ановятся  только  добропорядочные  люди,  но  это  не
охладило его пыла. Он написал мне тогда: "А как  же  Холл  Кейн?"
   - Оскар, ты, как всегда, городишь чушь.
   - А я ему: "Кто такой Холл Кейн? Не доверяй никому, кто зовется,  как
шотландская усадьба". Но Лайонел непоколебим.  Не  далее  как  вчера  он
прислал мне первую строчку своего романа. Хочешь, скажу ее?
   - Валяй, если она не очень длинная.
   - Вот она: "Чудесные абрикосы, не правда ли?" Я написал ему, чтобы он
прислал продолжение - мне не терпится узнать, что на это ответили.  Ведь
я совершенно не разбираюсь в абрикосах. Нет, Морис, боюсь, что  новостей
у меня очень мало: во-первых, я умираю, и во-вторых,  что  еще  хуже,  у
меня кончились сигареты.
   Морис оставил мне две или три "травки", как он называет их  на  своем
диковинном английском, и поспешил уйти: на улице ему  как-то  спокойнее.
Без сигарет я просто не могу; первое и, наверно, самое ужасное  тюремное
переживание я испытал, когда меня их лишили. Тайна  моей  личности  вмиг
исчезла: ведь я, как Бог, должен являться людям из облака. Теперь, стоит
мне вспомнить об этом жутком времени, я  чувствую  дурацкую  потребность
закурить. В результате я, конечно, дымлю беспрерывно. Мои сигареты  суть
факелы самосознания, с их помощью я  ухожу  от  мира  в  область  личных
чувствований. Я лежу на кровати и смотрю, как дым, завиваясь, струится к
потолку. Это единственная радость, которую доставляет мне постель.
   Сна я в ней лишен - по крайней мере такого сна, какой  имеют  в  виду
врачи. Охотно верю, что моя нервная система истощена, но  почему-то  это
не мешает ей  все  время  напоминать  мне  о  своем  существовании.  Мой
маленький еврейский доктор говорит, что у  меня  неврастения.  Я  сказал
ему, что, поскольку этим  заболеванием  страдают  только  высокоразвитые
личности - во всяком случае,  так  утверждает  Уида  ,  -  я  с
гордостью принимаю этот диагноз. Я и вправду был им польщен.
   Нервы всю жизнь дают мне о себе знать. В юности я внезапно бледнел  и
со мной случались приступы астмы, в зрелом возрасте я не раз  сваливался
в постель с разнообразными  недомоганиями,  за  чем  неизменно  следовал
какой-нибудь  жизненный  кризис.   Тело   обладает   своим   собственным
таинственным знанием: когда вымогатели или кредиторы  готовили  на  меня
очередное  покушение,  когда  я  прекращал  литературную   работу,   оно
отказывалось служить. Тело способно раньше,  чем  душа,  предчувствовать
беду. Без сомнения, именно об этом хотел поведать нам  мистер  Дарвин  -
надо только разобраться в средневековых мистериях его прозы. На  сегодня
хватит - я устал.

18 августа 1900 г.

   Кажется, речь шла о моем детстве? Судьба моя была предопределена  уже
в те годы, но узнал я об этом по чистой случайности. Когда я в  каникулы
жил в Мойтуре, Фрэнк Хулихэн, работавший там у моего отца, однажды отвел
меня к старой крестьянке, которая славилась на всю округу  как  гадалка.
Он мне часто о ней рассказывал, и  мне  не  терпелось  побывать  у  нее.
Видимо, я надеялся, что она распознает во мне то, что  я  уже  открыл  в
себе сам. Я увидел дряхлую старуху, одетую в  обычное  для  женщин  этой
местности красное платье. Она взяла мою  ладонь,  бледную  и  уже  тогда
крупную, и принялась рассматривать ее с несколько презрительным видом. И
вдруг она погладила мне руку и заговорила о том, что  судьба  моя  будет
величественной  и  ужасной,  что  имя  Оскар,  прославленное  в  анналах
ирландской истории, ляжет на меня (так  она  и  сказала  -  ляжет),  как
дальние дали, которые видишь во сне, накладываются на дневную явь.
   В молчании сели мы с Фрэнком в повозку и поехали  домой.  С  тех  пор
ощущение судьбы  никогда  не  покидало  меня.  Из  книг,  прочитанных  в
Порторе,  я  знал,  что  пружина   всякой   трагедии   -   безрассудство
трагического героя: даже сознавая тяготеющий  над  ним  рок,  он  рвется
навстречу гибели. Воспеть мою судьбу, разумеется, было некому -  что  ж,
пришлось самому стать своим собственным хором.
