Но  заслуга   создания   новой
драматургии или прозы будет принадлежать не мне: Плач я еще, может быть,
осилю, но Откровение - никогда.
   Я назвал свое состояние ленью, но это не  лень,  а  скорее  столбняк.
Один Эдгар По верно понимал это оцепенение воли,  этот  паралич  нервных
волокон, в которых должны зарождаться мысль и движение. В  основе  моего
успеха всегда лежала воля к нему; подобно Люсьену де Рюбампре в  ужасный
миг самопознания, когда он понял, что сердце и сердечные чувства  -  это
одно, а талант - совершенно другое, я всем пожертвовал маячившей  передо
мной славе. Разумеется, мы получаем не то, чего хотим,  а  то,  что  нам
назначено, - я глубоко заблуждался на этот  счет.  Или,  лучше  сказать,
жизнь под конец открыла мне истину, которую знал По,  а  я  старался  не
знать: мы не ведаем, чего на самом  деле  хотим,  и  в  итоге  окольными
путями, волей случая все равно приходим к цели, которая заложена в нас с
самого начала.
   Если так, то это самая жестокая насмешка из всех:  мой  успех  и  моя
слава тогда оказываются лишь незначительными вехами на  великом  пути  в
бесчестье и,  в  конце  концов,  в  забвение.  Ныне  я  пребываю  где-то
посередине между раем и адом. Я, как сказал бы Данте, sospeto  . Я изучаю свое положение с некоторым любопытством.

13 августа 1900г.

   Проснувшись сегодня утром перед рассветом, я  почувствовал  настолько
сильную головную боль, что мне подумалось: другого утра на этой земле  у
меня уже не будет. Вначале мысль меня испугала, но  потом  я  исполнился
странной радостью. Какие удивительные слова просились мне на  язык!  Но,
медленно соскользнув обратно в свое старое  "я",  я  словно  онемел.  На
улице по булыжной мостовой громыхали повозки с овощами, направлявшиеся к
Центральному рынку, и звук этот был для меня не менее зловещим, чем  для
Вийона в тюрьме Мёри - стук смертной телеги. Но боль не пробудила во мне
яростной жажды жизни, которую испытал Вийон. Мне нечего сказать: если бы
это и вправду было мое последнее утро, я мог бы поведать миру, что овощи
в Париже развозят в таком-то часу  утра.  И  все.  Для  книги,  пожалуй,
маловато.
   Сила воображения оставила меня совершенно. Когда я брался за  перо  в
дни моей славы, радость вела меня вперед и  открывала  мне  тайны  мира;
даже в тюрьме, когда  я  писал  большое  письмо  Бози,  радость  ко  мне
вернулась. Теперь она ушла - вспоминаются жуткие слова: "воды  поднялись
до головы моей" ,  -  и  я  не  собираюсь  за  нее
бороться. Выйдя из тюрьмы, я написал "Балладу", желая показать всем, что
страдание только укрепило мой дар. Я замышлял после "Баллады"  вернуться
к Библии как источнику величайших драматических сюжетов, начисто забытых
современной  Европой;  я  хотел  создать  из  истории  Иезавели  и  Ииуя
произведение такой же выразительной силы, как "Саломея".  Но  планы  мои
рухнули, едва успев оформиться. Воля дрогнула и  обратилась  в  бегство.
Мне не удастся осуществить свои замыслы, да я и пытаться не буду. Жалеть
об этом бессмысленно - жизнь прохудилась так, что ее не залатать, вот  и
все. Одно меня утешает: в  серии  "Великие  писатели"  мистера  Вальтера
Скотта моего имени не будет.
   И все же умирание такого художника, как я, - страшная вещь. Тому, кто
знает и понимает жизнь, смерть сама по себе не несет ничего ужасного, но
сколь же мучительно угасание дара! На меня обрушилось проклятие  Тантала
Фригийского: я вижу плоды - и нет сил до них дотянуться,  меня  посещают
чудные видения - и приходится их отгонять.
   Мои друзья, конечно, этого не понимают: они  думают,  что  литература
подобна неоконченному письму, которое всегда можно  продолжить  с  новой
строки. Робби Росс пишет мне точно так же, как писала мисс Марбери,  мой
американский "агент"; порой мне кажется, что они - одно и то же лицо. Он
все пытается заказать мне новую пьесу, хоть я и  объяснил  ему,  что  не
могу нормально работать вне Англии. Я сейчас пишу только для развитых не
по годам школьников, которые присылают  мне  свои  фотографии  и  задают
вопросы по поводу постановки моих пьес. Я отвечаю в фривольной манере. Я
- Силен, у ног которого резвятся херувимы. Может быть,  стоит  совершить
турне по английским школам с лекциями о влиянии архитектуры на поведение
- тюрьма дала мне много материала на эту  тему.  Я  добьюсь  в  классных
комнатах большего, чем Мэтью Арнольд . Он был невозможен.
