покинутого
города встал впереди слева по курсу нашего Москвича,  над холмами-истуканами
и  деревьями  джошуа.  Это не удивило  и не особенно огорчило его.  Огорчило
другое  -  славный   его   приятель,   герой   сегодняшней   горячей  ночки,
интеллектуал,  бросивший вызов Лас-Вегасу,  Стивен Хеджехог тоже  постепенно
становился чем-то вроде миража.  Вначале его автомобиль  летел рядом,  потом
все больше стал отлетать куда-то вбок,  потом понесся по параллельной и явно
миражной дороге,  а затем,  бросив уже и эту дорогу,  запетлял меж пустынных
призраков с явной целью - раствориться в ночи.
     - So long! - крикнул ему Москвич. - Take care, Steven!
     - Take care, Москвич! - донеслось откуда-то будто из дальних времен,  и
потомок пилигримов исчез окончательно.
     Жалей  не  жалей,  что  поделаешь - пришло  время  Стивену  вылететь из
сюжета, и он вылетел, хотя, как видим, не без некоторого шика.
     Едва он исчез,  как появилась погоня.  Так и полагалось.  Три  огромных
"джипа" преследовали машину Москвича, но были они, как ни странно, не сзади,
а впереди черного, полированного, как пианино, "порше".
     Из двух крайних "джипов",  заполненных "мафиози",  прямо в упор, в лицо
Москвичу  шла интенсивная,  но почему-то  неопасная  стрельба.  Из  "джипа"-
коренника  не  стреляли.  Там  стоял,  повернувшись  лицом  к нашему  герою,
сереброкудрый красавец Босс  в римской тоге.  Он пел,  оглашая  всю  пустыню
своим чудеснейшим баритоном:

                         Born free!
                         As free as a wind blows,
                         As free as a grass grows...
                         Born free!



ДВИЖЕНИЕ  И  СТИЛЬ

     Осенью 1967 года,  то есть около восьми лет назад,  в Лондоне я впервые
увидел  хиппи.  Тогда они только  начинались  как  наиболее  эксцентрическое
выражение новой молодежной культуры.  Культура возникала  спонтанно,  никто,
конечно,  ее не насаждал,  она зарождалась  в пабах  Ливерпуля,  где впервые
ударили по струнам Джон Леннон, Джордж Гаррисон, Ринго Старр и Пол Макартни,
в маленьких лавчонках Мэри Квант вдоль знаменитой Кингз-роуд в Челси.
     Тысячи  страниц уже написаны об этом,  и  совершенно четко установлено,
что молодежь протестовала против кастовых основ буржуазного  общества.  Мэри
Квант взмахом ножниц  открыла девочкам ноги.  Парни-портные с Карнеби-стрит,
что в двух  шагах  от  Лондонского  Сити,  заполненного  черными  сюртуками,
котелками и  брюками  в мелкую  полоску,  шили  немыслимо  яркие  рубашки  и
галстуки,  невероятной ширины джинсы...  Все танцевали и пели новую поп-рок-
музыку.
     Из Калифорнии приплыли первые хиппи,  нечесаные, лохматые, в бубенчиках
бусах,  браслетах.  Тогда о них говорили  на всех углах  и во всех домах.  В
Лондоне той осенью был особый,  какой-то предреволюционный аромат.  Кажется,
Стендаль писал - несчастен тот,  кто  не  жил перед революцией.  Быть может,
каждое  новое  молодое  поколение  томится  от  желания  жить в такое время.
Несколько месяцев назад  прошел  по экранам  фильм  Антониони  "Blow-up",  в
котором он показал  новый  молодой  Лондон  и  дал ему кличку swinging,  что
значит приблизительно  "пританцовывающий, подкручивающий".  "Бабушка Лондон"
становился Меккой мировой молодежи.
     Я,  помню,  очень жаждал  посетить все эти гнездовья,  и,  конечно,  не
только потому, что все еще считал себя "молодежным писателем",  но и потому,
что чувствовал ноздрями, ушами, глазами, всей кожей пьянящий воздух перемен.
     Там было весело тогда,  в ноябре 1967-го!  На маленькой Карнеби-стрит в
каждой лавочке  танцевали  и  пели  под  гитару.  На  Портобелло-роад  вдоль
бесконечных рядов толкучки бродили парни и девочки со всего мира и в пабах и
на обочине пили темное пиво "гиннес" и говорили, бесконечно говорили о своей
новой  новизне.   Тогда  у  меня  была  в  руках   хиппозная   газета   "IT"
("International Times",  IT - неодушевленное  "это",  в  аббревиатуре  смысл
шутки), и я переводил оттуда стихи про Портобелло-роад:

                    Суббота, фестиваль всех оборванцев-хиппи.
