ми Грехов, где молодые люди трогали его  руками
и перешептывались между собой. Пророк, живший в том городе, заклинал его
вернуться восвояси: поиски напрасны, сказал он, и  конец  их  будет  для
него ужасен. Но он не послушался. Он отправился в  Долину  Запустения  к
прорицательнице, поющей под стук кастаньет; увидев его,  она  засмеялась
леденящим душу смехом. Когда он найдет, кого  ищет,  сказала  она,  царь
непременно убьет его. Но он  пришел  в  ярость  и  ответил  ей  гневными
словами. Он взобрался на Горы Желания, где камни говорят на языке ветра,
и прокричал: "Где живет царь, которого я ищу?"  И  камни  ответили:  "Он
дальше самой дальней звезды и  ближе,  чем  твое  собственное  око".  Он
подивился замысловатому ответу и двинулся дальше - в  пустынную  страну,
где высится лишь гигантская статуя Гиппогрифа.  Он  стал  молить  статую
растолковать, что говорили камни, - и Гиппогриф ответствовал, что бывают
тайны, которым суждено оставаться нераскрытыми.
   И после многих лет бесплодных странствий удрученный  путник  вернулся
на землю отцов. Вышло так, что  путь  в  родную  деревню  пролегал  мимо
Гиацинтовой рощи, и, войдя туда, он увидел  сидевшую  у  светлого  пруда
старую женщину. Она посмотрела на  него  глазами,  полными  удивления  и
горя. "Почему ты такой усталый и высохший? - спросила она.  -  Когда  ты
уходил отсюда, ты был красив, как ясный день". Ибо женщина была той,  на
которой много лет назад он  обещал  жениться.  "Я  провел  всю  жизнь  в
бесполезных скитаниях, - ответил он, - ибо я искал царя, чье лицо выбито
на монетах, найденных в этом проклятом месте, - искал, чтобы убить". И в
сокрушении своем он швырнул монеты наземь. Старая женщина  подняла  одну
монету и посмотрела на лицо  царя.  Увидев  изображение,  она  с  плачем
побежала прочь. "Почему ты бежишь от меня?" - крикнул он  ей  вслед,  и,
обернувшись, она ответила: "Там, на  этих  монетах,  -  твое  лицо".  Он
вгляделся в них и в лице царя, беспокойном и усталом, отмеченном печатью
порока, узнал самого  себя.  Это  его  лицо  было  выбито  на  фальшивых
монетах. И тогда он вынул из ножен меч и пал на него грудью.

4 октября 1900г.

   Выслушав  приговор,  я  в  арестантском  фургоне  был   перевезен   в
Пентонвилл. Мои волосы остригли  так  коротко,  что  я  напоминал  члена
филантропического общества; у меня без церемоний отобрали всю  одежду  и
личные вещи, и я облачился в грубое черно-коричневое тюремное  платье  с
изображениями стрел - я бы скорее согласился, чтобы эти  стрелы  терзали
мою плоть, чем носил этот мешковатый наряд, превращавший горе в клоунаду
и  удваивавший  муку  вульгарными  символами  вины.  Потом  на  середину
обширной комнаты-приемника  швырнули  несколько  пар  ботинок,  и  вновь
прибывшие вступили за них в схватку.
   Обо мне говорили в совершенно безличной форме: я  был  "отправлен"  и
"принят", как бандероль. На  спине  моего  арестантского  одеяния  мелом
вывели букву, и меня повели по железным коридорам Пентонвиллской тюрьмы.
Вскоре  я  оказался  в  камере,  куда  пришел   дать   мне   наставления
священнослужитель с порочным лицом. Он оставил мне две брошюры,  которые
я долгие  месяцы  должен  был  читать  и  перечитывать:  "Как  уверовала
поденщица с Госвелл-роуд" - ее история представляла некоторый интерес  -
и "Бедные твои пальцы, негодяй". Это был  полный  злорадства  рассказ  о
том, как щиплют паклю, соперничавший  с  современным  романом  по  части
неспособности проникнуть в суть страдания.
   После пастора в камеру тут же вошел учитель. Он спросил меня, умею ли
я читать - я  ответил,  что  не  помню,  -  и  попросил  написать  слово
"колесо". Я безропотно подчинился - ведь я был  совершенно  бесчувствен.
