ные бумажки, которые  пригождаются  мне  в  ресторанах.
Мечтаю пообедать с Вами, как встарь. Всегда Ваш
   Оскар

   Добавить к этому нечего, правда?

19 сентября 1900г.

   Я стал проблемой современной этики, как выразился бы  Саймондс  , хотя порой мне казалось, что я-то и
есть решение. Особенности моего поведения теперь обсуждаются  на  каждом
углу, ибо я, конечно же, выбрал сценически наиболее  подходящий  момент,
чтобы поведать миру о своем телесном падении. Даже  немцы  проявляют  ко
мне  интерес  , и из всего невероятного, что со  мной
происходит, самое невероятное, может быть, то, что меня будут помнить не
как художника, а как специфический случай, как психологический  феномен,
место которого где-то поблизости от Онана  и  Иродиады.  Возможно,  меня
даже  помянет  Эдвард  Карпентер   в одном из своих самых  выразительных
пассажей. Я понимаю Карпентера превосходно, хотя, кажется, сам  он  себя
не понимает, - сознание греховности,  написал  он  однажды,  есть  некая
слабость человеческого рода. Но истинная наша слабость куда занятнее: мы
называем те  или  иные  вещи  греховными,  чтобы  наслаждаться  ими  еще
яростнее.
   Как обычно в современной мысли, проблема сводится к  названию.  Я  не
извращен - я прельщен. Если я уранист, то  моя  родина  -  в  той  части
небосвода, где Уран осенен звездной славой. Ибо я почитаю  любовь  между
мужчинами за высшую ее разновидность, превознесенную философами, которые
видели в ней отсвет идеальной любви, и художниками, которые прозревали в
мужской фигуре черты  духовного  совершенства.  Современная  медицина  в
невежестве своем изобретает все новые термины, бессмысленные, как уханье
совы в полдень, - но слова "здоровье" и "болезнь" совершенно неприменимы
к человеческой психике. Ибо кто не  предпочтет  быть  больным  вместе  с
Леонардо и Винкельманом тому, чтобы быть здоровым вместе с Холлом Кейном
и миссис Кэшел Уи?
   Каждое великое творение есть некое нарушение равновесия, и все лучшее
в искусстве рождается в лихорадке страсти  -  я  и  мне  подобные  такую
страсть  испытали.  Любовь  к   мужчине   вдохновила   Микеланджело   на
великолепные сонеты; она же повелела Шекспиру обессмертить возлюбленного
в словах, исполненных огня; она водила пером Платона и Марло.
   Став слугою этой любви, я увидел в ней роковое совершенство, присущее
высшим проявлениям жизни. Я обязан ей  как  бескорыстным  стремлением  к
прекрасному, так и  усталой  горечью  самопознания.  Именно  эта  любовь
заставила  Караваджо  написать  Иоанна  Крестителя  с  улыбкой,   полной
детского очарования, и глазами,  которые  уже  видели  весь  предстоящий
ужас. В этом образе соединены обольщение и отчаяние, невинное желание  и
потревоженное довольство.
   Робби, однако, интересовали сократические  творения  несколько  иного
рода. Он водил меня в книжный магазинчик на Сент-Джеймс-стрит,  который,
кажется, носил французское название; он представлял  собой  нечто  вроде
библиотеки с выдачей книг  на  дом,  причем  выбор  изданий  был  весьма
ограниченным и своеобразным. Была там  одна  книжица  -  она  называлась
"Телени", - которая прошла через множество рук  и,  в  частности,  через
мои. В ней рассказывалось об  извращенных  и  опасных  страстях,  однако
многие страницы смахивали на "Анатомию" Грея.  Раблезианская  литература
никогда меня особенно не интересовала - ей обычно  не  везет  с  формой,
которая хромает под тяжестью слишком значительного содержания, -  и  про
"Телени"  могу  сказать,  что  это  только  сырье  для   художественного
творчества. Но  и  насмешки  книга  не  вызвала:  мне  нравилось  читать
гомоэротическую литературу  любого  рода  -  как  свидетельства  умершей
страсти, так и хвалы страсти живой. Ибо, даже пребывая в плену  у  моего
распутства, я ни на минуту  не  усомнился  во  внутреннем  благородстве,
присущем греческой любви; двое  мужчин,  каждый  из  которых  находит  в
другом  образ   собственной   души,   могут   достичь   в   этой   любви
совершеннейшего равенства. Мирная жизнь мужчины и женщины  невозможна  -
они либо губят друг друга, либо томят скукой, что еще хуже. Опровергая в
"Пире" доводы Аристофана, утверждавшего, что мужчина  и  женщина  -  это
просто  две  разъединенные  половины,  жаждущие  слиться  вновь,  Сократ
провозглашает  великую  истину,  которую  современная  цивилизация,   за
исключением, может быть, Ибсена, начисто забыла: мужчина  и  женщина  не
дополняют друг друга, они  враждебны  друг  другу.  Все  великие  романы
происходили между мужчинами.