                    На Портобелло-роад двухверстные ряды,
                    Базар шарманщиков, обманщиков,
                    адвокатов и акробатов,
                    турецкой кожи, индийской лажи,
                    испанской бахромы, и летчиков хромых,
                    и треугольных шляп
                    у мистера Тяп-Ляп,
                    томов лохматой прозы
                    у мистера Гриппозо,
                    эму и какаду...
                    Я вдоль рядов иду.
                    Я чемпионка стрипа,
                    в носу кусты полипов,
                    под мышкой сучье вымя,
                    свое не помню имя...
                    Здесь пахнет Эл-Эс-Ди,
                    смотри не наследи!

     Мы шли в "Индиго-шоп", магазинчик и идейный центр hippies movement. Вот
именно movement, движение - так они и говорили о себе.
     Стройный  смышленый  паренек  с  огромными,  в мелкие колечки  завитыми
волосами  (прическа afro-hairdo),  так  и  быть,  согласился  потолковать  с
русским прозаиком. Мы сидели на ящиках в подвале "Индиги", где несколько его
друзей  работали  над  плакатами  в  стиле поп-арт и над значками с дерзкими
надписями.
    Между прочим, плакаты и значки уже тогда стали приносить хиппи некоторый
доход, но они еще не понимали серьезности этой маленькой связи с обществом.
    - Наше движение рвет все связи с обществом, - говорил  мне  пышноголовый
Ронни (будем так его называть). - Мы уходим из всех общественных институтов.
Мы свободны.
    - Знаете, Ронни, ваша манера одеваться напоминает мне русских футуристов
в предреволюционное время.  Вообще есть что-то общее.  Вы  слышали о русских
футуристах?
     - Э?
     - Бурлюк, Каменский, Маяковский, - не поднимая головы,  пробурчал  один
из пещерных художников.
     - Ф, эти! - ничуть не смущаясь, воскликнул Ронни. - Ну, наши цели много
серьезнее!
     - Цели, Ронни? Значит все-таки есть цели?
     Парень  загорелся.  Я даже и не предполагал такой страсти у сторонников
полного разрыва с обществом.
     - Мы уходим из общества не для того,  чтобы в стороне презирать его,  а
для того,  чтобы  его  улучшить!  Мы  хотим  изменить общество еще при жизни
нашего  поколения!  Как  изменить?  Ну  хотя бы сделать его более терпимым к
незнакомым  лицам,  предметам,  явлениям.  Мы хотим сказать обществу - вы не
свиньи, но цветы. Flower power!  Ксенофобия - вот извечный бич человечества.
Нетерпимость к чужакам, к непринятому сочетанию цветов, к непринятым словам,
манерам, идеям. "Дети цветов",  появляясь на улицах ваших городов, уже одним
своим видом будут говорить: будьте терпимы к нам, как и мы терпимы к вам. Не
чурайтесь  чужого цвета  кожи  или  рубахи,  чужого  пения,  чужих  "измов".
Слушайте то,  что вам говорят, говорите сами - вас выслушают.  Make Love not
War! Любовь - это свобода!  Все люди - цветы! Ветвь апельсина смотрит в небо
без грусти,  горечи и гнева.  Учитесь мужеству и любви у апельсиновой ветви.
Опыляйте друг друга! Летайте!
     Произнеся этот монолог,  теоретик раннего хиппизма надел овечью шкуру и
головной  убор,  который  он  называл "всепогодной мемориальной шляпой имени
лорда Китчинера",  и пригласил  нас  провести  с ним вечер в кабачке "Middle
Earth", что возле рынка Ковент-гарден.
     Перед  "Средней Землей"  стояла  очередь  (очередь у входа в лондонский
кабачок  -  это  невероятно!),  но у Ронни,  конечно,  был  там  блат  и  мы
пробрались внутрь через котельную.
     Внутри всех гостей  штамповали  между  большим и указательным  пальцами
изображением индейки.  Сподвижники Ронни по всему подвалу  пускали  розовый,
желтый,  зеленый, черный дымы.  Сквозь дымовой коктейль оглушительно врубала
поп-группа "Мазутные пятна".
     Ронни сбросил  шкуру и готтентотский свой треух,  ринулся в дым и начал
танцевать,  извиваясь  и подпрыгивая.  Мы толкались в  "Средней Земле"  часа
полтора,  а Ронни все танцевал без передышки.  Иногда он выныривал из дыма -
извивающийся,  с закрытыми глазами,  что-то шепчущий  -  и снова  пропадал в
дыму.
