Питер АКРОЙД
   ЗАВЕЩАНИЕ ОСКАРА УАЙЛЬДА

Перевод с английского Л. Мотылева. OCR Anatoly Eydelzon, SpellCheck Svetlana


Анонс

    Книга  представляет  собой  апокриф  предсмертного  дневника  Оскара
Уайльда. С исключительным блеском  переданы  в  ней  не  только  взгляды
Уайльда, но и сам характер мышления писателя. В  Англии  роман  удостоен
премии Сомерсета Моэма. Настоящее издание приурочено  кстолетию  со  дня
смерти Оскара Уайльда.

   Посвящается Одри Куин

9 августа 1900г. Отель "Эльзас", Париж

   Сегодня утром я  снова  зашел  в  церквушку  Святого  Юлиана-бедняка.
Милейший кюре вообразил, будто  я  переживаю  великую  скорбь;  однажды,
когда я преклонил колени перед алтарем, он тихонько  подошел  ко  мне  и
прошептал: "Господь милостив - ваши молитвы будут услышаны,  сударь".  Я
громко ответил ему - шептать я не мог, - что все мои  молитвы  до  одной
были услышаны, потому-то я и прихожу каждый день  к  нему  в  церковь  в
печали. Этого хватило, чтобы он оставил меня в покое.
   Не все знают, что святой Юлиан довольно рано начал  тяготиться  своим
призванием. Он исцелял больных  и  увечных,  а  они  поносили  его,  ибо
привыкли жить милостыней; он изгонял бесов, а те недолго думая вселялись
в очевидцев чуда; он пророчествовал, а его обвиняли  в  насаждении  духа
уныния среди богатых. Столь часто большие  города  закрывали  перед  ним
ворота, столь бесплодны были его мольбы о знамении свыше, что в отчаянии
он отказался от пастырства. "Я был исцелителем и пророком, - сказал  он,
- а теперь стану нищим". Но произошло удивительное: те, кто изливал хулу
на его чудеса, возлюбили его за бедность. Они пожалели его и  в  жалости
своей сделали святым. О чудесах никто и не вспоминал.  Вот  истинно  мой
святой.
   По дороге из церкви мне  попались  трое  молодых  англичан.  Я  успел
привыкнуть к подобным встречам, и у  меня  на  этот  случай  разработана
особая тактика. Я замедляю шаг и стараюсь  не  смотреть  в  их  сторону;
будучи для  них  живым  воплощением  греха,  я  как  могу  продлеваю  им
наслаждение от столь волнующего зрелища.  Но  на  этот  раз,  отойдя  на
безопасное расстояние, один из них обернулся  и  произнес:  "Гляньте-ка!
Вот миссис Уайльд  идет.  Экая  пышная  бабенка!"  С  пылающим  лицом  я
продолжал идти, как шел, но, едва они  повернули  на  улицу  Дантона,  я
ринулся сюда, в свою комнату - потрясение оказалось непосильным для моих
нервов. Я все еще дрожу, когда пишу эти строки.  Я  словно  Кассандр  из
рождественского представления, которого лупит палкой  арлекин  и  пинает
клоун.
   В ужасные дни судебного разбирательства я получил по почте конверт, в
который было  вложено  изображение  доисторического  зверя.  Именно  так
видели меня англичане. Что  ж,  они  пытались  приручить  чудовище.  Они
заперли  его  в  клетку.   Странно,   что   после   моего   освобождения
администрация Лондона не  предложила  мне  должность  человека-ядра  или
акробата в Тиволи. Уродливое внушает страх - Веласкес  знал  это,  когда
писал своих карликов, - но сломленное и жалкое не более чем тривиально.
   Жизнь - это учитель,  дающий  напоследок  самые  простые  уроки.  Как
Семела, которая мечтала увидеть величие божества  и  погибла,  окутанная
его огненными покровами, я искал славы и был испепелен ею. В дни пурпура
и злата я воображал, что явлю миру свое откровение; но получилось  иначе
- мир явил свое жестокое откровение мне. И все же, как ни тешились  надо
мной мои мучители, как ни гнали меня в  пустыню,  точно  паршивого  пса,
точно козла отпущения, дух мой они не  сломили  -  не  могли  они  этого
сделать. Выехав из ворот Редингской тюрьмы в наглухо закрытом экипаже, я