Со мной дело обстоит лучше -  я  всего  лишь  невероятен.  Мальчики  это
понимают, и неудивительно, что их интересуют  мои  труды,  -  ведь  меня
всегда так интересовали они сами. Но наши отношения  изменились:  теперь
они мне ровня. Общество вынесло свой приговор художнику; новое поколение
вынесет свой приговор обществу, которое так поступило. В этих  мальчиках
жизнь моих произведений может продолжиться.
   Мир в его теперешнем состоянии во мне не нуждается. Если я оказываюсь
в общественном месте, посещаемом английскими туристами, мне вполне могут
предложить удалиться, и, уходя в жарком смущении, я вижу, как любопытные
тянут шеи, чтобы получше меня разглядеть. Когда я хочу пойти в ресторан,
я иду только туда, где хозяин меня знает, и обедаю - по ценам  табльдота
- за отдельным неприметным столиком где-нибудь возле кухни.  Вот  тут  и
начинаешь понимать, что такое одиночество.  Англичан  всегда  раздражало
мое присутствие, но теперь они осмелели и выражают недовольство  открыто
- особенно когда их много. Если я иду  в  театр,  пусть  даже  только  с
французами,  мне  приходится  брать  самые  дешевые   места.   Роскошные
заведения я рискую посещать лишь в компании состоятельных людей -  перед
богатством англичанин непременно склонит голову.
   Такое поведение меня уже не  удивляет.  Самая  лучшая  характеристика
англичан принадлежит Шоу. Он дал ее в одной из пьес  -  забыл,  в  какой
именно, но помню, как мы с  несколькими  друзьями  специально  ездили  в
пригород, чтобы  ее  посмотреть.  "Из  принципа,  -  говорилось  там,  -
англичанин сделает все что угодно". Шоу забыл только добавить,  что  имя
этому принципу - своекорыстие.
   Однажды, когда я сидел  в  "Кафе  л'эжипсьен"  и  курил  то,  что  по
глупости принял за египетскую сигарету с  опиумом,  какой-то  англичанин
плюнул мне в лицо. Это было  как  выстрел  в  упор.  Я  резко  отпрянул,
лишившись и речи, и разума - но,  увы,  не  чувств.  Когда  вокруг  тебя
клубится людская злоба, самое страшное то, что никогда  не  знаешь,  как
она проявится. Когда-то я превыше всего ценил  внимание  окружающих;  на
этом я построил целую философию, превращавшую мир в многоцветную мантию,
которую незаурядный человек набрасывает себе на плечи. Но  мантия  стала
сетью, столь же губительной, как  сеть  Клитемнестры.  Сила  моей  мысли
наполовину происходила от тщеславия - а когда его нет,  быть  замеченным
или выделенным значит потерять, а не приобрести.
   Итак, теперь я обычно обедаю один или с уличными мальчишками - живыми
персонажами Виктора Гюго. Их общество очаровывает меня,  ибо  они  видят
мир таким, каков он есть, а потому  понимают  меня  с  полуслова.  Им  я
рассказываю свои лучшие истории; так как мало кто из  них  умеет  читать
или писать, я становлюсь настоящим Гомером. Они жадно впитывают рассказы
о любви и плачут обо мне; они просят  рассказов  о  роскошной  жизни  во
дворцах, и я плачу о них. Так что у нас  замечательные  отношения.  Есть
одно кафе, где я иногда провожу время в обществе палача. Он, разумеется,
не знает, кто я такой, - какое дело палачу до судебной хроники? - и мы с
ним просто играем в карты. Самый волнующий момент  наступает,  когда  он
кричит: "Бью!".
   Если оскорбления английских обывателей и то задевают меня  за  живое,
насколько же труднее переносить бойкот,  которому  меня  подвергли  люди
искусства. Несколько недель назад, когда я  сидел  в  "Гран-кафе",  мимо
моего столика прошел Уильям Ротенстайн - надо полагать, он  перебирается
в Париж, когда Лондон от него устает. Встретившись со мной взглядом,  он
устремил его сквозь меня; ну и  нелеп  же  он  был  -  молодой  человек,
задирающий нос перед поэтом,  который  его  создал,  который  помог  ему
сформировать в себе личность  художника  из  сырого  -  очень  сырого  -
материала. Но, как  я  сказал  в  свое  время,  искусство  жизни  -  это
искусство вызова; я снял перед ним шляпу и  пожелал  ему  доброго  утра.