     Наконец мы очутились  на  поверхности,  в  патриархальной  литературной
тишине   рынка   Ковент-гарден   (цветочница  Элиза!),   среди   проволочных
контейнеров  с брюссельской  капустой.  Мы долго шли пешком по мокрым  тихим
лондонским  улицам,  отражаясь  в  ночных  погашенных  витринах  всей  нашей
"бандой" - Аманда, Джон, Ольга, Габриэлла, Николас... Мы говорили о хиппи, о
футуристах, о ксенофобии...
     Впереди  нас  шествовали  два  шестифутовых  лондонских  бобби,  ночной
патруль.  Встречные спрашивали полицейских,  как пройти к "Middle Earth". Те
объясняли вежливо:
     - Сначала налево, джентльмены, потом направо, однако мы не советуем вам
туда ходить, это неприличное место.
     Что стало с той нашей  компанией образца осени 1967-го?  Я их никого до
сих пор не встречал,  но слышал,  что кто-то стал членом парламента,  кто-то
профессором,  кто-то  астрологом...  Так или иначе,  но эти западные молодые
люди  за  истекшее  восьмилетие  ходили  дорожкой  хиппи,  а Аманда  по  ней
добралась даже до Непала. Однако, кажется, вернулась, защитила диссертацию и
родила дитя.
     И вот через восемь лет я оказался в Калифорнии, на том западном берегу,
где как раз и возникло это странное "движение" западной молодежи.
     - Ты видишь?  Вот  здесь  в  семьдесят  втором  году  яблоку негде было
упасть - повсюду сидели хиппи...
     Перед нами залитый огнем реклам Сансет-стрип. Рекламы водки, кока-колы,
сигарет.  Одна за другой двери ночных клубов.  Пустота.  Тишина.  Лишь идет,
посвистывая,  ночной  прохожий.  Постукивают стодолларовые башмаки.  Ветерок
откидывает фалду отличного блейзера.
     ...- Ты видишь? Вот здесь, собственно говоря, и появились первые хиппи.
Здесь родилось это слово. Раньше здесь яблоку негде было упасть...
     Перед нами перекресток Хайтс-Ашбери в Сан-Франциско.  Бежит  кот  через
дорогу.  На  столбе  сильно  подержанная  временем  листовка  "Инструкция по
проведению  пролетарских  революций в городских  кварталах".  Открывается со
скрипом дверь, появляется сгорбленный человек лет пятидесяти, весь почему-то
мокрый до нитки,  капли капают с волос,  бровей,  носа.  Скользнув невидящим
взглядом остекленевших глаз, тащится мимо.
     ...- Ты видишь?  Вот здесь собирались большие хиппи.  Это был big deal!
Здесь, возле ресторана, жгли костер,  над ним кружились вороны, а из темноты
подходили  все  новые  и  новые  ребята,   потому  что  Пасифик-коуст-хайвэй
буквально был усыпан хиппи-хичхайкерами.
     Перед нами бывший костер "больших хиппи",  забранный в чугунную решетку
и превращенный в камин.  Мы  на  застекленной  веранде  ресторана  "Натэнэ",
висящей над океаном, в сорока милях от Монтерея.  Посетителей много, аппетит
хороший,  настроение,  по-видимому,  преотличное.  Судя по ценам,  клиентура
ресторана - upper middle class.  А есть ли здесь хоть один хиппи,  не считая
официантов,  одетых а-ля  хиппи?  Вон сидит  старая женщина с очень длинными
седыми волосами, с закрытыми глазами,  с худым лицом индейского вождя, она -
старая хиппица...
     Хиппи - кончились! Их больше нет?!
     Между тем за прошедшее восьмилетие даже в нашем языке появились  слова,
производные от этого  странного  hippie...  "Хипня",  "хипую",  "захиповал",
"хипово", "хипари"...
     Между тем во всех  странах  Запада  оформилось,  развилось,  разрослось
явление,  которое  называют теперь  hippies style - "стиль хиппи".  Массовая
культура,  развлекательная и потребительская  индустрия,  перемалывает  этот
стиль на своих жерновах.  Майки с надписями и рисунками - гигантский бизнес.
Джинсы заполнили весь мир.  Куртки,  сумки, прически, пояса, пряжки, музыка,
даже автомобили - в стиле одинокого мореплавателя-хиппи,  плывущего свободно
и отчужденно через море страстей;  в стиле  одинокого  монаха,  бредущего по
свету под дырявым зонтиком.  Монах-расстрига,  беглец из Тибета, Ринго Стар,
ах, обалдеть - that's a picture! "Движение" превратилось в "стиль".