   До сих пор я никому и никогда не рассказывал о детстве  -  даже  тем,
кто хорошо меня знал и сочувствовал мне в моих  бедах,  -  поскольку  не
желал открыть постыдную тайну, принадлежавшую не мне. Когда в промежутке
между  процессами,  отпущенный  под  залог,  я,   как   раненый   зверь,
отлеживался в доме у матери, она с плачем пришла ко мне и  сказала,  что
это она виновата в моей несчастной судьбе и что я  расплачиваюсь  за  ее
грех: сэр Уильям не мой отец. Я незаконнорожденный. Мне  стало  понятно,
почему, упоминая о сэре Уильяме, я никогда не мог удержаться от вздоха и
почему я совершенно на  него  не  похож.  Мне  ясно  теперь,  почему  на
Меррион-сквер я всегда был как бы на особом положении и почему моя  мать
всеми силами старалась  защитить  меня  от  мира:  она  боялась,  что  я
унаследовал ту чувственность, в которой был зачат.
   В тот памятный вечер я узнал от матери, что моего отца  давно  нет  в
живых и что  он  был  ирландский  поэт  и  патриот  Смит  О'Брайен.  Она
рассказала, что он приезжал к нам на маленькую ферму в  долину  Гленкри.
Ферма начисто стерлась у меня из памяти, но я смутно  припоминаю  тихого
человека, который играл со мной в детские игры, позволял мне  выигрывать
и потом вкладывал мне в ладошку монету. Позже я не раз слышал его имя  -
он был один из тех, кто жестоко  пострадал  за  Ирландию,  и,  вспоминая
достоинство, с каким он держался в дни моего детства, я понимаю, что это
было достоинство побежденного.
   Мать говорила о тех событиях со слезами; я же, слушая, жалел не себя,
а ее. Она прятала ото  всех  свою  печаль,  а  ведь  прошлое,  если  его
скрываешь, начинает терзать тебя, как лисенок под плащом.  Только  когда
со мной случилась беда, она нашла в себе силы прийти ко мне  и  тихо,  в
немногих словах поведать мне о своем бесчестье, которое соединилось  для
нее с моим. Охваченная раскаянием, она долгие годы  сидела  в  полутьме,
прячась от солнца.
   И хотя тогда я мало что  почувствовал  -  на  меня  сыпалось  столько
ударов, что я словно оцепенел и стал неспособен к  новому  страданию,  -
теперь  это  помогает  мне  кое-что  понять.  Становление   личности   -
таинственная вещь, и  все  же  можно  разглядеть  темную  нить,  которая
тянется сквозь всю мою жизнь и берет начало в моем  необычном  появлении
на свет. Незаконнорожденный должен творить себя сам,  он  должен  стоять
прямо, даже когда вокруг бушует ураган. И я понимаю теперь, почему я так
жаждал хвалы и почета, хотя прекрасно знал, что слава и овации  -  суета
сует. Мне стало ясно, почему общепринятые ценности были нужны мне только
для того, чтобы смеяться над ними или пародировать их,  почему  я  искал
убежища в изнурительной, разрушающей нервы  работе  и  в  том  словесном
тумане, что окутывает меня постоянно. Признание матери лишь  подтвердило
то, о чем судьба нашептывала мне всегда: мое место - среди отверженных.

21 августа 1900г.

   В 1871 году я поступил в дублинский колледж Троицы.  Мне  тогда  было
только семнадцать, но я уже чувствовал себя орлом, запертым в  клетку  с
воробьями. Это была, в сущности,  та  же  школа,  и  недовольство  своим
положением усугублялось у меня ощущением пустоты и усталости, которое  я
всегда испытываю, когда  вокруг  не  звучит  смех  и  меня  не  окружает
внимание ярких собеседников. И хотя я был очень юн, я  изрядно  приуныл.
Мне казалось, что я брошен в тюрьму - правда,  впоследствии  выяснилось,
что сравнение было не таким уж точным.