Должно быть, вместо волос под  шляпой  оказались  змеи,  ибо  Ротенстайн
окаменел.
   Прочие были не лучше. Однажды вечером я лицом  к  лицу  столкнулся  с
Уистлером, выходившим из ресторана Пуссена, и  он  сделал  вид,  что  не
заметил  меня.  Он  выглядел  старым  и  усталым,   как   Богоматерь   с
какой-нибудь из картин Кранаха. Даже Бердслей избегал меня в Дьепе.  Мне
говорили, что он винил меня за полный крах своей карьеры. Это недостойно
его: так или иначе, художник всегда испытывает страдания, и глупо было с
его стороны пытаться переложить на меня еще и собственную боль.
   Впрочем, англичан я еще способен понять -  это  простые  души,  -  но
гораздо тяжелее мне думать о французских друзьях, бросивших меня в их же
собственном городе. Ни Пьер Луис, ни Марсель Швоб, ни Малларме - ни один
не удостоил меня и визитом. Даже Жид, встречая меня, переходит на другую
сторону улицы. Приехав в Париж из Дьепа, я получил от него  письмо,  где
говорилось, что он решил уничтожить  страницы  своего  дневника  за  тот
пламенный месяц, который мы провели вместе восемь или девять лет  назад.
Я ответил реверансом на реверанс: сжег  полученное  письмо.  Представляю
себе, как он твердит всем направо и налево, что в те триумфальные годы я
был преисполнен сатанизма - что ж,  если  это  и  так,  в  нем  я  нашел
прилежного ученика. Бедный, бедный Жид с лицом соблазнителя и  повадками
вечно оскорбляемой девственности.
   Я без колебаний приму приговор равных мне - таких, как Уистлер; я вел
жизнь, недостойную художника, и те, кто искренне любит плоды искусства и
воображения, никогда меня не простят. Но бойкот со стороны  Жида  и  ему
подобных, которым до меня далеко, - нет, это неслыханно.
   И все же враждебность тех, кто меня знал, открывает глаза на  многое.
Я понимаю теперь,  что  мое  могущество  -  не  исключая  и  личных  его
проявлений -  сильнейшим  образом  зависело  от  положения  в  обществе.
Положение изменилось - и  личность,  оказывается,  ни  гроша  не  стоит.
Сходным образом, если сам я раньше смотрел на действительность с высокой
башни  моего  индивидуализма,  то  теперь   я   пал   так   низко,   что
действительность возвышается над моей головой и я вижу  все  ее  тени  и
глухие закоулки. Найдя в себе силы жить дальше, восстав  из  унижения  и
обратив  лицо  к  миру,  я  превратился  в  ходячий  упрек  современному
поколению.
   Неудивительно, что в моем присутствии людям делается не  по  себе:  я
воскрес из мертвых, как Лазарь, и насмехаюсь над теми,  кто  хотел  меня
похоронить. Но в мрачные часы я  оправдываю  сторонящихся  меня:  так  и
должно быть, ведь я нечист. Мор недавно написал мне, что мой слуга Артур
покончил с собой. На него тоже ополчился  весь  мир  -  он  был  слишком
близок ко мне и поплатился за это. Ибо я отмечен клеймом, перед  которым
меркнут все хулы, возведенные на меня нынешним веком. Я погубил всех, до
кого дотронулся: моя жена Констанс лежит в могиле близ Генуи под камнем,
на котором нет и следа моего имени; жизни обоих сыновей  разрушены,  имя
мое отнято и у них. А мать - ведь я убил ее, убил физически,  все  равно
что нож в спину всадил. Теперь меня, как Ореста,  преследуют  эринии.  Я
повсюду ношу с собой некое  таинственное  проклятие:  мое  прикосновение
рождает язву, мой поцелуй рождает ожог.  Даже  Бози,  который  в  поэзии
достигал небес, превратился ныне в жалкую тень - в будущем у него я могу
разглядеть только боль  и  усталость.  И  если  кто-нибудь  по  глупости
возьмется за мою биографию, моя судьба опалит и его. Во  всяком  случае,
щедрых гонораров ему не видать.
