ть в том, что ты делаешь.
   - Но ведь Прекрасное существует и как идеал?
   Он странно хихикнул, словно внутри у него сидел чертик, которому  там
было вполне уютно.
   - Идеалы - это бесенята, - сказал он. - Пойдешь их искать, заведут  в
болото. А вот если к себе их приманишь - будут тебе верно служить.
   Смысл его слов я понимаю только теперь; погоня за  Красотой  погубила
меня. В дни моей славы я искал ее во всевозможных обличьях  и  в  азарте
охоты обрел  совершенно  ложное  представление  о  ее  сути.  И  Красота
отвернулась от меня, оставив меня среди теней, во втором круге Ада,  где
я могу столкнуться лицом к лицу с Дидоной и Семирамидой. Вот  и  все  об
Америке; пора завтракать.

30 августа 1900г.

   Люди страшат меня, но  одиночество  еще  хуже.  В  таких  отелях  оно
чувствуется особенно остро. За девяносто франков в месяц  я  живу  среди
беспорядка, в комнате, которая, не  будь  у  нее  высокого  потолка,  до
отвращения напоминала бы будуар. Мебель потускнела так, что от  красного
дерева осталось одно воспоминание; обои -  один  из  немногих  уцелевших
образчиков ancien  regime  .  Как  мне  не
хватает уолтоновского линкруста! У меня на Тайт-стрит  им  были  покрыты
стены курительной, и мне всегда казалось, что их особенная шероховатость
подстегивает воображение. Когда я писал,  я  гладил  стену  рукой  и,  к
большому неудовольствию жены, отколупывал кусочки  и  клал  в  рот.  Всю
жизнь я поедаю то, что мне особенно дорого. Здесь у меня в комнате  есть
зеркало, но я в него не заглядываю: с ним-то ничего не случится, а вот я
могу треснуть.  Рядом  стоят  бронзовые  часы  с  поддельными  ониксами,
слишком уж большие и вычурные. Они несут на себе  все  рубцы  времени  в
непоколебимой торжественности: узнай они, что через час их сломают,  они
все равно будут тикать до конца. И друзья еще удивляются, почему я так к
ним привязался!
   Прочие мои владения - это железная кровать с четырьмя медными шарами;
маленькая книжная полка из столь темного дерева,  что  она  сливается  с
корешками  книг;  комод,  соединенный  с  умывальником;  стол,  покрытый
красной скатертью, за которым я сейчас сижу; и два  "армянских"  кресла,
которые продаются по двенадцати франков штука в магазине  "Базар  де  ль
отель де вилль". Пол, покрытый  линолеумом,  дополняет  картину  -  и  с
ногами, и с воображением он обходится довольно жестко.
   Говорил  ли  я  о  том,  что  ухо  теперь  болит  у  меня  постоянно?
Единственное, что мы можем делать с нашими тяготами, это делиться ими  с
друзьями, так что я отправил Морису записку с приглашением на  обед  (он
готов выслушивать мои жалобы только на сытый желудок), но ответа пока не
получил. Я привык к  его  еженедельным  посещениям;  неудивительно,  что
теперь, когда воображение  мое  расстроено  и  от  жизни  остались  одни
обломки, я цепляюсь за простой ритм будничных событий. Так, каждое  утро
я непременно бреюсь,  затем  с  большим  тщанием  одеваюсь,  проявляя  в
использовании своего скудного гардероба, состоящего  большей  частью  из
костюмов от Доре, столько выдумки, что мне могла бы позавидовать  и  Ада
Реган . Затем закуриваю
сигарету и, если ничего из ряда вон выходящего на ум не приходит, сажусь
писать этот дневник.
   Питаюсь я всегда одинаково. В девять пью кофе и ем булочку с  маслом.
На  второй  завтрак  -  два  крутых  яйца  и  кусок  баранины.  Летом  в
послеполуденные часы я читаю во дворе  отеля.  Там  растут  два  дерева,
которые укрывают меня от солнца, и  мы  подолгу  с  ними  разговариваем.
Впрочем, в последнее время ветер возревновал к нашей дружбе и начал дуть
мне в ухо самым неприятным образом. Ранее в этом году  я  провел  немало
дней на Выставке, уподобляясь Ифигении среди варваров, -  хотя,  увы,  я
жертва не кого иного, как самого  себя.  Сила  современности  наполовину
проистекает из полного отсутствия чувства юмора, так что я был там  явно
не ко  двору.  Туристы  на  меня  косились,  за  моей  спиной  слышались
перешептывания. Чтобы чем-то заслониться, я купил фотоаппарат,  но  меня
тут же покинула меткость взгляда, и я стал снимать виды Лувра.