   Мой наставник  Махаффи  говорил  со  мной  о  греческом,  но  не  без
деликатных умолчаний. "Читайте Платона ради  его  словесного  блеска,  -
советовал он мне. - Ради философии можете, если хотите,  читать  диалоги
Пикока , но у Платона учитесь тому, как театрализировать  устную  речь  и
творить из беседы высокое искусство". И я по ночам  громко  декламировал
"Федона". Я переводил Аристофана, и он получался похожим на Суинберна. Я
читал Суинберна и воспринимал его как пародию. Я  скептически  относился
ко многим  из  авторов,  которых  нам  приходилось  изучать.  Прохладная
афористичность Вергилия  и  глупая  рассудительность  Овидия  раздражали
меня; я испытывал отвращение к трескучей похвальбе  Цицерона  и  скучной
серьезности Цезаря. Зато я по  достоинству  оценил  звучную  африканскую
латынь  Апулея  и  сухие   сжатые   фразы   Тертуллиана,   писавшего   и
проповедовавшего  во  времена  бесчинств  Элагабала.  Но   больше   всех
заинтересовал меня Петроний - его "Сатирикон" открыл  мне  новые  изгибы
чувственности. Меня не тянуло самому их изведать; достаточно было знать,
что они существуют.
   Дублин становился все более гнилым и жалким.  Мать  пристрастилась  к
алкоголю и, пытаясь это скрыть, по вечерам спешила пораньше уединиться у
себя в комнате. Сэр Уильям разрушал свое здоровье  каторжной  работой  и
закрывал глаза на пагубную привычку жены. Он хотел,  чтобы  я  прошел  в
колледже Троицы полный курс и остался там преподавать - тогда я  по  сей
день читал бы лекции об Эвменидах вместо  того,  чтобы  претерпевать  их
кару, - но я отказался наотрез. Я жалел сэра Уильяма, как  жалеешь  тех,
кого жизнь поймала в западню, но вовсе не жаждал разделить его судьбу.
   Так что можете представить себе мою радость, когда через три  года  я
был удостоен стипендии и отправился в Оксфорд.  Я  пережил  переезд  как
откровение: из  царства  средневековой  набожности  я  перенесся  в  мир
эллинского свободомыслия. Это был мой личный ренессанс. Я мигом освоился
в незнакомой обстановке. От огня университета зажглась и моя душа,  хотя
поначалу она горела судорожными вспышками. Еще  больше,  чем  знаний,  я
жаждал дружбы и в первые месяцы находил ее где только  мог.  В  колледже
Магдалины было немало славных, дружелюбных ребят, и с иными из  них  мы,
весело беседуя, засиживались далеко за полночь.
   - Оскар, что ты собираешься делать в жизни? - мог спросить кто-нибудь
из них.
   - Делать? Да ничего я не хочу делать. Я хочу быть.
   - Уши вянут тебя слушать.
   - Что ж, если честно - я хочу быть папой римским.
   - Зачем тогда ты строишь из себя великого грешника?
   - А я первым делом отлучу себя от церкви.
   - Сдастся мне, что ты будешь школьным учителем. По лицу видно.
   - Лицо - самое обманчивое, что у меня есть. Ты на  руку  смотри,  мой
милый, - моя судьба там написана.
   - Так вот почему у тебя такой почерк.
   Но иногда посреди  этой  беззаботности  плоские  луга,  раскинувшиеся
вокруг  колледжа  Магдалины,  навевали  на  меня   чувство   глубочайшей
меланхолии - мои первые честолюбивые чаяния словно изливались из меня во
все стороны и терялись в сыром окрестном ландшафте. Я переживал то,  что
Рёскин назвал "беспокойством мечтательной души"; он считал  это  хорошим
признаком, но я был обескуражен. Сейчас я понимаю, что вступил тогда  на
опасную  тропу,  по  которой  идет  всякий  будущий  художник,  пока  не
достигнет своих собственных владений. У меня  не  было  ни  идеалов,  ни
мнений, я скучал на занятиях, где разжевывали уже  известные  мне  вещи,
жаждал славы и не понимал, как ее ухватить, жаждал любви и боялся  ее  -
ибо, сказать по правде, не знал, в какой тени  она  могла  прятаться.  Я
трудился, не жалея сил, хотя и скрывал это от  приятелей:  только  труд,
считал я, поможет мне верно направить душевную энергию,  которую  я  уже
успел в себе почувствовать. Но вокруг было слишком много доктрин,  чтобы
я мог безоговорочно поверить в какую-то одну, - и  я  не  верил  ничему,
даже самому себе. Меня переполняло честолюбие, но оно не было связано ни
с чем определенным.
   Ибо волею судьбы я осознал себя как художник в такое время, когда все
ценности оказались под сомнением. Позже я понял,  что  искусство  и  его
ценности можно обрести, творя собственную личность, и что я  могу  стать
Зевсом и  Афиной  в  одном  лице,  родив  себя  самого,  обновленного  и
могущественного, из своей же головы. Но в Оксфорде я был еще  молод,  и,
не имея внутри себя никакой руководящей идеи, кроме честолюбия, я  искал
руководства всюду, где мог.