обрел свободу, смысла которой я тогда еще не мог осознать.  У  меня  нет
прошлого.  Мои  прежние  победы  потеряли  всякое  значение.  Мои  труды
совершенно позабыты, и можно не  справляться  обо  мне  в  бюро  вырезок
Ромайке:  газетам  нет  до  меня  дела.  Подобно   волшебнику   Мерлину,
беспомощно простертому у ног Вивианы, я пребываю "вне жизни, вне  трудов
и вне  молвы".  Это  наполняет  меня  странной  радостью.  И  если,  как
утверждают друзья, я отрешен от всего, подобно индусу, то потому только,
что я  открыл  для  себя  великолепное  безличие  бытия.  Я  всего  лишь
"воздействие": смысл моего существования, внятный другим людям, от  меня
теперь скрыт.
   Вышло так, что,  будучи  преступником  для  большинства  англичан,  в
глазах друзей я остаюсь мучеником. Что ж, пускай: такое сочетание делает
меня совершенным воплощением художника.  У  меня  есть  все  необходимые
ручательства. Я  и  Соломон  и  Иов  в  одном  лице  -  счастливейший  и
несчастнейший  из  людей.  Я  познал  всю  пустоту  удовольствий  и  всю
реальность  страданий.  Судьба   моя   исполнилась   до   конца:   после
головокружительного взлета я испытал жесточайшее падение  и  ныне  обрел
свободу, присущую тем,  чей  путь  развития  пройден.  Я  словно  миссис
Уоррен, хотя,  увы,  без  профессии  .
   Мне ведь давали клички и похуже;  проклятия,  достойные  адской  Злой
Щели, порой летели мне прямо в лицо. Но имя  потеряло  для  меня  всякое
значение; Себастьян Мельмот и  С.3.3   равно  годятся  для  мистификации,  раз  мое  собственное  имя
умерло. Мальчиком я получал безмерное  удовольствие,  выписывая  его  на
бумаге: Оскар Фингал О'Флаэрти Уиллс Уайльд.  Целая  ирландская  легенда
заключена в этом имени, и оно казалось мне  источником  силы  и  полноты
бытия. Впервые ощутил я тогда, какую власть имеет над  человеком  слово.
Но теперь  я  устал  от  своего  имени  и  временами  в  ужасе  от  него
отшатываюсь.
   На днях оно попалось мне в "Меркюр" в окружении фраз  на  невыносимом
французском языке. Я выронил газету, будто она была охвачена огнем. Я  и
взглянуть на нее больше не мог. Словно это имя -  Оскар  Уайльд  -  было
воронкой, которая грозила засосать меня  и  уничтожить.  На  углу  улицы
Жакоб, напротив кафе, где я бываю, порой появляется сумасшедший.  Из-под
колес экипажей в него летит грязь, а он изрыгает им вслед проклятия. Мне
как никому понятны горечь и отчаяние, что рвутся у него с языка. Но я-то
хорошо усвоил простой урок: отверженному сидеть тихо.
   Теперь я вижу, что вся моя прежняя жизнь была своего рода безумием. Я
пытался сделать из нее произведение искусства. Я, можно сказать,  возвел
базилику над гробницей мученика - но чудес там, увы, не было и не будет.
Тогда я этого не понимал: ведь секретом моего успеха была  безраздельная
вера  в  собственную  исключительность.   Украшая   каждый   свой   день
самоцветными  словами,  обволакивая  каждый  час  ароматом  вина,  я  не
придавал значения ни прошлому, ни будущему. Теперь я должен соединить их
бесхитростными словами - это мой долг перед самим собой. Ныне, когда моя
жизнь проделала весь  свой  огненный  круг,  мне  следует  взглянуть  на
прошлое другими глазами. Я так часто разыгрывал роли. Я так часто лгал -
и я совершал грех, которому нет  прощения,  я  лгал  самому  себе.  Пора
покончить с этой многолетней привычкой.
   Когда явится Морис с порцией свежих сплетен  из  жизни  Бульваров,  я
сообщу ему о своем новом занятии. Сделать это надо будет осторожно: если
милый юноша просто придет и увидит меня  за  письменным  столом,  с  ним
случится удар. До сих пор я не разубеждал  его  в  том,  что  у  меня  в
точности такие же интересы, как у него. Когда он узнает,  что  я  взялся