   Я  прекрасно  понимаю,  почему  на  Востоке   считают   кощунственным
изображать  лик  божества:  фотографии  свойственно  некое   извращенное
простодушие, лишающее лица друзей реальности и низводящее архитектуру до
тени. Сам я, правда, фотографируюсь  охотно:  во  мне  теперь  так  мало
общего с реальностью, что лучшей модели не найти; к тому же я  почти  не
двигаюсь. Увы, в Риме в приступе щедрости  я  подарил  камеру  какому-то
мальчишке, который так ее клянчил,  словно  в  ней  заключалось  папское
благословение, - без сомнения,  когда-нибудь  так  и  будет.  Во  всяком
случае, в Париже я предпочитаю такие заведения, где фотоаппарат  был  бы
крайне неуместен.
   Вчера вечером, например, Морис повел меня в "Шато руж". Я сказал ему,
что в молодости много раз бывал в этом кафе, и он посмотрел  на  меня  с
изумлением. Молодые не в состоянии понять чужую молодость, и в  этом  их
трагедия. Трагедия стариков в том, что они понимают ее  слишком  хорошо.
Так вот, мы поднялись в большую комнату над общим  залом,  в  которой  я
никогда раньше не бывал. Слышать я о ней, конечно, слышал - это ночлежка
для нищих и бродяг, - но в первый раз полюбопытствовал взглянуть на  нее
своими глазами. Может быть, и я когда-нибудь приклоню там голову.
   Я взошел по деревянной лестнице на чердак. Там сгрудились  несчастные
люди,  отбросы  большого  города.  Это  место  в   просторечии   зовется
"Мертвецкая" или "La Salle des Moits"  - лучшего
названия не придумаешь. В нем слышится некое достоинство  -  достоинство
дошедших до края, всегда присущее этим  людям:  ведь  и  Христос,  чтобы
воплотить истинный лик человечества, стал отверженным. Раньше я в  ужасе
бежал бы от этого зрелища, теперь же  оно  вызвало  у  меня  интерес.  Я
заглядывал в сердце мира - почему теперь не посмотреть ему в лицо?
   Этим объясняется мое скитальчество. Я не бродяга по натуре  -  только
по убеждению или, можно сказать, по присуждению. Друзья бранят  меня  за
беспорядочную жизнь и растрату дарования, но я не раз объяснял  им,  что
жизнь  моя  -  самая  обыкновенная.  Когда  деревья  начинают  шелестеть
по-вечернему, я покидаю двор отеля и поднимаюсь в  комнату  переодеться.
На ужин я заказываю в ресторане eperlans frits
за два-три франка. Если я при деньгах, иду к Сильвену, где беру truite a
la riviиre, rouget и choux а  la  crиme  ,  а  затем  перебираюсь  в  "Гран-кафе",  где
подглядываю за простыми  трагедиями  повседневной  жизни.  У  Пуссена  я
встречаю художников и писателей. У Мэра  я  получаю  глоток  коньяка,  в
"Кафе де ла Пэ" - дружескую  беседу,  в  "Кализайя"  -  любовь.  Там  мы
повергаем туристов  в  смятение  нашими  разговорами  "с  перчинкой".  В
"Кализайя"  шепотом  передаются  все  парижские  тайны  -  тайны   столь
глубокие, что часто не имеют ничего общего с истиной.
   Иногда, размягчившись сверх обычного,  я  позволяю  затащить  себя  в
Латинский квартал, где - вот парадокс! - мы говорим на  греческие  темы.
Компания подбирается  не  всегда  безупречная:  иные  свято  верят,  что
литература состоит только из историй, публикуемых в "Пти журналь". Я  не
пытаюсь избавить их от этого очаровательного заблуждения, чтобы  они  не
упали в собственных глазах. Возвращаюсь я поздно,  взяв  за  правило  не
приносить домой ничего из  взятых  с  собой  денег  -  а  то  они  будут
растрачены впустую. Как сказал Бодлер в миг озарения, "Le superflu etait
le nйcessaire" . Иногда я возвращаюсь
с венком из виноградных листьев на голове, который бывает  и  с  хорошую
копну.
   Меня, конечно, можно упрекнуть в  излишествах  по  части  алкоголя  и
юношей; юноши стоят подороже, но и крепости в них  побольше.  Все  же  я
предпочитаю алкоголь: говорят, от него я становлюсь  не  таким  скучным.
