ченным человеком, чтобы понять, что жизнь нельзя увидеть.
Ее можно только прожить.
   Но я обязан Пейтеру  всем:  точно  так  же,  как  в  книгах  его  мне
открылись тайны его застенчивого искусства, его глазами я впервые увидел
себя как  художника.  Деликатно  одобрив  мою  работу,  он  подарил  мне
уверенность в себе, и он, а не кто другой, определил путь,  которым  мне
предстояло  идти:  он  склонял  меня  оставить  откровения  поэзии  ради
сокровенности прозы. Поэзия, говорил он, выше прозы - но проза труднее.
   И в самом деле, поэзия давалась мне, вероятно, слишком легко. Работал
я быстро, готовыми используя  те  формы,  которые  производили  на  меня
наибольшее  впечатление.  Все  на  свете  я  превращал  в  слова,   ибо,
погружаясь в них, я мог прятаться от самого себя. Без них я ковылял  как
слепой. Я пытался говорить с богами, не  желая  видеть  того,  что  было
совсем рядом. Теперь мне кажется, что многие мои стихи были  обращены  к
юношам, но, так как я называл их греческими и латинскими именами, ни  я,
ни они об этом не подозревали. Я повсюду носил  с  собой  щит  истинного
поэта, не понимая, что от его тяжести можно и надорваться.
   В последний год я получил Ньюдигейтскую премию за элегию  о  Равенне.
Как  откормленного  тельца  на  заклание,  меня  торжественно  ввели   в
Шелдоновский  зал,  где  я  прочел  несколько  самых  цветисто-сумрачных
отрывков из этой ужасно слабой поэмы. Я  был  в  упоении  и  для  такого
случая позаимствовал  кое-какие  голосовые  модуляции,  которые,  как  я
видел,  производили  сильный  эффект  на  богослужениях  в  Бромптонском
оратории .  В
тот день я впервые почувствовал, что такое для художника успех, и  тогда
же впал в роковое заблуждение, вообразив, что он будет сопутствовать мне
всю жизнь.
   Когда поэму напечатали отдельной книгой, я пережил муки  расставания.
Выход первой книги - событие и величественное, и ужасное, она идет в мир
как бы нехотя, потому что уносит в себе немалую часть творца,  и  творцу
всегда больно отпускать ее  от  себя.  Я  сознательно  написал  поэму  в
общепринятой манере, и сама эта обычная для моего времени маска  помогла
мне  полнее  выразить  мои  собственные  чувства.  В  первозданном  виде
совершенно бесформенные, в стихах  они  обрели  безупречную  стройность.
Пропев с чужого голоса, я нашел самого себя.  И  был  за  это  награжден
аплодисментами  -  не  правда  ли,  великолепное   рождение   художника,
отмеченное лишь еле заметной тенью будущей трагедии?

23 августа 1900 г.

   Но, предаваясь в Оксфорде радостям ренессанса, я понимал, что за  них
требуется выкуп: я  должен  был  похоронить  свое  недавнее  прошлое.  Я
терпеливо вытравливал из себя остатки ирландского выговора,  безжалостно
избавлялся от костюмов в клеточку и шляп-котелков ради модных  тканей  в
полоску и пестрых галстуков.
   Про меня тогда говорили, что я позирую, - нелепое обвинение! Тот, кто
распознал в себе гениальность, пусть даже он еще ребенок, ясно  понимает
разницу между собой и другими. Он не позирует, он просто  делает  выводы
из того, что видит.  Но  разница  между  его  представлением  о  себе  и
условностями  поведения,  которых  требует  от  него  общество,  -   вот
проблема, над которой стоит поразмыслить. И я одну за другой примерял на
себя разные маски, чтобы понять, какая лучше  всех  соответствует  моему
лицу. Да, я выбирал костюмы, чтобы понравиться, но понравиться  не  кому
иному, как самому себе.
   Англичане, начисто лишенные необходимого в таких случаях такта, порой
смеялись надо мной. Я не был,  как  говорили  тогда,  "своим  в  доску",
"компанейским  парнем",  и   поэтому   особенно   тесных   отношений   с
университетскими  товарищами  у  меня  не  возникало.   Были,   конечно,
исключения - ведь ими-то и живо английское общество.