вести дневник, он немедленно напишет об этом Робби Россу, обвиняя меня в
серьезности и прочих прегрешениях  против  естества.  В  литературе  он,
разумеется, ничего не  смыслит.  Однажды  он  спросил  меня,  кто  такой
"мистер Уэллс". Я ответил, что так зовут одного лаборанта, чем вызвал  у
него облегчение.
   Морис - замечательный друг.  Я  познакомился  с  ним  по  невероятной
случайности. Как-то я зашел в книжный магазин, что позади здания  Оперы,
и увидел там этого  юношу,  который  разглядывал  полку  с  современными
английскими писателями. Зная по долгому опыту, что там стоит томик  моих
"Замыслов", я с нетерпением принялся следить, снимет  он  его  или  нет.
Увы, он взял нечто более определенное, принадлежащее перу  Джорджа  Мура
.
   Не в силах дольше сдерживаться, я подошел к нему.
   - Почему, - спросил я, - вы заинтересовались именно этим автором?
   Морис ничуть не смутился.
   - Я живу рядом с кафе "Нувель Атен",  а  он  пишет,  что  именно  там
выучился французскому языку.
   - Сущий позор, что его до сих пор не закрыли. Завтра же обращу на это
внимание городских властей.
   Он засмеялся, и мне сразу стало ясно, что мы будем большими друзьями.
Он рассказал, что его мать француженка, а отец - его уже нет в  живых  -
был англичанин. Истинные британцы, заметил  я,  живут  по  расписанию  и
умирают  по  расписанию.  Моя  бесцеремонность  его  слегка   ошарашила.
Разумеется, он не подозревал, с  кем  разговаривает:  отец  при  нем  ни
словом обо мне не обмолвился, даже на смертном одре. Но тому, кто хорошо
смеется, я готов простить что угодно, и я решил, что самолично  возьмусь
за образование Мориса. Я представил его друзьям  и  порой  разрешаю  ему
заплатить за мой ужин.
   Эти летние вечера мы проводим, лежа на моей узкой кровати и покуривая
сигареты. Где-то он прослышал, что  я  в  прошлом  знаменитый  писатель,
известный всему миру мастер,  но,  думаю,  он  этому  не  верит.  Порой,
размягчившись, я описываю ему какую-нибудь пламенную сцену из  "Саломеи"
или повторяю одну из наиболее метких острот. Он  с  удивлением  на  меня
косится, пытаясь понять, какое все это имеет ко мне отношение.
   - А почему вы сейчас ничего не пишете? - спрашивает он.
   - Мне нечего поведать людям, Морис, - все, что мог, я уже высказал.
   Весной здесь был Мор Эйди . Он привез мне в подарок книжку  моих  стихов.
Она  выглядела  так,  будто  с  трудом  перенесла  морское  путешествие.
Смотреть на нее было тошно, и я воздел руки в ужасе.
   - Но, Оскар, тут есть действительно замечательные стихи. - Мор,  если
только он не занят поисками любовных утех, вечно кого-нибудь утешает.
   - Может быть, Мор, но что они значат? Что они значат? - Он смотрел на
меня и не знал, что ответить.
   Можно,  конечно,  набраться  самоуверенности  и  попытаться  сочинить
апологию в защиту самого  себя.  Это  удалось  де  Куинси,  это  удалось
Ньюмену - считают даже, что это удалось святому Августину.  Бернард  Шоу
постоянно пишет  нечто  в  подобном  роде,  и  только  так  ему  удается
приблизиться к настоя щей драматургии. Но я должен найти новую форму.  Я
не хочу писать в стиле "Исповеди" Верлена - его гений выразился  в  том,
что он выкинул все, способное вызвать хоть малейший интерес. Правда,  он
был безвреден в прямом смысле слова, он никому не  мог  принести  вреда.
Это был простой человек, вынужденный вести сложную жизнь. Я же - сложный
человек, которого обволакивает простота  скуки.  Одни  художники  ставят
вопросы, другие отвечают. Я дам ответ,  а  вопроса  буду  с  нетерпением
ждать на том свете. Кто такой был Оскар Уайльд? Хочешь знать -  послушай
увертюру к "Тангейзеру". А вот наконец  и  Морис;  его  тяжелая  поступь
обещает важные новости.