Многие пьют, чтобы забыться, я - чтобы припомнить.  Я  пью,  потому  что
хочу  понять,  что  значу,  и  высказать,  что  знаю.  Под   благодатным
воздействием алкоголя на язык мне просятся великолепные истории и  драмы
- настоящие произведения искусства. Я - ходячее свидетельство того,  что
изустная литература существует и после Гомера; мои строки  теперь  живут
не на бумаге, а на губах и в сердце. Иногда под конец вечера передо мной
возникает сияние, подобное тому, что вело Данте  в  Чистилище.  Но  я-то
воображаю, что я уже в  Раю;  в  таком  состоянии  собутыльники,  думаю,
находят меня довольно занятным.
   Всю жизнь я испытываю сильнейшее влечение к спиртному. Это  у  нас  в
крови: мать в одиночестве своем пристрастилась к коричневым  и  опаловым
жидкостям с диковинными названиями; брата Вилли, говорят, виски свело  в
могилу. Вчера вечером мы с Морисом пили абсент - этот напиток  прогоняет
горечь разбитой жизни и дарит странные  видения,  восхитительные  именно
тем, что  их  нельзя  записать.  Только  абсент  делает  меня  до  конца
свободным; когда я  пью,  мне  открываются  тайны  запаха  и  цвета.  Он
напоминает эссенцию сантонина, которая даже  в  малых  дозах  заставляет
тебя видеть все в фиолетовом  цвете.  Малые  дозы  Метерлинка,  пожалуй,
производят такое же действие.
   В такие минуты я чувствую, что с меня спадает  груз  прожитой  жизни:
все произошло  так,  как  должно  было  произойти.  Что  осознано  -  то
оправдано.  Я  мог  бы   написать   эссе   "В   защиту   пьянства"   для
распространения в узком кругу приверженцев, прошедших обряд  посвящения.
Где же Морис?

31 августа 1900г.

   В комнате у меня лежит том "Les Miserables" .  С
тех пор как я, подобно мальчишке-оборванцу, оказался выброшен на  улицу,
он стал моим путеводителем по всему  самому  интересному,  что  есть  во
Франции. Книга потрепана не  меньше,  чем  хозяин;  купил  я  ее,  когда
впервые приехал  в  Париж,  и  на  ней  красуется  размашистая  вычурная
роспись, подобная чудовищной орхидее: Оскар Уайльд, март 1883г.
   Я приехал из Америки, полный  решимости  начать  новую  жизнь,  жизнь
настоящего художника. Но вернуться в Лондон  значило  вернуться  в  свое
старое  амплуа,  которое,  считал  я,  принадлежит  прошлому.   Blagueur
, которым я был до поездки,  оставил  в  Лондоне  такую
наэлектризованную атмосферу, что о серьезной работе там не могло быть  и
речи. Я поехал было к матери, но в  ее  доме  над  моей  головой  витали
призраки детства - они смяли бы лавровый венок, который я жаждал на  нее
водрузить. Там все мои достижения ничего не стоили. И вот я покинул  дом
матери  и  отправился  в  Париж.  Этот  город  я  считал  тогда  центром
европейской  литературной  жизни.  Разумеется,  я  уже  успел  прочитать
французских поэтов современной школы - Коппе, Ришпен и Малларме казались
интересными, пока оставались непонятыми, - но в наибольшем долгу  я  был
перед мастерами французской прозы. Студентом я открыл для  себя  Виктора
Гюго - этот писатель был способен чувствовать жалость и понимал  ужасное
одиночество страдания, одиночество человеческой души, которая  не  знает
сама себя. Я был слишком молод, чтобы постичь тайну этого страдания,  но
в полной мере почувствовал волшебную силу прозы, написанной рукою поэта.
   Я прочитал Бодлера и был очарован его  прозаизмами;  сходным  образом
позднее меня пленила поэзия книги "A Rebours"   с  ее
диковинными  запахами   и   красками.   Гюисманс   -   великий   пророк,
предсказавший наступление века искусственности,  когда  природа  истощит
свои силы и на помощь ей  придет  воображение  художника.  В  сумеречном
свете этой книги мне впервые привиделась Саломея,  увешанная  опалами  и
гидрофанами.