   Но такая любовь возможна лишь при полном равенстве; я же,  в  безумии
своем, взывал к  духу  Сократа  в  поисках  оправдания  моим  нечестивым
союзам. Вместо того чтобы искать друга, я спустился в  канаву  и  увидел
там свое собственное  лицо,  отпечатавшееся  в  грязи.  Я  отправился  к
молодым, потому что у них нет совести, - этим-то они мне и полюбились.
   Есть кельтская легенда  о  Тирнан-Ог,  стране  юных.  Там  слыхом  не
слыхали ни о старости, ни о смерти;  ни  слезам,  ни  пустому  смеху  не
позволено там владычествовать. Бард Ойсин,  возжелавший  выведать  тайны
того  места,  пробрался  туда  под  покровом  темноты.  Он  поселился  в
волшебной стране и прожил там триста лет. И  затосковал  он  по  прежней
жизни, по родным местам, и вернулся той же дорогой, какой пришел. Но как
только нога его ступила на землю родины, все триста  лет  навалились  на
него разом. В три погибели согнуло его: ведь  на  плечи  ему  легли  все
тревоги и беды, пережитые миром за эти долгие столетия. Простая  легенда
-  простая  мораль.  Не  гоняйся  за  юными,  если  собственной  юностью
дорожишь.
   И я вот тоже почувствовал тогда усталость - усталость  от  странствий
по Лондону; не то что я готов был отказаться от привычных  удовольствий,
но я хотел находить их  поближе  к  дому.  И  если  раньше  я  грешил  в
одиночку, то теперь мне сыскался сотоварищ и наставник. Альфред  Тейлор,
с которым я познакомился в "Краун", питал, как и я, слабость к юношам  -
а люди нашего склада всегда находят друг друга не  по  доблестям,  а  по
слабостям. Он наобещал мне приключений; потворствуя моим склонностям, он
предоставил мне именно таких компаньонов, какие были мне нужны.  Тейлора
судили  в  Олд-Бэйли  вместе  со  мной;   он   не   стал   против   меня
свидетельствовать, хотя в обмен на такое свидетельство с него  бы  сняли
все обвинения. Так-то  и  рождаются  святые.  Одно  благородное  деяние,
подобное деянию Марии  Магдалины,  может  заглушить  своим  благоуханием
смрад всех грехов  мира;  впрочем,  волосы  у  Альфреда  были,  пожалуй,
подлиннее Магдалининых.
   Тейлор подкупил меня тем, что был невероятен. В своей  квартире  близ
Вестминстера он создал целый  мир  -  мир  веселья  и  наслаждений,  мир
диковинных запахов и  одежд.  Он  понимал,  что,  хотя  действительность
невообразима - ведь она так ужасна! -  ее  можно  сделать  воображаемой.
Наняв экипаж, я обычно ехал к нему на квартиру, где меня ждали "курочки"
- его восхитительное словцо, - или в  ресторан,  где  он  устраивал  мне
свидание с ними в отдельном кабинете. Шампанское лилось рекой,  а  после
шампанского наступало время любви.
   Это были не такие уж испорченные юноши. Что верно, то верно, иные  из
них свидетельствовали против меня, когда я сидел на  скамье  подсудимых,
но я могу это понять. Одних запугали, другие не устояли перед  подкупом.
Я никогда не сужу  тех,  кто  забавляет  меня,  а,  сказать  по  правде,
замысловатая жизнь этих парней была мне любопытна. Они, как и я, шли  по
тонкой проволоке; я, правда,  упал  с  большей  высоты.  Многие  из  них
выросли в семьях, где, живя обычной жизнью и  сохраняя  невинность,  они
были бы вполне обеспечены; но они дерзнули встать на  опасную  стезю.  Я
часами слушал их рассказы и взамен дарил им подарки - всякие безделушки,
которые  потом  были  представлены  суду  как   святые   дары   какой-то
сатанинской религии. Когда мы с Альфредом оставались одни, мы без  конца
говорили о наших похождениях; они будоражили меня, страшно будоражили.