     Ты, Ронни, наивный теоретик ранних хиппи, детей цветов, провозглашающих
власть цветов, разве ты не знал, что на цветок,  засунутый в ствол,  карабин
отвечает выстрелом?
     Ты был романтик, Ронни, ты даже в бесовских игрищах хунвейбинов находил
романтику. Разве ты не знал, что и молодые наци называли себя романтиками?
     Я помню демонстрацию "флауэр пипл"  возле  вокзала  Виктория  солнечным
ноябрьским  днем  1967-го.  Лондон  тогда  поразил  меня  обилием  солнца  и
молодежи.   Как   он   отличался  от  литературного  стереотипа  "туманного,
чопорного,  чугунного!.."   Они  ничего  не требовали  в тот день,  а просто
показывали  себя  солнцу  и  Лондону,  свои  огромные  рыжие  космы,  банты,
галстуки,  колокольчики,  бусы,  браслеты, гитары...  Цветы, власть цветов -
смотрите на нас и меняйтесь! Грядет революция духа, революция любви!
     Не пройдет и года,  как "квадраты"  в полицейской форме будут  избивать
"неквадратный народ" и в Париже, и в Чикаго, и в других местах мира.
     Месяц за месяцем все  больше и больше оранжерея  превращалась в костер.
Кабинетные  социологи,  разводя холеными ладонями,  объясняли  бунт молодежи
повышением солнечной активности. В гуще хиппи, в котле, кто-то, но только уж
не  Аполлон  сбивал  мутовкой  масло,  и  раскаленные  шарики выскакивали на
поверхность - воинственные хиппи,  "ангелы ада",  "городские  герильеры",  а
потом и гнусные сучки-имбецилки,  слуги "сатаны" Менсона.  Диалектика давала
предметный урок любителям ботаники. Хоть расшиби себе лоб о стенки - повсюду
"единство противоположностей", повсюду резиновые пули, слезоточивый газ.
     Они еще долго бунтовали, забыв про "власть цветов", превращая кампусы в
осажденные города, требуя, требуя, требуя...

     Тишайший профессор в Беркли рассказывал:
     - Тревожное было время, господа, и не совсем понятное.  Однажды читаю я
лекцию,  и  вдруг  распахиваются  в  аудитории  все  двери  и  входит  отряд
"революционеров".  Впереди черный красавец, вожак.  "Что здесь происходит? -
гневно  спрашивает  он.  -  Засоряете  молодые  умы  буржуазной   наукой?" -
"Позвольте,  говорю, просто я лекцию читаю по тематическому плану." - "О чем
читаете?" - "О русской  поэзии,  с вашего  позволения." - "Приказ  комитета,
слушайте внимательно:  с этого дня будете читать только революционного поэта
Горького, и никого больше!" - "А Маяковского можно?" - "Оглохли,  профессор?
Вам  же  сказано  -  только  Макса  Горького,  и  никого  больше!" - "Однако
позвольте,   но  Алексей  Максимович  Горький  больше   известен  в  мировой
литературе как прозаик,  в то время как Владимир Владимирович Маяковский..."
Они приблизились и окружили кафедру. Голые груди, длинные волосы,  всяческие
знаки - и звезды, и буддийские символы,  и крестики,  а главное,  знаете ли,
глаза, очень большие и с очень резким непонятным выражением.  Нет, не угроза
была в этих глазах, нечто другое - некоторое странное резкое выражение, быть
может,  ближе всего именно к солнечной радиации...  "Вы что,  не поняли нас,
проф?" - спросил вожак.  "Нет-нет,  сэр,  я вас отлично понял," - поспешил я
его заверить...  Между прочим,  ба,  как интересно! - прервал вдруг сам себя
профессор. - Вы можете сейчас увидеть героя  моего  рассказа.  Вот  он,  тот
вожак!
     Профессор показал подбородком и тростью - слегка.
     Мы шли по знаменитой Телеграф-стрит в Беркли.  Здесь еще остались следы
бурных денечков: в некоторых лавках витрины были заложены кирпичом.  Витрины
этой  улицы  оказались,   увы,  главными  жертвами  молодежных  "революций",
безобиднейшие   галантерейные   витрины.   Я   повернулся   по   направлению
профессорской трости и увидел чудеснейшего парня.  Он  сидел  на  тротуаре в
позе "лотос", мягко улыбался огромными коричневыми глазами и негромко что-то
наигрывал на флейте. Улыбка, казалось, освещала не только лицо его, но и всю
атлетическую фигуру,  обнаженный скульптурный торс и сильно развитые грудные
мышцы и грудину, на которой висело распятие.  Свет улыбки лежал и на коврике
перед флейтистом.  На коврике  были представлены  металлические  пряжки  для
ремней - его товар. Рядом, склонив голову, слушая музыку, сидела чудаковатая
собака, его друг.