Лихорадочное возбуждение сменилось трансом: режь меня на куски - я и  не
вскрикнул бы. Только ночью  жизнь  и  способность  чувствовать  медленно
стали ко мне возвращаться,  и  ужас  этого  возвращения  запомнился  мне
навсегда, ибо жизнь приходила в обличье страха. Умом я и раньше  понимал
случившееся со мной, но теперь я  начал  это  ощущать;  жуткое  тюремное
зловоние, тускло мерцающий  свет  газового  рожка  в  коридоре,  тишина,
которая всегда окружает мертвецов и умирающих, - все  это  подступило  к
горлу и принялось  душить  меня.  Я  боялся  закричать,  страшился  даже
подняться с деревянных  нар,  на  которых  лежал.  Если  бы  меня  тогда
спросили, кто я такой, я бы знал, что ответить: я  -  зловоние,  тусклый
свет и тишина. Три дня и три ночи меня мучила рвота, и,  склонив  голову
над парашей, я, можно сказать, извергал из себя всю прежнюю  жизнь.  Вот
почему я сейчас не пытаюсь вернуться к своему старому "я" и, к изумлению
друзей, свожу знакомство с кем придется и разговариваю  со  всяким,  кто
хочет слушать: прежнее "я" оказалось слабым и негодным  -  хватило  трех
суток, чтобы оно вышло из меня вон.
   Камера и  теперь  отчетливо  стоит  у  меня  перед  глазами,  намного
отчетливей, чем эта комната. Там, конечно, были  Библия,  молитвенник  и
весь набор повседневной утвари: оловянная кружка,  оловянная  тарелка  и
такой же нож, солонка, кусочек мыла. На плоских деревянных  нарах  около
двери лежали два одеяла, а в противоположном углу под зарешеченным окном
размещались  умывальник,  параша  и  бачок   с   водой.   На   карточке,
прикрепленной к внешней стороне двери, были написаны мое имя и приговор,
так что каждый мог узнать, кто я и за что помещен в  тюрьму.  Не  правда
ли, подходящая обстановка, чтобы поразмыслить о своих грехах?
   Моя новая жизнь была полна тягостных обязанностей, которые я исполнял
бездумно, но далеко не бесчувственно. Я шил холщовые мешки для  почты  и
изранил пальцы так, что малейшее прикосновение к ним  причиняло  сильную
боль; надеюсь, с распространением телефонной связи тюремная доля  станет
неизмеримо легче. В первые недели и месяцы заключения мне казалось,  что
прежний мой мир, оставшийся  за  пределами  камеры,  был  фантастическим
миром сновидений, такой же хитроумной иллюзией, как  тени,  танцующие  с
Фаустом перед его сошествием в Ад. Доставленный из  тюрьмы  на  судебное
заседание по делу о банкротстве, где мне  пришлось  признаться  в  былых
излишествах, я почувствовал необычайный стыд - не оттого, что  обыватели
копались в подробностях моей жизни, а оттого,  что  в  безумии  своем  я
обманывал сам себя. Судебные чиновники знали о мире куда больше, чем  я,
- в конце концов, он был скроен по их  мерке,  -  а  я  был  школьником,
которого отчитывали за дурное поведение.
   С  тех  пор  как  прежнее  "я"  меня  покинуло,  я  стал   испытывать
беспредельную благодарность к любому, кто смотрел на меня с участием или
находил для меня слова утешения. Однажды, когда мы плелись по  тюремному
двору,  держась  в  трех  шагах  друг  от  друга,  какой-то  заключенный
пробормотал  мне  несколько  ободряющих  слов.  Я  не  был   приучен   к
скрытности, и, когда я со слезами на глазах ему отвечал, меня  услышали.
За этот миг человеческой близости я был отведен к  начальнику  тюрьмы  и
поплатился тремя сутками карцера.
   В этом жутком месте стояли только нары и табуретка; двойные двери  не
пропускали снаружи ни звука. Пищей моей был там черствый хлеб, питьем  -
тухлая вода, соленая от слез. В такой камере безмолвие и мрак  действуют
на человека неописуемым образом. Мне казалось, я схожу с ума. Меня стали
мучить галлюцинации. В одном углу  паук  сплел  зловредную  паутину,  и,
вглядываясь туда, я вдруг  увидел  свое  собственное  лицо.  Трещины  на
стенах складывались в непотребные картины, и меня  осаждали  подробности
былых беспутств и мечтания о новом разврате - мечтания столь яркие,  что
я с плачем прятал от них голову. И тогда в безмолвии, нарушаемом  только
воем ветра, я принимался говорить сам  с  собой.  Я  пускался  в  долгие
беседы, сам смеясь над своими остротами. Я  вышагивал  во  тьме  взад  и
вперед по узкой камере и, насмехаясь над прошлым,  принимал  театральные
позы и патетически обращался к пауку,  глядевшему  на  меня  немигающими
глазами.