   Иногда Тейлор устраивал у себя вечеринки для  узкого  круга.  У  него
была страсть к женским нарядам, и я, поднаторевший по этой части  еще  в
период эстетизма, помогал ему в выборе  шляпок  и  платьев,  которые  он
надевал, забавляя честную компанию. Иные из молодых людей, имевшие столь
же развитые  вкусы  в  области  мод,  как  и  Альфред,  давали  под  его
руководством целые представления, комические или драматические,  нередко
восходившие к Священному писанию. Однажды Тейлор и двое юношей разыграли
в мою честь "Саломею" - это было  первое  и  единственное  представление
огненной драмы на английской земле, и я был растроган их воодушевлением.
Чарли Мэйсон,  едва  оправившийся  после  ареста  на  Кливленд-стрит  ,  в  роли  Саломеи  был  пластичен,  как  сама
божественная Сара, а  Альфред  перевоплотился  в  величественную,  хоть,
может быть, и чересчур женственную,  Иродиаду.  Это  был  восхитительный
вечер; в конце его юноши увенчали  меня  лилиями  -  миртового  венка  в
Англии не раздобыть - и носили по комнате на руках. Я произнес маленькую
речь, в которой поблагодарил их за столь искреннюю игру.
   Я могу выступать на сцене, если  только  автор  пьесы  -  я  сам;  но
однажды Альфред  все  же  уговорил  меня  участвовать  в  одном  из  его
представлений. Моя любовь к  Королеве  общеизвестна,  и  меня  удивляет,
почему ей до сих пор не пришло в  голову  мне  написать;  впрочем,  она,
кажется, безраздельно поглощена  подготовкой  южноафриканской  кампании.
Альфред не раз говорил мне о моем замечательном сходстве с  ней;  в  чем
именно - я, конечно, так и не понял. И вот однажды в новогодний вечер  -
вероятно, это был девяносто четвертый, до катастрофы оставался год  -  я
облачился в  черное  и  на  голову  мне  была  водружена  небольшая,  но
прелестная корона. Полагаю, что лучшего актера  на  эту  роль  подобрать
было невозможно; тихо и скромно  я  произнес  слова  о  том,  что  служу
народу, и о дорогом покойном Альберте. Когда  я  кончил,  все  встали  и
запели "Боже, храни Королеву";  растроганный,  я  пообещал  им  монаршее
благословение в Страстной четверг. Думаю, таким я больше никогда не был.
   Понимаете теперь, почему мне так нравилось бывать с этими юношами?  В
их обществе я не чувствовал своих лет; там на меня не давил груз  дурной
репутации, который уже  тогда  становился  для  меня  непосильным.  Я  с
удовольствием читал им отрывки из своих  пьес,  и  юношеский  смех  или,
наоборот, мрачная сосредоточенность в особенно смешных местах  приводили
меня в восторг. Мы с Альфредом делили между собой роли -  хорошо  помню,
как я был необузданной миссис Эрлин, - и порой я на ходу  сочинял  новые
диалоги, сам удивляясь, как складно получается. Ведь  юноши  боготворили
меня, а мне, как Иисусу, всегда лучше  удавались  чудеса,  разыгрываемые
перед верующими.
   Мне нравилось, что меня видят с юношами,  -  некоторые  мои  приятели
считали это  неприличным,  но,  по-моему,  самое  большое  неприличие  -
стыдиться своих друзей. Я никогда до этого не опускался и охотно гулял в
их  компании  по  многолюдным  улицам  Лондона,  посещал  с  ними  места
общественных  увеселений.  Помню,  как  мы  с  Чарли  Ллойдом  ходили  в
Хрустальный  дворец.  До  этого  я  приезжал  туда,  чтобы  выступить  с
публичной лекцией, так что  место  навевало  на  меня  довольно  мрачные
воспоминания.
   Там пахло свежими булочками и свежей краской, и  вопли,  доносившиеся
из обезьянника, удачно смешивались с криками детей, которые в восхищении
смотрели на клоуна с приделанной головой футов в  двенадцать  шириной  -
глаза и  рот  на  ней  открывались  и  закрывались  посредством  особого
механизма. Родители тоже не остались равнодушны;  мне  тогда  показалось
забавным, что техника таит в себе столько очарования, но, без  сомнения,
она займет достойное место в музеях и цирках,  когда  будет  изгнана  из
промышленности.  Наш  визит  пришелся  как  раз  на  дни   генделевского
фестиваля, от посещения которого Чарли вполне резонно  уклонился,  и  мы
вместо этого обратились к игрушкам - к сверкающим стеклянным  водопадам,
ландшафтам из папье-маше и вальсирующим швейцарским крестьянам,  все  за
пенни. Что ни говорите, девятнадцатый век - век необычайный, хотя только
в самых тривиальных отношениях.