   Лучшим моим другом в Оксфорде был Фрэнк Майлз, художник. Бедняга умер
в частной лечебнице в Онгаре. Я был там у него незадолго до его кончины;
когда под бдительным оком  санитара  я  открыл  дверь  его  каморки,  он
отвесил мне глубокий издевательский поклон: "Ага,  я  гляжу,  тебя  тоже
выпустили, Оскар?" Его речи, как это бывает у сумасшедших, была  присуща
странная пронзительность,  перед  которой  я  сделался  беспомощен,  как
ребенок, застигнутый грозой. Он похлопал  меня  по  спине  и  разразился
громоподобным хохотом: "Тебе, Оскар, ореховую палку надо  носить,  чтобы
отбиваться  от  клейменых".  Так  он  глумился   надо   мной   несколько
томительных минут; вдруг он отвернулся к стене и застыл, уставившись  на
нее. "Заметь себе, - повторял он раз за разом, - хозяин-то выжил, да пес
отравился.  Хозяин-то  выжил,  да  пес  отравился"   . В замешательстве я  посмотрел  на
санитара - он подмигнул мне и кивнул на дверь. Я двинулся было к выходу,
но тут Фрэнк бросился к столику, на котором лежала стопка  рисунков.  Он
выбрал один и протянул мне: "Вот твой цветок, Оскар.  Цветок  забвения".
Буквы моего имени, выведенные зеленой и алой  краской,  были  вписаны  в
несколько концентрических кругов,  так  что  вся  композиция  напоминала
чудовищный полураспустившийся цветок. Я ринулся прочь из этой  проклятой
палаты, объятый ужасом, как  свидетель  убийства,  и,  выйдя  из  здания
лечебницы,  тут  же  выкинул  рисунок.  Лорд  Рональд   Гауэр,   который
приходится младшим сыном герцогу Сазерлендскому и который  когда-то  был
моим  близким  другом,  говорил  мне,  что,  по  убеждению   Фрэнка,   я
сформировал его личность и потом дал ей рассыпаться  на  куски.  Вот  уж
нелепое обвинение.
   Своенравие Фрэнка как раз и привлекало меня в Оксфорде - мне кажется,
я  уже  тогда  различал  зачатки  безумия,  проступавшие  в  нем   алыми
пятнышками, а меня неизменно интересовали в людях отклонения от нормы. Я
тянулся к Фрэнку еще из-за  того,  что  он  был  частью  того  Общества,
которое в часы  уединенного  чтения  мелькало  передо  мной  на  книжных
страницах: через лорда  Рональда  Гауэра  он  был  знаком  с  герцогиней
Вестминстерской и другими богатыми и знатными людьми, которые рисовались
мне сказочными существами. Впервые в жизни  я  встретил  сверстника,  от
которого исходили властные чары и у которого мне было чему поучиться.
   Неугомонный Фрэнк всячески поощрял рост моей личности.  Он  делил  со
мной все пиршества духа, и я чувствовал,  что  меня  все  быстрее  несет
куда-то вдаль, где вырисовывается некий манящий образ - увы,  образ  был
мой собственный. У Фрэнка я перенял манеру  говорить  нараспев,  которую
затем практиковал несколько  лет,  и  разрушительное  остроумие,  столь,
казалось мне, привлекательное.
   По утрам он неизменно заявлялся в  квартирку,  которую  я  занимал  в
колледже  Магдалины,  и  с  удовольствием,  каждый  раз  будто   заново,
принимался изучать фигуры, нарисованные им самим на дверях.
   - Знаешь что, Оскар, - говорил он, - мне кажется,  эта  стена  просит
чего-нибудь в желтых тонах.
   - Фрэнк, я ненавижу желтое - ростовщический цвет.
   - А зеленое?
   - Зеленое неестественно. Да оставь ты в покое мои стены, Фрэнк, им  и
без тебя хорошо.
   Он слонялся по моим комнатам, хватая что ему вздумается и  пристально
рассматривая.
   - Оскар, кроме шуток, выбрось-ка эту  пепельницу.  Экая  уродина,  да
ведь и курить-то ты не куришь.
   - Я учусь курить путем проб и ошибок. Но насчет пепельницы ты прав. Я
куплю другую.
   - А зачем тебе понадобилась эта гравюра с "Мадонны" Рафаэля? Что ты в
католики хочешь податься, я давно понял, но Рафаэль -  это  уж  слишком.
Ты, видать, совсем ничего не смыслишь в искусстве.
   - Искусство тут ни  причем,  Фрэнк.  Просто  я  стараюсь  перенять  у
Мадонны  выражение  лица.  Ему  цены   нет,   когда   разговариваешь   с
преподавателем.
   Я не подал виду, что задет, но в тот же день снял гравюру.  Фрэнку  я
сказал, что она вознеслась на небо.