   Меня  отнюдь  не  утешает,  что  человека,  который  добивался  моего
уничтожения, самого уже нет в живых: Куинсберри умер в этом году, и  мне
говорили, что на смертном одре он плюнул в собственного сына и в  агонии
выкрикивал мое имя. Воистину моя жизнь - это страдания  и  слезы  других
людей. И все же я не покончу  с  собой.  Хотя  благодаря  второй  миссис
Тенкери  самоубийство  стало
поступком вполне респектабельным, я не последую ее примеру. Меня  пугает
всякая боль; к тому же, наложив на себя руки, я сделал бы слишком щедрый
подарок своим врагам.
   Я есть то, что я есть, вот и все. Кажется, в "Дориане  Грее"  имеется
кое-что  на  эту  тему.  Это  странное  повествование  следует  понимать
совершенно буквально: речь идет о порче, которой подвержен не  художник,
а само искусство. Поместить холст в  классной  комнате  было  гениальной
находкой: ведь там-то все наши беды и начинаются.

14 августа 1900г.

   Аньес, дочь хозяина отеля господина Дюпуарье, разбудила меня  сегодня
утром стуком в дверь и криками: "Господин  Мельмот!  Господин  Мельмот!"
Это была всего лишь телеграмма, но Аньес питает  чрезмерное  уважение  к
современным   средствам   связи.    Я    ожидал    увидеть    что-нибудь
бесхитростно-греческое  от  Бози,  но  вместо  этого  получил   вздорное
послание от Фрэнка Харриса : "КИРЛ БЕЛЛЬЮ ПРЕТЕНДУЕТ  НА  ПЬЕСУ  -
ОБЪЯСНИ". Фрэнк никак не может примириться с тем, что я продал  наброски
к "Мистеру и миссис Дэвентри" еще и другим. Сейчас  идут  репетиции  его
собственной версии, и, кажется, он не в состоянии понять  простую  вещь:
искусство и идеи, с ним связанные, не могут быть ничьей собственностью -
разве что Каллиопы. Если кто-то готов платить за мои небылицы,  с  какой
стати я буду отказываться? В бедности своей  я  вынужден  был  торговать
воображением, на которое имел первородное право.  Теперь  Фрэнк  считает
его своим имуществом. Я отвечу так: "Я БОЛЕН И ИЗМУЧЕН. ОБЪЯСНЕНИЯ УБЬЮТ
МЕНЯ".
   Я подпишусь "Себастьян Мельмот" - я  назвался  в  отеле  этим  именем
только для того, чтобы не вызвать паники среди почтовых служащих. Выходя
тюрьмы, я знал, что имя "Оскар Уайльд"  отныне  будет  написано,  говоря
словами Вийона, du charbon ou du pierre noire . Я думал и о других вариантах, но  "Иннокентий  XI"  или  "Эдип"
звучало бы слишком выспренне. Итак,  я  выбрал  имя  Мельмота-скитальца,
проклятого во веки веков злодея.  Странно,  что  оно  внушает  торговцам
больше доверия, чем мое собственное.
   Книга, которая носит это название, вызывает теперь у меня усмешку, но
было время, когда она  меня  завораживала.  Моя  мать  была  племянницей
ирландца   Мэтьюрина,   сочинившего   эту   фантасмагорию;   его    бюст
господствовал над вестибюлем нашего дома на  Меррион-сквер.  Ребенком  я
всегда  отворачивался,  проходя  мимо:  мраморная  голова  казалась  мне
зловещей, поскольку глаза у нее  были  пустые,  словно  они  повернулись
зрачками внутрь да так и застыли в ужасе от открывшегося зрелища.
   Иногда вечерами мать читала нам эту книгу. Она усаживалась в глубокое
кресло, а мы с братом Вилли пристраивались рядом на полу;  слабый  запах
затхлости от ковра  и  шелест  привернутого  газа  действовали  на  меня
наркотически. Я хорошо помню ужас, охватывавший меня, когда она голосом,
удивительно похожим  на  мой  собственный,  произносила  слова,  которые
преследуют меня до сих пор: "Там, где он ступает,  земля  сожжена!  Там,
где он дышит, в воздухе вспыхивает огонь!"  И она захватывала руками  длинные  бархатные  шторы,  висевшие
позади нее, и закрывала ими лицо. Вилли хохотал - он никогда не  страдал
избытком воображения, - а я подползал к самым  ногам  матери  в  поисках
защиты и одновременно в страхе от случившегося с ней превращения.  Вилли
потом просил ее прочитать самый конец, и мы слушали рассказ о  том,  как
Мельмот-скиталец, который "во всем мире возбуждает  удивление  и  ужас",
возвращается  назад.  Теперь  я  понимаю,  что   испуг   доставлял   мне
своеобразное  наслаждение  и   что   матери   нравилось   меня   пугать.