   Католическая церковь завораживала меня в те  годы  поэзией  обряда  и
мощью литургии. Я читал Фому Кемпийского  и,  очарованный  густотой  его
тона, воображал себя отшельником, проводящим дни в молчании  и  молитве.
Церковь казалась мне высшим образцом торжества эстетики над  моралью,  и
она была для меня источником диковинных ритуалов и скорбных отречений. Я
находил тайную радость в покаянном очищении от грехов  -  особенно  тех,
которых не совершал.
   Но католическая вера не полностью удовлетворяла меня.  Мне  чудилось,
что, как некоторые редкие вещества выделяются  только  под  воздействием
определенных растворов, так и я смогу  выявить  свою  скрытую  сущность,
лишь погрузившись в среду прекрасных мыслей и слов. И я тянулся  к  тем,
кто сумел бы мне помочь, к сильным личностям,  в  чьем  присутствии  мне
удалось бы обрести собственное лицо.
   Первым, к кому я обратился, был Джон Рёскин  -  подобно  грешнице  из
Десятиградия,  я  жаждал  прикоснуться  к  его  одежде,  чтобы  в   меня
перелилась его сила. Еще в Дублине я охотился за его книгами и находил в
них мощь убежденности, потрясавшую меня в моем убожестве, и я до сих пор
помню свой восторг, когда я в первый раз увидел его в  лекционном  зале.
Он вошел с тарелкой в  руке  -  обычной  фарфоровой  тарелкой  -  и,  не
дожидаясь, пока мы рассядемся, начал  говорить  о  нарисованных  на  ней
розах и зеленой каемке. Он предложил нам, как  суду  присяжных,  вынести
тарелке приговор. Хорошо  или  плохо  она  сделана?  Добродетельный  или
порочный ремесленник произвел ее на свет? Он держал ее перед нами, а  мы
молчали: щедрость и напор  его  речи,  казалось,  принадлежали  какой-то
отдаленной эпохе, и  кое-кто  едва  сдерживал  смех.  Но  вот  он  опять
заговорил, словно забыв о своем вопросе. Он стал рассказывать о том, как
исходил весь Лондон, - глядя на него, можно было этому поверить! -  и  о
своем отвращении к фризам и  консолям,  уродующим  стены  продуктовых  и
мануфактурных лавок. Я бы с удовольствием сорвал все это  прочь,  сказал
он и рубанул рукой воздух.
   После лекции он обратился к нам за помощью в строительстве  дороги  к
Ферри-Хинкси, и я вызвался без колебаний. Причиной была отнюдь не тяга к
физическому труду - заниматься следует лишь тем, в  чем  можешь  достичь
совершенства, - нет, я просто хотел быть возле него. Я почувствовал, что
мне надо провести с ним какое-то время, чтобы подражанием ему продвинуть
вперед строительство самого себя. Из затеи с дорогой, конечно, ничего не
вышло: она оборвалась где-то посреди поля. Разумеется, мое тело хлебнуло
тогда так много социализма, что впредь мне осталось писать только о душе
.
   Участников этого неудачного предприятия Рёскин приглашал  к  себе  на
чай. Мы рассаживались в кружок и принимались слушать  -  тут  надо  было
только соглашаться, только быть почтительными учениками. Человек он  был
довольно крутой и самый отвлеченный вопрос мог задать  так,  что  в  нем
слышалась чуть ли не угроза.  Общий  разговор  никогда  не  завязывался.
Однажды посреди одного из своих самых  причудливых  монологов  он  вдруг
уставился на меня: "А что вы, мистер Уайльд,  можете  рассказать  нам  о
домашней утвари?" Я, как умел, описал  кухонные  принадлежности,  какими
издавна  пользуются  в  графстве  Голуэй,  -  попав  в   затруднительное
положение, я всегда говорю первое, что приходит в голову, рассчитывая на
очарование непосредственности, -  и  Рёскин,  похоже,  остался  доволен.
"Кельты, - сказал он, - защищают свою землю красотой". Фраза  показалась
мне замечательной, и я, вероятно, потом не раз ею воспользовался.
   В Оксфорде Рёскина можно было видеть постоянно:  в  неизменном  синем
сюртуке и синем галстуке  он  прогуливался  даже  в  самую  сомнительную
погоду, и, когда встречные его узнавали,  он,  хоть  и  хмурился,  бывал
польщен. Ему была свойственна  некая  театральность,  отчего  и  во  мне
взыграла сценическая жилка. Иногда он разрешал мне пройтись вместе с ним
и говорил о готике; если его можно сравнить  с  Ирвингом  ,  то  меня  -  с  миссис
Сиддонс .  Я  должен
прерваться: Аньес позвала меня к телефону. Ее так пугает  этот  аппарат,
что, если судить по ее тону, меня ждет по меньшей мере эшафот.