10 августа 1900г.

   Жид как-то сказал мне,  что  ведет  дневник;  то  немногое,  что  там
содержится,  выдержано,  должно  быть,  в  чувствительном  духе.  Я   же
предприму нечто в общеобразовательном ключе. Титульный лист уже готов:

ВСЕ ОБ ОСКАРЕ УАЙЛЬДЕ ДЛЯ СОВРЕМЕННОЙ ЖЕНЩИНЫ

Роман

   Этой книге я обязан всем.
   Мистер Бернард Шоу

   В любой поездке эта книга для меня незаменима.
   Миссис Патрик Кэмпбелл


   Единственный экземпляр, отпечатанный на  японской  веленевой  бумаге,
будет выставлен в Музее естествознания.

11 августа 1900г.

   Чужбина значит для ирландцев то же, что вавилонский плен для  евреев.
Чувство родины возникает  у  нас  лишь  вдалеке  от  дома;  воистину  мы
становимся ирландцами только в окружении иноплеменников. Я как-то сказал
Уильяму Йейтсу, что мы - нация великолепных неудачников; впоследствии  я
обнаружил, что неудача помогает обрести огромную силу. Ирландский  народ
омочил свой хлеб слезами. Подобно Христу,  он  почувствовал,  как  тяжек
бывает путь, подобно Данте  -  как  солон  хлеб  изгнания;  но  невзгоды
выковали из него племя непревзойденных поэтов и рассказчиков.
   Для меня, конечно, чужбина стала романом длиной  в  целую  жизнь.  Не
всегда, как сейчас, я носил на челе мету проказы, но мету Каина в сердце
я ощущал постоянно. И все же одно дело - ходить своими путями, чувствуя,
что ты не такой, как прочие, иное дело - знать, что ты всеми  отвергнут.
Поднимаясь по темной гостиничной лестнице, я  вспоминаю  слова  поэта  о
том, как тяжелы ступени чужого крыльца. Раньше мир  смотрел  на  меня  с
изумлением - теперь он предоставил меня самому себе, и ему нет  дела  до
того, куда заведут меня странствия.  Гете  сказал  о  Винкельмане,  этом
великом ученом, покинувшем сумрачный  дом  своей  национальной  культуры
ради вольного воздуха эллинизма, что "человек и  среди  теней  сохраняет
тот образ, в кагором он оставил землю" .  Если  так,  я
стану на том свете вечным boulevardier , наблюдающим, как ангелы - надеюсь, уж  ангелы-то  там  будут  -
спешат по своим делам.
   Я сойду с ума, если слишком долго буду сидеть в  этой  комнате  среди
обломков моей прежней жизни. Сожаление и  раскаяние  поднимаются  передо
мной во весь рост, и вид их невыносим; как вор, я выскальзываю из  отеля
на улицу. В прогулках моих мне нравится то, что я понятия не имею,  куда
направляюсь, - хотя иногда это, кажется, знают мои спутники. До чего  же
интересной становится жизнь, когда сам перестаешь быть ее частью.  В  те
дни, когда я был прикован к земле золотой  цепью  собственной  личности,
мир был для меня чем-то ненастоящим, разрисованной сценой, на которой  я
красовался, подобно какому-нибудь сатиру на  аттической  вазе.  Ныне  он
превратился  в  блеск  и  вечное  движение,  совершенно   бесцельные   в
ежедневном расточении накопленных за ночь сил - и все же прекрасные,  по
крайней мере для того, кто не  пытается  постичь  их  тайну.  Но  и  это
утомляет меня - надолго меня уже не хватает.  Когда  я  писал  пьесы,  я
смотрел на людей как на  источник  веселья  и  наслаждения;  теперь  они
толпятся вокруг и толкают меня.  Их  души  словно  вторгаются  в  мою  и
покидают ее истощенной. Я знаю, что стать самим  собой  можно  только  в
соприкосновении с другими; но сейчас мне мог бы позавидовать и Уитмен. Я
заключаю в себе многие множества. И хотя во мне живет  чудо  Миранды,  я
чувствую также слабость Просперо , который отрекся от своего искусства,  когда  все  его
чаяния воплотились в жизнь.
   Я думаю, что своей нынешней замечательной способностью  к  пассивному
созерцанию я обязан бедности. Раньше я полагал, что единственный  способ
пускать деньги на ветер - это беречь их. Мне и в  голову  не  приходило,
что, если у тебя в кармане  больше  нет  зеленых  бумажек,  у  тебя  нет
ничего. Не далее как на днях мне  пришлось  занять  у  Мориса  несколько
франков (он явился с единственной новостью - о Дрейфусе,  -  так  что  я
отказался идти с ним обедать), просто чтобы было с чем выйти из отеля. Я
прошу денег, потому что заслуживаю их, - а друзья твердят, что им нечего
мне дать и что я должен снова взяться  за  работу.  Бедность  -  горькая
школа, и познание людских сердец - горчайший из се уроков. Я до сих  пор
вспоминаю ужасную сцену с Бози в прошлом месяце в "Кафе де ла Пэ".
   - Альфред, - сказал я безупречно дружеским тоном, -  мне  нужна  твоя