   Полюбился мне и Готье. У него есть пьеса, в которой Элагабал кидается
в нужник, - я до сих пор жалею, что сам не использовал этот  сценический
эффект. Его роман "Мадемуазель  де  Мопен"  пробудил  во  мне  волшебные
видения; мне хорошо знакомы чувства героя, с трепетом глядящего в пучину
пламенной страсти и утратившего понятие о том, кто такой он сам и кто  -
другие. В то время я мечтал написать роман человеческого сердца на манер
Готье - книгу о диковинных грехопадениях, отцом которой был бы "Вертер",
матерью - "Манон Леско". И я никогда не оставлял попыток  переложить  на
родной язык томление и  чувственность  французской  прозы.  Ее  фразы  -
цветы, плотно прижатые один к другому;  свет,  проникающий  сквозь  них,
пропитывается всеми их запахами и красками. Я могу назвать немало  имен:
Флобера я чтил умом, Стендаля - сердцем, Бальзака -  манерой  одеваться.
Поселившись в отеле "Вольтер",  я  обзавелся  халатом  белого  цвета,  в
котором просиживал за работой ночи напролет.
   Без сомнения, Бальзак видел жизнь как она  есть  и  умел  придать  ей
совершенную форму, как скульптор - камню.  Мне  же  она  казалась  тогда
процессией смутных фигур, выводящих диковинные рулады. Короче говоря,  я
не знал жизни вовсе.
   Есть  одна  история.  Жил  на  свете  поэт,  который  воспевал  тайны
мироздания. Его мелодичные стихи без конца декламировали  сограждане,  а
когда он шел  по  улице,  все  уступали  ему  дорогу.  Каждое  утро,  на
рассвете, он вставал со своей одинокой постели - ведь поэты, по  крайней
мере в воображении, всегда спят в одиночестве - и отправлялся в пустыню,
начинавшуюся за городом. Это была голая земля без путей и дорог, но поэт
знал, как ему идти, и шел, пока не приходил к  скале,  у  которой  росло
дерево, укрывавшее ее от солнца. Он садился под  деревом  и,  зачерпывая
рукой песок, смотрел, как песчинки струятся у него  меж  пальцев.  Потом
поднимал голову и всматривался в блеклый пустынный горизонт, в  огромную
безжизненную равнину. Утомленный этим  зрелищем,  он  поднимал  глаза  к
небу, сиявшему над пустыней подобно кованой меди. Птицы  в  те  края  не
залетали, небо всегда было безоблачно - ничто не могло  отвлечь  его  от
созерцания.
   Так проходил день, и когда тень дерева говорила ему, что приближается
вечер, он поднимался и шел обратно в город.  Люди,  которые  видели  его
идущим твердой походкой  к  огромным  городским  воротам,  выходили  ему
навстречу и после приветствий принимались  допытываться:  "Поведай  нам,
что видел ты сегодня? Какие зрел красоты и  ужасы?"  И  он  отвечал:  "Я
видел алого Ибиса,  держащего  в  клюве  звезду,  я  видел,  как  умерла
огромная Ящерица и превратилась в бронзовое изваяние.  С  песка  ко  мне
протягивала руки юная Нереида, и,  когда  я  обнял  ее,  она  обернулась
волной морскою. Я видел это  своими  глазами,  и  много  еще  было  иных
чудес". И все дивились тому, что рассказывал поэт; простые люди пытались
представить себе огромную бронзовую Ящерицу, жрецы - уловить  в  неясных
словах поэта образы божественных тайн. Поэт внушал людям такую  робость,
что никто не осмеливался спрашивать его об истолковании увиденного.
   И вот пришел новый рассвет, и опять поэт отправился через  пустыню  к
той же скале, и склонился под тенью привычного дерева, и устремил взгляд
в песок. Но тут раскаяние бронзовой ящерицей вползло в  его  сердце.  "Я
погубил всех, кто любил меня, - сказал он. - Я  покидал  ложе  любви  на
рассвете и уходил, не оборачиваясь. Я слышал позади себя плач, но шел  в
пустыню, не замедляя шага". Поэт поднял глаза к горизонту и увидел  тени
тех, кого он знал. "Люди верили мне, а я рассказывал им небылицы. Алчный
до  золота,  я  раздавал  им  мишуру.  В  жажде   похвал   я   выдумывал
несуществующие тайны мироздания". И, обратив взгляд на раскаленное небо,
он увидел в нем лишь пустоту своей жизни. "Я - мечтатель,  целыми  днями
слушающий ветер; я - пустая соломинка, медленно падающая на землю".
   И поэт взял свой плащ и вернулся в город,  ибо  уже  наступил  вечер.
"Что видел ты сегодня? Что видел ты сегодня?" - спрашивали его люди,  но
он молчал. Наконец, поняв, что  они  не  отступятся,  он  заговорил.  "Я
ничего не видел, - вымолвил он. - Сегодня не видел ничего". В первый раз
узрел поэт правду жизни и не нашел слов, чтобы о ней рассказать. И тогда
люди принялись глумиться над ним, а иные швыряли в него камни, когда  он
брел к своему жилищу.