   - Oui, Monsieur Melmoth qui parle .  А,
это ты, мой милый. - Я сразу понял, что источник жуткого  шипения  -  не
телефонная линия, а всего-навсего Чарльз Риккетс , который, заслышав  мой  голое,
почему-то сразу принимается хихикать. - Ну, Чарльз, я жду.
   - Ты слышишь меня, Оскар?
   - Разумеется, слышу. - Терпеть не могу телефонов. Они годятся  только
для самых сокровенных разговоров.
   - Оскар, я устраиваю вечеринку.
   - Oui .
   - Только для тех, кого я любил.
   - Тебе Альберт-холл придется арендовать для такой оравы.
   - Перестань, Оскар, ты невыносим.
   - Mais oui . - Снова хихиканье.
   - Послушай, я подумал насчет верхней комнаты в  кафе  "Жюльен".  Тебе
ведь там нравится, правда?
   - Безумно нравится. На мне будет тиара, deuxieme classe  .
   - Такты придешь, Оскар? Все до смерти хотят с тобой повидаться.
   - И я хочу до смерти.
   - Значит, решено. А как вообще твои дела, милый мой Оскар?
   - Великолепно, радость моя, спасибо. Пытаюсь  запечатлеть  на  бумаге
свои юношеские восторги.
   - Так приводи с собой своего юношу.
   - Очень мило с твоей стороны, Чарльз. Он обожает хорошую компанию.
   - И еще, Оскар...
   - Что?
   - Береги себя.
   - А bientфt , мой хороший.

22 августа 1900г.

   На чем же мы  остановились?  Ах,  да.  Если  у  Рёскина  я  почерпнул
целостность личного восприятия, то поэзии  чувства  научил  меня  Уолтер
Пейтер. Я слушал его лекции  о  Платоне  и  платонизме,  и  красота  его
intonation  trainante  ,   его   целомудренного
негромкого голоса остается со мной по сей день.  Я  познакомился  с  ним
только в последнем учебном году; он похвалил мою слабую статью о галерее
Гроувнор и пригласил меня на чай.  Этот  человек  являл  собой  странное
противоречие:  по  виду  -  бурский  фермер,  по  манере   держаться   -
дева-весталка. Сугубо женскую душу заключало в себе тело, вовсе для  нее
не подходящее. Его жилье напоминало келью святого  Кирилла  или  святого
Бернарда:  "пьета"  шестнадцатого  века  на  совершенно   голой   стене,
баскервиллевские издания классиков на книжных  полках  -  и  воистину  в
трудах Пейтера о греческих мифах больше настоящего благочестия,  чем  во
всех писаниях кардинала Ньюмена.
   Встретившись с ним в первый раз, я почувствовал, что мое  присутствие
причиняет  ему  физическое  беспокойство,  -  я  знаю,  что   могу   так
действовать на людей, иные от меня буквально шарахаются. Я как-то сказал
Реджи Тернеру, что у  меня  фигура  Нерона;  злоязычный  Реджи  ответил:
"Нерон, да весь  из  сала".  Так  вот,  Пейтер  все  старался  соблюдать
необходимое расстояние, чтобы я на него не опрокинулся. Мы и потом часто
виделись, и всегда нашим  беседам  сопутствовала  странная  нервозность.
Однажды, когда мы обсуждали платоновский "Пир",  в  самый  торжественный
миг я нечаянно дотронулся до его руки, и он отдернул ее, как ошпаренный.
Оба мы пережили тогда крайнюю неловкость.
   Когда он говорил, он все время вертел в  руках  черепаховый  нож  для
разрезания бумаги, то поглаживая им усы, то аккуратно кладя его на стол.
Порой им овладевало  чрезвычайное  воодушевление,  и  тогда  голос  его,
обычно похожий на шепот Сивиллы, обретал силу. Рёскин,  думаю,  презирал
его, что не мешало Пейтеру говорить  о  Рёскине  с  глубоким  почтением.
Бедный Пейтер, я чувствовал к нему - и чувствую до сих  пор  -  огромную
жалость, смешанную с огромной благодарностью. "Я хочу, - сказал  он  мне
однажды, -  сорвать  с  глаз  повязку,  увидеть  жизнь  в  ее  подлинных
соотношениях". Вряд ли это  ему  удалось.  Он  был  слишком  кабинетным,
слишком неиспор