   Память об этих трех днях и трех  ночах  не  оставляет  меня  никогда;
порой посреди беседы я вспоминаю разговор с пауком и внезапно немею. Вот
почему я не выношу одиночества: мне кажется, нет ничего проще, чем вновь
провалиться в безумие, откуда уже не будет возврата.  Именно  из  страха
перед одиночеством я и пишу эти страницы: если я закрою дневник и выпущу
из рук перо, я опять стану добычей всех этих ужасов,  которые  не  смогу
побороть - ведь их источник во мне самом.
   Карцер оказал воздействие не только на душу мою, но и на тело. В одну
из ночей я внезапно пробудился и увидел стоящую рядом мать. Я  встал  на
ноги, но не мог произнести ни слова; она подняла  руку,  как  будто  для
удара, и с воплем ужаса я рухнул на пол, ударившись  ухом  о  край  нар.
Нет, я позабыл. Я упал в тюремном дворе. Кажется, я уже об этом писал.
   Как теперь говорят врачи, ухо я повредил столь серьезно, что  глухота
неизбежна. Вот откуда эти головные боли и эти желтые пятна гноя, которые
я каждое утро нахожу на подушке. Я вновь вижу мать с воздетой  рукой,  и
меня наполняет все тот же ужас. Я вновь падаю на камни двора и  чувствую
невыносимую боль. Где правда? Что сведет меня в могилу - боль или страх?
   Меня осматривали пентонвиллские врачи, которым в самый  раз  работать
на скотобойне. Газеты писали, что я сошел с ума, писали со злорадством -
ведь нет ничего слаще, чем плоды, взращенные на крови.  Если  бы  я  там
остался, я, без сомнения, умер бы; но власти не  хотели  раньше  времени
делать из меня мученика. И врачи посоветовали перевести меня в тюрьму "в
сельской местности".
   Исполняя их предписание, меня в составе партии заключенных, скованных
общей цепью, отправили в Рединг. На  каждой  станции  нам  вслед  летели
издевательства, а один раз, когда нам было  приказано  сойти  с  поезда,
окружившие нас зеваки узнали меня;  кто-то  плюнул  мне  в  лицо.  Чтобы
понять, что такое люди, нужно оказаться среди них в оковах; как я мечтал
тогда снова попасть в камеру! Иисус укрылся от своих мучителей только  в
гробнице; я же спасся от них лишь за воротами тюрьмы.
   Когда мы приехали на станцию Рединг и я увидел  хорошо  мне  знакомые
изысканные арки и богатую резьбу вокзала, я подумал, что железнодорожным
властям следовало быть поизобретательнее: как можно  было  оставить  все
это в прежнем виде, когда я так разительно переменился? Ведь я много раз
проезжал эту станцию по дороге в Оксфорд, не подозревая,  что  рельсовый
путь когда-нибудь станет  моим  крестным  путем.  Пока  нас  загоняли  в
арестантский фургон, я размышлял о прискорбной перемене в моем положении
и о том, что привела меня к этому состоянию именно философия, к  которой
я  пристрастился  в  Оксфорде.  Я  утверждал  ценности  бытия  отдельной
личности - а современники швырнули мне эти ценности обратно в лицо. Дни,
проведенные в тюремной камере, показали мне, что я представляю собой  на
деле. Для многих  людей  тюрьма  становилась  источником  силы  или,  по
крайней мере,  веры.  Я  же  не  мог  ничего  отыскать  внутри  себя;  я
совершенно ясно понял, что не создал своих собственных ценностей, а лишь
воспользовался тем,  что  было  мне  передано  другими.  Я  был  подобен
человеку, стоящему на краю утеса: издалека он выглядит величественно, но
подойдите ближе - и вы увидите, что  он  закрыл  глаза  в  страхе  перед
разверзшейся внизу бездной. И, конечно же, он в нее падает.
   Жизнь как она есть была мне неведома. Я не замечал в ней страдания. Я
не желал его замечать. Мое  добродушие  было  разновидностью  трусливого
самодовольства; я не хотел поддаваться ни единому из чувств,  чтобы  они
не затопили меня все разом. И я боялся страсти, настоящей  страсти,  ибо
не знал, что она во мне откроет мне самому  и  другим.  Но  все  же  мне
суждено было изведать страсть - горестную страсть,  что  извергнется  из
моих уст пред ликом судьбы; вот какова была нить моей жизни, которую мне
предстояло вновь нащупать. И когда партия заключенных вышла из фургона у
ворот Редингской тюрьмы, я понял, что должен отыскать  эту  нить  именно
здесь.