   - Ты сам превозносишься сверх меры, - ответил он.
   Мы оба  захохотали;  в  те  дни,  подтрунивая  друг  над  другом,  мы
изощрялись в словесной эквилибристике, а потом тщательно разбирали  свои
остроты. "Запомни, Оскар, - наставлял меня Фрэнк, -  ни  в  коем  случае
нельзя  говорить:  это  ужасная   вещь,   когда...   Получается   как-то
по-ирландски. Говори просто: ужасно, когда..." Я бесконечно  многим  ему
обязан.
   Мы были тогда неразлучны, и, если я скажу, что мы любили друг  друга,
не надо искать в этом уранического оттенка.  В  каникулы  нам  случалось
спать в одной постели, но и  тогда  мы  не  опускались  до  мальчишеских
экспериментов. Да, у нас завязался  роман,  но  это  был  роман  молодых
людей, увидевших, что их стремления совпадают. Фрэнк был Художник,  я  -
Поэт; под этими сверкающими словами пряталась неутолимая жажда почестей,
которая и гнала нас вперед. Но я совершил ошибку, которой подвержены все
крупные  художники,  -  я  уверовал  в  то,  что  движениям  моей   души
свойственно чудесное сверхличие гения, что,  исследуя  свое  собственное
сердце, я приду к новым поэтическим  темам  и  новым  формам  искусства.
Теперь я понимаю, что заблуждался, но тогда я ехал в Лондон, вооруженный
этой иллюзией, - ехал как завоеватель.

24 августа 1900г.

   Попав из Оксфорда в Лондон, я словно  после  Афин  оказался  в  Риме.
Подобно тому, как по  приказу  Цезаря  Августа  начало  нового  столетия
праздновали на несколько лет раньше срока,  в  Лондоне  в  те  годы  уже
начали  появляться  легконогие  боги  нового  века.  Весь  город  был  в
брожении. Уродливые строения сносили и на их месте возводили  еще  более
уродливые; трущобы, которые были единственной данью Лондона  романтизму,
уничтожили ради нескольких мало кому нужных новых улиц.  Кто-то  сказал,
что под фундаментами  Нью-Оксфорд-стрит  похоронен  старый  лондонец,  -
остается только надеяться, что это архитектор.
   От  первых  разрозненных  шумов   рассвета,   когда   в   направлении
Ковент-Гардена, громыхая, ехали повозки с вялой  зеленью,  до  криков  и
свистков в глухую ночную пору, город не знал покоя. Когда вдоль Темзы  в
вечерних сумерках  на  фоне  темнеющего  неба  вспыхивали  электрические
фонари, я думал, что в жизни не видел ничего прекраснее. В  них,  как  в
джине Сигера, заключался "дух сегодняшнего и завтрашнего дня".
   Но я быстро уставал от всего яркого и  норовил  погрузиться  в  тень,
которая это яркое окружала. Я ощущал болезненное наслаждение, углубляясь
в путаницу переулков и проходных дворов, встречая опустившихся мужчин  и
женщин. Вдали от главных улиц, среди ветхих домишек,  я  видел  грязь  и
унижение, которые казались мне всего лишь живописными - познать их  суть
мне суждено было позже. Босые мальчишки в лохмотьях продавали газеты или
за пенни выделывали акробатические трюки; другие молча толпились  вокруг
шарманок, и грубые голоса окликали их из трактиров, куда  я  не  решался
заходить.
   Но если я шарахался от  жизни,  которой  не  понимал,  я,  во  всяком
случае, мог отдаваться ей в  воображении.  Мир  театров  и  мюзик-холлов
манил меня больше всего на свете. На спектакли я  обычно  ходил  один  и
брал место не в первых рядах, где рассаживались обитатели роскошных вилл
Хэкни, а подальше, среди обычной публики. В "Альгамбре" я  с  замиранием
сердца ждал выхода Артура Робертса, который умел создавать из лондонской
жизни фантазии, достойные жестокого смеха Отуэя    или  гротесков  Гойи.  Когда  под  звуки
обшарпанного оркестрика Робертс  запевал  своим  особенным  надтреснутым
голосом: "Дай мне денег на кеб, дорогуша,  -  что-то  нынче  мне  не  по
себе", - задние ряды покатывались со смеху. Как мне хотелось быть на его
месте! К концу каждого представления я ощущал необыкновенный  подъем,  и
лица выходивших со мной зрителей в газовом свете казались мне  яркими  и
значительными. Моему юношескому воображению  Лондон  рисовался  огромной
топкой, прикасаться к которой опасно, но которая дает и свет,  и  тепло.