   Я рассказал эту историю Робби, и он посоветовал ее записать.  Посулил
публикацию в американской газете. Разумеется, он ничего не понял.

1 сентября 1900г.

   На чем мы остановились - кажется,  на  отеле  "Вольтер"  и  на  белом
халате? Окна моей комнаты выходили на Сену,  что  сразу  заставило  меня
усвоить один из главнейших принципов творчества: отрешись  от  взглядов.
Ведь они чрезвычайно обманчивы. Так что я не стал обращать  внимания  на
реку и принялся за вторую пьесу, "Герцогиня Падуанская",  -  прихотливую
вещь в стиле эпохи Иакова I. Пока я ее писал,  во  мне  оживали  великие
тени прошлого, но, увы, почти все  они  скончались  вторично.  Пьеса  не
имела успеха и интересна теперь только количеством переодеваний. Но в то
время я ни в чем не был так серьезен, как в мелодраматических  эффектах.
Впоследствии они легли в основу моей деловой переписки, но, как я теперь
понимаю, с литературой они не имеют ничего общего. Неудача с этой пьесой
открыла мне еще одну, более важную истину:  когда  я  отношусь  к  своей
работе серьезно, меня поднимают на смех. Если я хочу добиться  успеха  и
заставить людей воспринимать свое искусство, я должен  совершить  хитрый
маневр - надеть маску художника, который улыбается, когда другие плачут,
и проливает горькие слезы, когда все вокруг покатываются со смеху.
   Я приехал в  Париж  в  том  примечательном  состоянии  духа,  которое
называется ученичеством. Я всегда полагал, что найти себя можно только в
общении с другими, а уж  созревающему  художнику  и  подавно  совершенно
необходимо быть рядом с другими художниками. И я стал искать  встреч  со
всеми  и  каждым;   сборник   стихотворений   служил   мне   достаточной
рекомендацией. Я мог показаться дерзким, но то  была  высокая  дерзость;
отряхнув с ног прах Англии, я зашагал быстрее и легче.
   В те абрикосово-золотистые дни в парижских кафе можно было  встретить
всех без исключения  молодых  поэтов  -  точнее,  всех,  считавших  себя
молодыми. Ставя французских писателей выше себя, я с  искренним  рвением
включился в то, что считал великим движением в литературе  и  искусстве.
Ближе всех я сошелся  с  Барбе  д'Оревильи.  Он  занимал  отвратительную
комнату на улице Русле, недалеко от дома, в котором теперь живет  Морис.
Когда я пришел к нему в первый раз, он предстал передо мной в халате  из
сомнительного  шелка   и,   обведя   рукой   пустую   грязную   комнату,
провозгласил: "Я отправил домашнюю утварь за  город".  Только  истинному
художнику под силу разделаться  с  действительностью  одним  царственным
жестом.
   В кафе "Сенакль" я часто  видел  Верлена  -  он  казался  мне  этаким
Силеном, вылепленным из масла. Первая наша встреча произошла, когда  ему
на день разрешили отлучиться из больницы,  -  там  его,  надо  полагать,
освобождали от непрошеных даров Венеры. Он показал мне язву  на  ноге  и
ухмыльнулся. Мне стало не по себе - физическое уродство всегда было  мне
отвратительно, - и впоследствии я его избегал, а он, напротив, всегда ко
мне подсаживался и заигрывал со  мной,  словно  нас  связывали  какие-то
тайные узы.
   Порой я встречал его у Малларме на улице де Ром.  Я  прекрасно  помню
свой первый визит туда - воистину это смахивало на спиритический  сеанс.
Прослышав, что я  еду  в  Париж,  Уистлер  попытался  было  восстановить
Малларме против меня - смешной человек. Когда стало ясно, что  Малларме,
этот мэтр поэзии, этот чародей слова, конечно же, будет рад меня видеть,
Уистлер  послал  ему  телеграмму:  "WILDE  VIENDRA  CHEZ  VOUS.   SERREZ
L'ARGENTERIE" . Я
придал черты Уистлера одному из своих персонажей. Когда я  ему  об  этом
сказал, он вообразил, что это лорд  Генри  Уоттон.  Я  же  имел  в  виду
Замечательную Ракету.
   Тот первый вечер у Малларме прошел для  меня  довольно  успешно.  Мой
французский, как мне говорили, звучит несколь