     Я  тоже  прислушался:  черный  красавец  играл  что-то  очень  простое,
лирическое, что-то, видимо, из средневековых английских баллад.
     - Вы видите,  он стал уличным  торговцем, - сказал  профессор. - Многие
наши берклийские "революционеры" и хиппи стали сейчас уличными торговцами.
     Я посмотрел вдоль  Телеграф-стрит,  на всех ее торговцев  и понял,  что
это, конечно, не настоящая торговля, что это новый стиль жизни.
     На обочине тротуара была  разложена  всякая  всячина:  кожаные  кепки и
шляпы,  пояса,  пряжки,  поясные  кошельки,  джинсовые  жилетки,  поношенные
рубашки US air force с именами летчиков на карманах  (особый шик),  брелоки,
цепочки, медальоны и прочая дребедень.  Торговцы, парни и девицы, сидели или
стояли, разговаривали друг с другом или молчали, пили пиво или читали. Одеты
и декорированы они были весьма экзотично,  весьма карнавально,  но вполне по
нынешним временам пристойно и чисто и, собственно говоря, мало отличались от
нынешнего калифорнийского beautiful people. Правда, все они курили не вполне
обычные сигареты и не вполне обычный сладковатый  дымок  развевал  океанский
сквознячок вдоль Телеграф-стрит, но, впрочем...
     В то время,  когда  одни  бунтовали,  другие  ныряли в иные  неземные и
невоздушные  океаны,  делали  trip,  то есть отправлялись в  "путешествие" к
вратам  рая.  Страшный  наркотик  LSD  открывал  истину,  как утверждали его
приверженцы.  В газетах то и дело появлялись сообщения о том,  что очередной
хиппи, приняв эл-эс-ди, вообразил себя птицей и сыграл из окна на мостовую.
     Хиппи шли дорогой контрабандистов, но в обратном направлении, к маковым
полям, через Марокко и Ближний Восток в Пакистан, Индию, Бангладеш, Непал...
Себя они считали истинными хиппи,  groovy people,  в отличие от подделки, от
стиляг, от "пластмассовых".
     Несколько  лет  назад  девушка из нашей лондонской компании  шестьдесят
седьмого года писала мне:
     "Ты  знаешь,  у  нас  образовалась  family,  семья,  и  это  было очень
интересно,  потому что все были очень  интересными,  все  понимали  музыку и
философию и, конечно, делали trip.
     ...Мы были  на  острове  Сан-Лоренцо  в доме  Джэн Т.,  которую  ты,  к
сожалению,  не знаешь.  Мы  лежали по вечерам  на пляже и старались  улететь
подальше от Солнечной системы.
     Однажды наш гуру Билл Даблью  сказал,  что  его  позвал  Шива,  и  стал
уходить в море. Мы смотрели, как он по закатной солнечной дорожке уходил все
глубже  и глубже,  по пояс,  по грудь,  по горло...  Всем был интересен этот
торжественный момент исчезновения  нашего гуру в объятиях Шивы.  Многим  уже
казалось, что и они слышат зовы богов. Мне тоже казалось, кажется.
     Но Билл не исчез в объятиях Шивы, а стал возвращаться.  Он сказал,  что
когда  вода  дошла  ему  до  ноздрей,  он  услышал  властный  приказ  Шивы -
вернуться!
     Конечно, наша family после этого случая стала распадаться,  ведь многие
стали считать Билла Даблью шарлатаном.  Я тогда с двумя  мальчиками уехала в
Маракеш, а потом, уже в 1971 году на фестивале в Амстердаме, ребята сказали,
что  Билла  убили  велосипедными  цепями  в Гонконге,  в какой-то  курильне.
Все-таки он был незаурядный человек..."
     Кажется,   автор  этого  письма   сейчас  уже  покончила  с  юношескими
приключениями  и  благополучно  причалила  к  берегу  в  пределах  Солнечной
системы.
     Сейчас в Калифорнии я увидел,  что трагическое  демоническое  увлечение
наркотиками вроде бы пошло на спад.  Конечно,  остались  больные люди,  и их
немало, но мода на болезнь кончилас