Это место стало для меня средоточием всех сил земли, и душа моя нашла  в
нем  неистощимый  источник  энергии.  С  той  поры  я  стал   постоянным
обитателем больших городов, но я не знал тогда, что  в  один  прекрасный
день превращусь в символ больной  городской  цивилизации.  В  Лондоне  я
хотел вкусить от человеческой деятельности во всех ее  видах,  а  взамен
хлебнул человеческого порока во всех его видах.
   Бродя по городу, я наслаждался безвестностью, но я же и страшился ее.
Мы с Фрэнком Майлзом сняли на двоих квартиру у реки,  позади  Стрэнда  с
его вагнеровским грохотом кебов и омнибусов. Но нас тогда ничто не могло
обескуражить: мы приехали в Лондон в  убеждении,  что  пестрый  карнавал
нашей оксфордской жизни продолжится  тут  с  новой  силой.  Наивные,  мы
охотились за славой, а обрели только скандальную известность.
   Красивые женщины, на которых картины Фрэнка действовали почти так  же
неотразимо, как его светские знакомства, и которых забавляло мое  умение
говорить комплименты, оставаясь в рамках скромности, чередой  потянулись
на наши чаепития в  Дом-на-Темзе.  Светским  обществом  тогда  управляли
женщины,   что   во   все   времена   является    признаком    подлинной
цивилизованности. Мужчины или слишком заняты, или слишком скучны,  чтобы
играть в свете заметную роль.  Войдя  в  него  на  правах  новичков,  мы
одерживали победы днем и праздновали  их  вечером  -  впрочем,  довольно
скромно, во  "Флоренции".  Никогда  потом  не  было  у  меня  так  много
знакомств среди женщин. Герцогиню Вестминстерскую  и  герцогиню  Боуфорт
едва ли не слишком быстро сменили  Лили  Лэнгтри  и  Эллен  Терри  . Фрэнк их рисовал, я -  развлекал.  Я  всю  жизнь  легко,  как
теперь говорят, "нахожу общий язык" с женщинами: я их понимаю. Но  в  то
время  я  еще  и  боготворил  их,  ибо,  используя   тонкое   искусство,
свойственное их полу, они умели брать в жизни верх. Помню,  как  однажды
вечером мы с Лили  шли  по  Стрэнду,  и  возницы  кебов  выкрикивали  ей
приветствия, и прохожие на нее оглядывались. Я купался в лучах ее славы,
но даже в такие минуты думал о том, насколько приятнее было бы, если  бы
подобные знаки внимания оказывались мне.
   Разумеется, я с самого  начала  понимал,  что  никогда  не  приобрету
нелепой важности английского джентльмена, у которого,  если  ему  нечего
сказать, всегда наготове презрение и который принимает  задумчивый  вид,
когда в голове шаром покати. Так  что  я  предпочел  женщин,  покоривших
общество своими  удивительными  дарованиями,  -  у  них  мне  было  чему
поучиться. Это были великие артистические  натуры  моего  времени,  и  я
отдал им дань уважения в своих  пьесах,  где  изобразил  их  куда  более
умными и яркими, чем мужчин, - в них, как в истинных художницах,  уж  во
всяком случае меньше рассудочности.
   Мне стали поверять  свои  тайны  женщины,  интересовавшиеся  мужьями,
которых они видели слишком редко, и уставшие от любовников,  с  которыми
виделись слишком часто. Леди Дадли брала меня с собой к  модистке,  и  я
научился у нее правильно разговаривать с портными: обращаться к ним надо
заговорщическим полушепотом. В  результате  я  стал  настоящим  знатоком
женских мод; в то время я предпочитал зеленое и желтое пурпуру и  злату.
Я приходил к леди Сибрайт в ее прелестный дом на Лаундс-сквер и обсуждал
с ней детали предстоявшего вечернего приема. Мы обдумывали, кого  с  кем
посадить, столь же тщательно, как если бы готовились  к  новой  войне  с
Наполеоном.  Я  быстро  научился  ее  развлекать:   тех,   о   ком   она
высказывалась одобрительно, следовало высмеивать,  а  о  тех,  кого  она
находила смешными, следовало говорить чрезвычайно серьезным тоном.