   Впрочем,  намерения  мало  что  значат,  если  нет   возможности   их
осуществить. Первые несколько месяцев в  Рединге  были  для  меня  очень
тяжелыми. Начальник  тюрьмы  был  круглый  дурак,  законченный  образчик
бюрократа. Его власть охватывала все стороны  тюремного  быта,  так  что
жизнь заключенного в одних отношениях превращалась в пытку тираническими
требованиями, в других - выхолащивалась  мелочными  запретами.  Учитывая
характер моих преступлений,  он  на  первые  месяцы  поместил  меня  под
"особое наблюдение". Каждые полчаса надзиратель подходил посмотреть, что
я делаю: сначала я слышал его  шаги,  потом,  посмотрев  на  дверь,  мог
увидеть его глаз,  уставившийся  на  меня  сквозь  стеклянное  окошечко;
теперь я знаю, как чувствовал себя Одиссей в пещере циклопа.
   Начальнику взбрело на ум поручить мне уборку помещения для казни;  я,
конечно, испытал любопытство -  любопытство  человека,  утратившего  все
более высокие чувства. Это была маленькая деревянная  постройка  в  углу
тюремного двора, которую я по наивности сначала принял за  теплицу.  Мне
надлежало скоблить там  деревянный  пол,  и  в  первый  раз  добродушный
надзиратель, присматривавший за мной,  не  преминул  заметить,  что  под
досками пола находится  кирпичная  шахта.  Воодушевившись,  он  повернул
рукоятку, и под воздействием  механизма  пол  под  воображаемой  жертвой
разверзся, и она задергалась в пустоте. Моим  глазам  открылась  зияющая
глубь. У меня  закружилась  голова,  словно  это  была  сама  бездна.  И
действительно, там,  где  я  ожидал  увидеть  смерть,  оказалось  только
безвоздушное пространство, куда летит крылатое и безмолвное тело. Увидав
мое смятение, надзиратель засмеялся и сделал вид,  что  толкает  меня  в
шахту. И тут мне стало дурно, меня вывернуло  наизнанку,  а  надзиратель
расхохотался еще пуще. Вот что вытворяет человек с человеком,  когда  из
души изгнано всякое подобие жалости.
   В  эти  первые  месяцы  в  Рединге  я  был   беспомощен,   совершенно
беспомощен. Я мог только плакать и отравлять свое тело  гневом,  который
не находил выхода  и,  обернувшись  болью,  разъедал  меня  изнутри.  От
беспрестанного щипанья пакли зрение мое начало сдавать, а после  падения
то же стало происходить и со слухом. Я пребывал в постоянной истерике  и
думал, что схожу с ума. Я чуть ли не вожделел к безумию - ничто  другое,
казалось мне, не избавит меня от страданий.
   Раз в три месяца мне разрешали свидание с двумя друзьями, и, хотя те,
кто совершал это путешествие, рассчитывали меня подбодрить,  я  видел  в
таких встречах лишь новое унижение. Меня  сажали  в  клетку  с  передней
стенкой из проволочной сетки, их тоже помещали в подобный  загон;  между
нами оставался  узкий  проход,  по  которому  прогуливался  надзиратель.
Разумеется, разговаривать в таких условиях было невозможно  -  с  каждой
стороны было по четыре подобных клетки, и чужие голоса заглушали все  на
свете.
   Помимо прочего, я стыдился своей внешности: мне не разрешали бриться,
и лицо было покрыто густой щетиной. Без  приличного  костюма  невозможно
сказать ничего путного, и поэтому в арестантской одежде я говорил  очень
мало. В смятении я порой закрывал лицо носовым  платком,  чтобы  его  не
видели близкие мне люди. И они, в свой черед, мало что могли мне сказать
- ведь они являлись, по сути дела, из того самого мира,  который  осудил
меня и отправил умирать в одиночестве.
   - Как дела, Оскар? - спросил Мор во время такого свидания.
   - Отлично. Разве по мне не видно? - помолчали.
   - Не вешай носа, дружище.
   - Можно узнать, почему?
   - Мы  организуем  ходатайство.  Фрэнк  на  следующей  неделе  идет  к
министру внутренних дел.
   - Я, видимо, самый знаменитый заключенный во  всей  Англии.  Как  мои
сыновья?
   - Они здоровы, и Констанс тоже здорова.
   - Они обо мне спрашивают?
