая светские новости и
всякие курьезы), а в ней статья об очередном приключении Брандо. "Вот как-то
встретились мы с Марлоном, а он мне говорит: "Можешь себе представить, Вася,
в какую я попал историю!  Снимался я на натуре возле Сан-Диего,  а вечером у
меня павильон в Эл-Эй. Собачья жизнь, конечно, но что делать, старик? Налоги
душат! Короче, не снимая грима, а грим,  конечно,  преступника,  пропади все
пропадом,  влезаю в самолет.  "Ну,  -  говорю  стюардессе,  - летим на Кубу,
дочка?"  Вижу, юмора не понимает чувиха,  бледнеет,  куда-то в темпе линяет.
Через  пять  минут  бежит к моему креслу весь экипаж и наряд полиции,  ясное
дело,  с  их  дурацкими  пушечками  в  руках.   Бедные  замороченные  роботы
истэблишмента... И эти люди отказывают коренному населению нашего континента
в его законных правах! "Вот он! - кричит экипаж. - Пытался угнать самолет на
Кубу!" Пришлось мне снять грим. Ну, конечно, тут все разахались.  Ах, мистер
Брандо, бег, дескать, юр пардон! Ах, мы так счастливы, что вы летите с нами!
Нет уж, говорю я этим ребятам, с таким трусливым экипажем я не полечу. Поищу
другой самолет. Как считаешь, старик, правильно я поступил?"
     Итак, я встречался с кинозвездами. Почти каждый день болтали с Марлоном
Брандо.  Сколько  историй  рассказал  мне  он - можно  книгу написать!  Вот,
например, однажды...
     Я выталкиваю свою колясочку из супермаркета на паркинг-лот. Вижу, стоит
Марлон Брандо возле своего открытого "ягуара" и читает  "Midnight".  Читает,
улыбается, кимоно и конский хвост треплет сильный океанский бриз. Дочитав до
конца  собственное  приключение,  лауреат  многочисленных "Оскаров" пожимает
плечами и бросает газетку по ветру.
    Как перелетная лживая золотая птичка газета набирает высоту и скрывается
за верхушками пальм,  тонет  в сиянии.  Пускаю  и я свою,  вторую,  вслед за
первой и,  когда  она  скрывается,  окончательно  утверждаюсь  в том,  что я
ежедневно встречался с Брандо возле супермаркета "Хьюз"  на Сансет-бульваре.
Он уезжал обычно вверх по Сансету,  к Биверли-хиллз,  а я спускался вниз,  к
Тихоокеанским Палисадам...


                    Typical American Adventure

                             Part  V

РОЖДЕННАЯ  ИЗ  ПЕНЫ  МОРСКОЙ И
                      ПОЯВИВШАЯСЯ  НА  ПЛЯЖЕ

     Кони все сильнее шевелили ногами,  хотя  горы  становились  все  круче.
Кавалькада  колотила  копытами  дорогу так,  как барабанщик Элвин Джонс бьет
свою установку,  когда он в раже.  А ночь не кончалась.  Она становилась все
таинственней, все прельстительней.
     Москвич  потерял  своего  собеседника.  Он  видел  теперь  впереди лишь
согнутые  спины в грубых  рубашках,  а позади  наклоненные  лица,  сжимающие
зубами кожаные тесемки шляп.
     С каждой минутой ночи  кони выносили нас все выше и выше на гребень,  а
потом  они  ринулись  вниз,  увлекая  за  собой  камни,  прошлогодний  снег,
вековечные  небылицы.  Вскоре они уже пересекли всю  холмистую  Калифорнию и
тогда медленно,  будто бы в киношном  замедлении,  выплыли на белый как снег
пляж Кармел.
     Москвич глазам своим не верил:  Уэйны,  Пеки,  Куперы и Гейблы спокойно
спешивались и отпускали  своих  коней,  а те,  спокойно  помахивая  гривами,
уходили в темный океан,  а тот спокойно,  но с интересом  рычал,  как  будто
гигантский зрительный зал перед концертом.
     Затем герои вестернов на глазах Москвича спокойно стали  превращаться в
других  его  героев  -  музыкантов  американского  джаза.  Луч  луны  словно
прожектор бродил по пляжу, освещая одно за другим лица Дюка Эллингтона и Луи
Армстронга,  Кинга Оливера  и Каунта Бейси,  Чарли Паркера  и Стена Кентона,
Джона  Колтрейна  и  Орнета  Колмена,  Дейва  Брубека  и  Джерри  Муллигана,
Телониуса Монка и Элвина Джонса...
     Все инструменты уже были на пляже: и саксофоны,  и трубы,  и ударные, и
пиано. С неуклюжим грохотом  пролетел  над пляжем  древний  "дуглас",  голос
Глена Миллера громко прошептал оттуда "раз-два-три", и концерт начался.
     Что они играли?  Москвич не знал.  Он был наверху блаженства,  на самом
верху,  он  качался на остренькой  спице  блаженства  и чувствовал,  что его
"типичное американское приключение"  близится к счастливому концу.  Что  они
играли?  Быть может, десяток тем сразу?  И все это была классика: и "Высокая
луна", и "Маршрут А", и "Вокруг полуночи", и "Караван",  и "Бери пятерку"...
Они начинали темы,  а потом импровизировали за милую душу каждый по-своему и
все одновременно, но это не было какафонией: Москвич слышал - всех!
     Все было бы хорошо,  но постепенно на гребешке дюны стал  высвечиваться
маленький  столик  с  ядовитой  лампочкой.  Там  сидел  музыкальный  критик,
паршивенький  Мемозов,  изображал из себя суперумника и,