   Элен Моджеска однажды пригласила  меня  на  репетицию  "La  Dame  aux
Camelias"   в  маленький  театр  "Корт"  на
Слоун-сквер. Фрэнк только что закончил ее портрет, полный тонкой  лести,
и ей, вероятно, хотелось побыть в обществе  человека,  который  его  уже
видел. Когда я вошел, зрительный зал  был  пуст,  в  глубине  полутемной
сцены  угадывались  задники,  поверх  стука   молотков   и   визга   пил
переругивались рабочие. И  вдруг  наступила  мертвая  тишина.  На  сцене
появилась  несравненная  Моджеска.  Я  всегда  вспоминаю  как  чудо  это
захватывающее дух  мгновение,  когда  она  перестала  быть  женщиной,  с
которой я был знаком; выйдя из  сумрака  кулис  под  свет  электрических
ламп, она преобразилась. Смысл этого видения я не мог тогда разгадать  -
в ее облике передо мной предстало само мироздание.
   В те дни Лондон казался средоточием всего и вся, и на званых обедах и
больших приемах можно было встретить людей, которые управляли обществом,
и людей, которые его развлекали, - хотя  отличить  одних  от  других  не
всегда было легко. Я не мог относиться к подобным публичным действам  со
всей серьезностью, и даже те, чьи труды восхищали меня,  не  производили
на меня при личных встречах сильного впечатления. К  примеру,  я  был  в
восторге  от  романов  Мередита  -  он  один  из  немногих   современных
литераторов, чьи стихи понятнее прозы, так что я,  конечно,  предпочитал
прозу,  -  но  как  человек   он   жестоко   разочаровал   меня.   Своим
меланхолическим видом он напоминал церковного служку, которому  сказали,
что богослужений сегодня больше не будет. Я видел  Суинберна  -  правда,
всего раз, но, думаю,  он  всегда  один  и  тот  же.  Он  показался  мне
человеком застенчивым и неловким. То и дело он проводил рукой  по  лицу,
как бы стараясь заслониться от мира. Возвращаясь в  Дом-на-Темзе,  мы  с
Фрэнком со смехом передразнивали  его,  но  теперь  я  чувствую  к  нему
огромную жалость. Однажды я сострил,  что  ему  пришлось  жить  в  Патни
 и потому он стал достоянием исключительно
девятнадцатого  века  в  кавычках  и  без  них  .  Сейчас  я  вижу,  что  его
трагедия сходна с моей: его внезапно покинул гений, а  вместе  с  ним  -
способность управлять собственной жизнью. Пойми я это тогда,  я  полюбил
бы его.
   К Мэтью Арнольду я питал глубокую неприязнь. Как-то я сидел  напротив
него за обедом - кажется, у лорда Уорнклиффа - и удивлялся, какой у него
все время довольный вид, вид  человека,  неспособного  наскучить  самому
себе.  Этот  долговязый  тщеславец  был  из  тех,  что  любуются   своим
отражением в любой луже. Разглагольствуя о чуждых ему новых  французских
драматургах, он напоминал методистского пастора,  увещевающего  прихожан
не пользоваться крематориями. Похоже было на то, что он хотел  наполнить
театры Вест-Энда публикой из средних сословий и тем самым подать  пример
миру. Я, разумеется, протестовал, но он  не  обратил  на  меня  никакого
внимания.
   Возможно,  конечно,  все  эти  знаменитости  не  произвели  на   меня
впечатления потому, что я не произвел впечатления на них.  Я  готовил  к
печати томик стихов и  заканчивал  свою  первую  пьесу  "Вера",  но  моя
литературная деятельность не считалась достойной  внимания.  Даже  после
переезда в Челси меня посещали  главным  образом  женщины  -  да  и  тех
интересовали только стихи, посвященные им самим.  То,  чем  я  слыл,  не
имело ничего общего с тем, что я чувствовал в себе, занимаясь  серьезной
работой, и, охваченный горькой  веселостью,  проистекавшей  из  сознания
неудачи, я выставлял на посмешище равным  образом  себя  и  других.  Мой
эстетизм  был  сплошным  самопародированием  -  куда  там   Гилберту   с
Салливаном!
   Однажды я рискнул прочитать Лили отрывок из  "Веры",  но  благодарной
слушательницы в ней не нашел. Посреди изысканного монолога она попросила
еще чаю, и, пока я со слезами на глазах декламировал самое яркое  место,
она  рассеянно  ходила  по   комнате,   разглядывая   свои   собственные
фотографии. Когда в центре внимания была  не  она,  Лили  не  отличалась
так-том. Как-то раз она принесла ко мне домой огромное  чучело  павлина,
якобы убитого легендарным графом Уориком. Гибель  такой  птицы,  заявила
она, считается дурным предзнаменованием. "Люди  есть  люди,  -  добавила
она. - Они готовы поверить чему угодно".