   Чарли Ллойд был существом бессловесным. На все случаи  жизни  у  него
была  одна  фраза:  "Отлично,  Оскар".  Я  донимал  его  вопросами  -  о
биметаллизме, об ирландской проблеме, - а он в  ответ  только  улыбался.
Лицо у него было белое  и  гладкое,  чем  он  был  обязан  исключительно
питанию.  Казалось,  он  живет  на  одних  мясных  консервах,  бисквитах
Палмерса и питательных  бульонах.  Настоящая  живая  реклама.  Я  тщетно
пытался затащить его в ресторан, а затаскивать его в постель мне даже  и
не хотелось. Но он являл собой законченный тип, чем и был мне интересен.
У меня был золотой крестик, который  в  трогательную  минуту  я  подарил
Флоренс Болком - это моя первая большая  любовь  в  Дублине.  Когда  она
вышла замуж за актера, я,  разумеется,  забрал  его  обратно.  Во  время
посещения Хрустального дворца я отдал его Чарли - меня позабавила  столь
многозначительная смена хозяина. Не знаю, что он с ним  сделал  -  может
быть, съел.
   В эти дни главным моим развлечением был театр - не  серьезный  театр,
где обыватели узнают о сложностях своей жизни, а  мюзик-холлы.  С  Сидни
Мэйвором и Фредом Аткинсом я ходил в "Тиволи" и "Эмпайр", где  выступали
чревовещатели, канатоходцы и клоуны-эфиопы.  Неизменным  любимцем  Сидни
был мистер Стрэттон, более известный как  Дэн  Лино,  -  этот  забавник,
передразнивавший говор и повадки простонародья с метким,  но  незлобивым
юмором. Не по себе делалось от того, как точно он подражал голосу прачки
или характерной походке актрисы из варьете, - словно весь  блеск  и  все
тени лондонских улиц проходили сквозь этого  щуплого  человечка,  отчего
сам он все больше горбился и усыхал.
   После одного из представлений я попросил передать  ему  мою  визитную
карточку, и он встретил меня так приветливо и непринужденно, что  я  был
совершенно очарован. "Мистер Уайльд, - сказал он густым голосом,  совсем
непохожим на  тот,  каким  он  говорил  со  сцены,  -  я  комедиант,  вы
драматург, но мы поймем  друг  друга  с  полсловечка,  верно  ведь?"  Я,
конечно, согласился. "По моему разумению, вся штука в том, чтобы  сперва
их чуть до слез не довести, а потом успокоение дать. И дело в шляпе".  Я
улыбнулся и промолчал.
   Никогда не забуду один случай в театре;  он  произошел  в  Трокадеро,
когда его еще не превратили в ресторан, - кое-кто, впрочем, делает  вид,
что не понимает разницы. На сцену вышел Артур  Фейбер,  известный  в  то
время мастер перевоплощения. После нескольких вполне банальных номеров -
пьяницы и полицейские, нехитрые драмы обыденной жизни - он взял трость с
золоченым набалдашником, накинул на плечи  просторное  пальто,  подбитое
мехом, как-то весь надулся и затянул пошлые куплеты.
   Внезапно меня охватил ужас: я понял, что он изображает меня.  Сделано
было очень остроумно, но меня словно по  лицу  ударили.  В  этот  миг  я
увидел себя таким, каким  видели  меня  другие,  и  почувствовал  жуткую
обреченность  -  существо  на  сцене   было   слишком   нелепым,   чтобы
существовать долго; крики и  улюлюканье  задних  рядов  были  возгласами
жаждущих крови. Не в силах  понять,  чем  я  это  заслужил,  я  поспешно
покинул театр.

20 сентября 1900г.