   - Конечно.
   - А они знают, где я нахожусь?
   - Им сказали, что ты в больнице.
   - Боюсь, болезнь затянется. Мор, я прошу  тебя,  как  лучшего  друга,
кое-что для меня сделать. Я хочу, чтобы ты поехал в Италию к Констанс  -
именно поехал, а не написал,  она  сейчас  боится  писем  -  и  напрямик
спросил ее, будет ли она поддерживать меня, когда меня отсюда  выпустят.
Мне просто хочется знать.
   - Оскар, давай подождем несколько месяцев. Ты ведь  знаешь,  чего  ей
все это стоило...
   - Нет. Мне необходимо знать сейчас. Мор, мысль о нищете не  дает  мне
покоя. Ты жалеешь Констанс, но вообрази, сколько я перестрадал...
   Между нами встал надзиратель, и меня отвели обратно в камеру.
   Не кто иной, как жена, избавил  меня  от  пытки,  которая,  казалось,
будет длиться вечно. Из Генуи, куда она поспешно удалилась с детьми, она
приехала сообщить мне о смерти матери. Она не хотела, чтобы я услышал об
этом из чьих-нибудь равнодушных уст. Первый раз в жизни я плакал  у  нее
на глазах: кончина матери была для  меня  невыносимым  ударом.  Констанс
тоже плакала - ее горе было не меньше моего,  -  и,  обмениваясь  с  ней
печалью, я смутно почувствовал нечто, дававшее надежду на спасение. Деля
свое страдание с Констанс, я ощущал его лежащим вне меня.  То,  от  чего
болело мое сердце, наполняло болью и сердце Констанс, и мне  показалось,
что я смогу вытерпеть мои мучения, как она терпела  свои,  -  сочувствуя
мучениям других. Если в страданиях я буду таким же жадным, каким  был  в
удовольствиях, гибель неминуема.
   В камере напротив моей сидел парнишка, осужденный  за  мелкую  кражу.
Вернувшись после встречи с Констанс, я услышал его рыдания, и  теперь  я
мог рыдать с ним вместе - это был первый мой  плач  не  об  одном  себе,
плач, который помог мне выбраться из ямы и увидеть жизнь как  она  есть.
Потрясение от смерти матери открыло мне  глаза  на  чужие  страдания.  В
тюрьме был один сумасшедший арестант по фамилии Кинг, которого то и дело
секли за бормотанье на тарабарском языке и припадки безумного хохота. Мы
все слышали его крики, и если раньше они были  для  меня  лишь  отзвуком
моих собственных мук, то теперь я увидел, что ужас его жизни превосходит
все мои беды. Почему  я  не  понимал  этого  раньше  -  ведь  другие  же
понимали? Сидя на нарах, я громко смеялся над своей слепотой.
   Я  понял,  что  прежде  смотрел  на  жизнь  сквозь  призму  разума  и
происходящей от него гордыни - а не  сквозь  чувства,  потрясавшие  меня
теперь, чувства, которым я впервые позволил себе  поддаться.  Охваченный
горем, я раньше жаждал смерти - теперь же я учился видеть жизнь, которую
Карлейль однажды  назвал  "храмом  необъятности".  Печаль  научила  меня
сидеть и вглядываться. Жалость научила понимать. Любовь - прощать.
   А потом произошло  чудо  -  одно  из  тех  чудес,  благодаря  которым
расцветает любовь. Начальника тюрьмы, создавшего  губительный  для  меня
режим, сменил новый - майор Нельсон,  человек  добрый  и  терпеливый,  с
приходом которого все редингские заключенные  вздохнули  с  облегчением.
Психологически это случилось  для  меня  как  раз  вовремя:  низвержение
вдребезги разбило мою твердую оболочку, и я  был  готов  впитать  новые,
более умиротворяющие впечатления и начать с их  помощью  восстанавливать
свою жизнь.
   Нельсон разрешил мне книги, и я судорожно за них  ухватился.  Вначале
они не приносили мне радости: все слова казались мне мертвыми,  а  порой
они меня даже ранили, ведь я знал, куда они заводят. Так или иначе,  мне
давали "назидательную" литературу -  лишь  эссе  Эмерсона,  пожалуй,  не
подходят под это определение, - и я безропотно сидел  над  книгами,  как
школьник. Я начал с бесхитростной латыни блаженного Августина. От него я
перешел к Данте, который ввел меня в Чистилище - оно было мне знакомо  и
раньше, но теперь я мог куда лучше его понять.  Получив  том  Эсхила,  я
вновь оказался во