помощь.
   - Раз назвал меня Альфредом - дело ясное: денег будешь просить.
   - Бози, миленький, ведь меня хотят вышвырнуть из отеля.
   - А почему? Слишком много шуму от мальчишки? Или от тебя самого?
   - Это недостойно тебя. Ты  же  знаешь,  как  мне  тяжело  говорить  о
деньгах...
   - О чужих деньгах ты готов говорить сколько угодно.
   - Бози, умоляю, не губи душу нашей дружбы словами презрения.
   - Наша так называемая дружба с самого начала была с душком.
   Этого следовало ожидать: ведь он считает себя мастером слова.
   - Кроме шуток, Бози,  мне  нужны  деньги.  Позарез  нужны.  Весь  мой
гардероб остался в отеле "Марсолье", и хозяин грозится продать его, если
я немедленно с ним не рассчитаюсь.
   - Оскар, ты уже использовал этот предлог месяц назад.
   - Правда? Тогда прости, начисто забыл. Видишь, что сотворила нужда  с
моим воображением. Но  пойми,  Бози,  обстоятельства  мои  какими  были,
такими и остались - я всецело от тебя завишу.
   Он вынул из кармана несколько франков, швырнул их  на  пол  и  вышел,
крикнув напоследок:
   - Ты, Оскар, ведешь себя как последняя шлюха!
   Я подобрал бумажки и заказал  себе  еще  выпить.  По-вашему,  я  себя
унизил? Что ж, это лишний раз показывает, в какой яме я сижу.  Когда  ты
перестаешь изменять  мир,  он  начинает  изменять  тебя,  Чем  беднее  я
становлюсь, тем ужаснее делается для меня Париж. По всему  выходит,  что
скоро мне придется забиться в какой-нибудь угол - иначе я  буду  смят  в
лепешку. Беллерофонт, сброшенный с Пегаса  Зевсом,  который  позавидовал
его способу  передвижения,  был  вынужден  созерцать  колючки  тернового
куста; моим уделом, видимо, станут обои.
   Но если бедность рождает созерцание, созерцание ведет к  лени.  Досуг
для художника - важнейшее условие бытия,  но  он  должен  быть  наполнен
радостью. Если досуг безрадостен, то, по прелестному выражению  Беньяна,
ты  становишься  "малиновкой,  держащей  в  клюве  паука".   Одни   лишь
воспоминания о моем искусстве вьются, как тени, над моей головой.  Тело,
пораженное стрелой Аполлона, еще бродит среди живых, но душа  уже  сошла
вниз, к асфоделевым полям. У римлян было прекрасное  слово  "umbratilis"
 - оно,  наверно,  лучше  всего  подходит  к
моему состоянию, хотя сами римляне вряд ли его ко мне  применили  бы.  В
лучшем случае я мог  бы  играть  в  какой-нибудь  из  ужасающих  комедий
Плавта. Я бы  изображал  старого  развратника  с  нарумяненным  лицом  и
крашеными волосами, вызывая каждым своим появлением  хохот  публики,  не
подозревающей, что смеется над собой.  Мир  всегда  смеется  над  своими
трагедиями - иначе ему их не пережить. Пойду прогуляюсь.
   Я решил не идти  пешком,  а  сесть  в  омнибус:  я  испытываю  особое
пристрастие к несчастливому тринадцатому номеру, который курсирует между
площадью Клиши и Пале-Руаялем. Я сижу наверху и  смотрю  по  сторонам  -
современный город лучше обозревать с высоты; иногда я даже прислушиваюсь
к разговорам. Французы хотели превратить свою речь в  искусство,  но  их
языку недостает теней,  без  которых  он  кажется  неживым.  Английский,
например, замечательно передает уныние через цвет - по-французски так не
скажешь.  Бодлер  попытался  привить  французскому  языку  отчаяние,  но
добился всего лишь благозвучия.
   Впрочем, я вторгаюсь в область, которая больше мне не подвластна. Как
турист, вверивший себя Куку, я волей-неволей должен глазеть  на  мир.  Я
часами сижу в кафе и разглядываю людей, на которых раньше  мое  внимание
не задержалось бы и на секунду. Меня интересует все вплоть до мельчайших
жестов, и по лицу и повадкам человека я  могу  сочинить  целую  историю.
Только  теперь  я  стал  замечать  отверженных  и   одиноких,   отличать
своеобразную, как бы  извиняющуюся  походку,  которой  они  идут  сквозь
толпу, как чужаки. И я лью слезы. Сознаюсь в этом открыто: лью слезы.  В
одном из романов  Бальзака  есть  место,  где  он  описывает  поэта  как
человека, который "казалось бы, ничего не делает и все же царствует  над
человечеством благодаря умению изображать его". Может так случиться, что
обыденные  разговоры  и  жесты  когда-нибудь  лягут   в   основу   новой
драматической формы; сидя в кафе и глядя на прохожих, я  воображаю,  что
каким-то чудом все эти звуки и движения превращаются  в  необыкновенное,
многокрасочное  произведение  искусства.