   Теперь, когда, подобно Данте, я вступил в сумеречный  мир,  навстречу
мне слетаются призраки прошлого. Были  и  другие  юноши,  чьи  имена  не
звучали на моих процессах; и,  хотя  меня  обвиняли  во  многих  грехах,
которых я не совершал, я  вспоминаю  другие,  не  нашедшие  отражения  в
обвинительном акте. Если молодой человек писал мне, предлагая на мой суд
свою работу, я назначал ему встречу и разрабатывал  план  совращения.  Я
постоянно нуждался в возбуждении, рождаемом погоней, и мне неважно было,
что представляет собой добыча. Неудивительно, что под конец  я  попал  в
руки всякого отребья, вроде Вуда и Тейлора. Они  мне  нравились,  потому
что были опасны, - только и всего.
   Но хоть я и мечтал о наслаждениях, которые могли доставить они  и  им
подобные, я был равнодушен к этим  наслаждениям,  когда  они  наступали.
Физическое возбуждение быстро иссякало, и,  лаская  юношу,  я  испытывал
одну лишь беспомощную нежность,  а  вовсе  не  то  гнусное  механическое
помешательство,  о  котором  трубили  по  всему  свету.  Самое   большое
удовольствие я получал, глядя на двоих юношей, сплетающихся  в  любовном
акте. Мне кажется, я всегда предпочитаю положение зрителя - не  случайно
и жизнь моя виделась мне словно с  огромного  расстояния.  Я  и  вправду
наслаждался любовным зрелищем, хотя иные,  по  странному  предубеждению,
считают, что вожделение живет у человека только промеж ног. Вот вам одна
из современных ересей. Как раз, глядя  на  все  со  стороны,  я  получал
наибольшее удовольствие - ведь существует же и вожделение духа.
   Но вы, я думаю, понимаете, почему посреди этих  радостей  меня  порой
охватывало ощущение проклятия и почему я стал пить так  неумеренно,  что
даже друзья  начали  перешептываться.  Когда  сквозь  туман  наслаждений
пробивался луч разума, я приходил в ужас от своего безумия и в  отчаянии
кидался в него снова. С дрожью читал я огненную "Таис"  Анатоля  Франса,
где скорбное покаяние следует за вспышкой страстей, душевная мука  дышит
в спину неистовому мятежу.
   И вот в самый разгар сладострастия я стремился от него избавиться - в
этом, может быть, кроется причина моей гибели. Я был сыт по горло  всем,
что пережил, я был смертельно измучен. Глядя на Констанс  и  сыновей,  я
изнемогал от стыда. Я понимал, что проворонил свое призвание. В те  годы
я писал только ради денег, которые тратил на недостойных меня  людей,  и
ради аплодисментов, которые слишком легко перешли  в  буйные  выкрики  и
презрительный свист. В беспутствах своих я  потерял  себя;  собственными
руками я выколол себе глаза и, слепой, свалился в яму.  Не  могу  больше
писать - надо лечь и успокоиться.

21 сентября 1900г.

   Когда через три года после  женитьбы  я  впервые  окунулся  в  "новую
жизнь", распутство так поглотило меня, что никакая серьезная  работа  не
шла мне на ум. Но,  по  странной  особенности  моей  судьбы,  грязь  уже
начинала превращаться в золото, и  в  двойной  жизни  стали  открываться
новые возможности для художника. Как двуликий Янус,  я  мог  смотреть  и
вперед и назад и поэтому видел мир в более полном охвате. И если  я  был
одержим греховными страстями,  это  была  та  лихорадочная  одержимость,
которая воистину развязывает человеку язык.
   Первые мои работы были по преимуществу критического жанра. Диалоги, в
которых  жила  моя  философия,  готовыми  выходили  из   разговоров   на
Тайт-стрит с Робертом Россом; зачатые в  смехе,  они  несли  в  себе  то
веселье, что проникает в любые  тайны.  Философию  свою  я  построил  на
эгоизме и на понимании искусства в духе Руссо: "De nier се qui  est,  et
d'expliquer  се  qui  n'estpas"  .
   Прикрывшись маской парадокса, я  выставил  на  осмеяние  предрассудки
своего времени и дал взамен нечто более истинное и здоровое. Я  не  могу
теперь согласиться со всем, что писал  тогда,  но  такова  уж  плата  за
совершенство - произведение принадлежит всему миру, а не одному автору.
   Во всех моих ранних вещах, от  изображения  в  камере-обскуре  Томаса
Уэйнрайта,  отравителя,  до  "Души  человека  при   социализме"   с   ее
сравнительно  прямой  манерой  письма,  я  хотел  дать   некую   цельную
философию, благодаря которой я и сам должен  был  обрести  цельность,  -
созданный мной стиль с безукоризненной точностью выражал мои взгляды и в
то же время приукрашивал мой опыт сияющ