Неудивительно, что я выбрал именно это имя.
   Мне теперь совершенно ясно, что Мельмот стал отверженным  не  потому,
что совершил ужасные, неискупимые грехи, а  потому,  что  в  бесконечной
череде  скитаний  он  с  огромного   расстояния   обозревал   обычаи   и
установления мира. Он  видел  их  расцвет  и  упадок,  видел,  как  одно
сменяется другим, противоположным. Он понимал,  что  мир  -  всего  лишь
парад ряженых, и вот за это-то мир и отказывался простить его  или  хотя
бы дать ему умереть.  Никогда  не  следует  показывать  людям  тщету  их
идеалов, иллюзорность их представлений. Поступающий так платит  страшную
цену.  Гельвеций  утверждал,  что  будущий  гений  ребенком   ничем   не
отличается от  других  детей.  Я  этому  не  верю:  с  самого  начала  я
чувствовал  свою  обособленность.  Я  был  не  от  мира  сего  и  всегда
предпочитал созерцание  действию.  В  детстве  у  меня  был  неровный  и
капризный характер, я то впадал в уныние, то  был  охвачен  необъяснимым
весельем. Мать позже  говорила  мне,  что  я  часто  смеялся  во  сне  -
"Мальчик, смеющийся во сне" был бы  находкой  для  Милле  , - но  я  ничего
подобного не помню. Зато хорошо помню печальные серые дни, когда я лежал
на кровати и плакал.
   Эти настроения постепенно ушли в прошлое. Я всегда любил детей,  и  я
уверен, что толкает меня к ним именно мое забытое детство - как будто  в
их лицах и голосах я могу вновь обрести  навеки  утраченную  невинность.
Есть  писатели,  у  которых   всякий   прилив   искренности   непременно
сопровождается подробными воспоминаниями о юных годах - видимо, это было
неповторимое  время,  когда   они   обладали   хоть   какой-то   толикой
воображения. Но я не из их числа: ко мне возвращаются  только  отдельные
образы и картины, подобные смутным далям на полотнах импрессионистов.
   Друзей у меня было мало, и родители,  похоже,  не  побуждали  меня  к
новым знакомствам. Я был из тех детей, что всегда ищут одиночества, -  я
слышал в нем отзвук того одиночества, из которого, как я знал, я  явился
на свет. И вот я бродил, разглядывая узоры, в  которые  слагались  камни
мостовой, громко произнося диковинные фразы, приходившие мне  на  ум.  В
пятидесятые и шестидесятые годы Дублин уже был дряхлеющим  городом:  как
пожилая проститутка, он давным-давно лишился невинности и вот-вот должен
был лишиться средств к существованию.  Но  я,  слоняясь  по  улицам,  не
замечал обступавших меня бедности и упадка - я был  глубоко  погружен  в
свои меланхолические думы.
   Меня постоянно, как магнит, тянул к себе собор Святого Патрика;  меня
поражала эта темная громада, высившаяся среди дымных трущоб, поражало  и
то, как, стоило закрыть за собой тяжелые  двери,  все  возгласы  и  шумы
Либертиз  тут же тонули в ее тишине. Это было
мое  первое  знакомство  с  мрачными  утешениями  религии.   Я   подолгу
простаивал перед надгробием  декана  Свифта,  читал  высеченные  на  нем
прекрасные слова и мечтал, что когда-нибудь подобным образом  увенчается
и моя жизнь.
   Мальчиком я безнаказанно гулял  по  узким  улочкам  нищих  кварталов;
именно потому, что я не испытывал страха, со мной там  ничего  не  могло
случиться.  Чары  неведения  рассеялись  лишь  однажды.  Возвращаясь   с
прогулки, я шел к Меррион-сквер. Где-то возле Замка  из  темного  двора,
который я только что миновал, вдруг выскочила девчонка и сдернула у меня
с головы серую шапочку. Я что-то крикнул ей  вслед  и  тут  же  оказался
окружен ватагой  сорванцов,  которые  принялись  надо  мной  издеваться.
Теперь такое происходит со мной достаточно часто, и всякий раз  холодный
ужас, который я испытал тогда, возникает вновь.
   Я растерялся; они перекидывались моей шапкой, а я плакал,  охваченный
страхом. Наконец я побежал, чтобы не дать им дальше  наслаждаться  моими
слезами, и тут же упал, споткнувшись о подставленную  ногу.  Я  лежал  в
пыли, боясь ше