иветствовали  меня  льстивыми  речами  и  настойчиво
упрашивали поехать с ними в город. "Но мои механизмы, - сказал  я,  -  и
все декорации к зрелищу следует сохранить в неприкосновенности".
   "За одну ночь их не под  силу  испортить  ни  крысам,  ни  паукам,  -
промолвил Натаниэл Кадман, - и я сомневаюсь, чтобы  какой-нибудь  злодей
или мошенник умыкнул ваши  сферы  и  звезды.  Вы  напрасно  тревожитесь,
доктор Ди. Скоротайте часок с нами, вашими почитателями. Давайте  поедем
в таверну".
   Когда я ответил на эту вежливую просьбу  согласием,  мне  померещился
чей-то шепот: "А доктор-то не дурак поесть"; однако я не  обернулся,  но
зашагал чуть впереди них и устремил свой вспыхнувший взор в  поля,  дабы
излить туда гнев. Был весьма приятный тихий вечер, и все сошлись на том,
чтобы оставить своих лошадей  пастись  на  лугу  (под  присмотром  слуг,
которые уберегут их от конокрадов) и  отправиться  к  городским  воротам
пешком. Молодые люди выбрали "Семь звезд", что  на  Нью-Фиш-стрит,  -  в
этом трактире, или харчевне, подавали  свежую  убоину,  -  и  посему  мы
вступили в город  со  стороны  Артиллери-ярда  и  Фишерс-Фолли.  К  тому
времени,  как  мы  добрались  до  Бишопсгейт-стрит,  эти  лодыри  совсем
разрезвились и скакали, точно молоточки в клавесине; благодаря кружевным
манжетам, шелковым чулкам, плоеным воротникам и драгоценным  побрякушкам
их можно было  бы  принять  за  труппу  итальянских  фигляров,  кабы  не
английские проклятья, коими они сыпали в изобилии.
   Когда мы миновали  Бишопсгейт-стрит  и  пошли  по  крутым  извилистым
переулочкам, весьма напоминающим подъем на колокольню  Св.  Павла,  даже
этим обезьянам стало нелегко держаться поодаль от стен; они  пробирались
меж  тесно  понастроенных  городских  жилищ,   распихивая   идущих   под
сумеречным  небом  носильщиков  и  лоточников  с  воплями:   "Позвольте!
Позвольте!" У одного бездельника была с собою резная деревянная  трость,
которой он лупил по вывескам на  домах  и  лавках;  видя,  как  неистово
сотрясаются  в  вечернем  воздухе  изображения  солнца,  луны,  а  также
различных зверей и планет, я едва сдерживал  негодование.  Здесь  и  так
стоял невероятный шум - мимо тащили бочки, повозки и лестницы, а лошадей
и быков то и дело потчевали кнутом, -  усугублявшийся  вдобавок  криками
бакалейщиков и кузнецов,  торговцев  тканями  и  скобяным  товаром,  чьи
сердитые возгласы мешались с общим гамом прохожего и проезжего люда.
   Выйдя на Темза-стрит мои  пустоголовые  спутники  всю  дорогу  валяли
дурака,  перепрыгивая  через  деревянные  столбики  на  обочине,  -   мы
наткнулись на компанию пестро одетых штукарей,  показывающих  трюки,  от
коих с презрением отвернулся бы любой подмастерье, а  именно  вынимающих
кольца из скатерти и  цветные  шарики  из  чашек.  Подобно  туркам,  они
выделывали курбеты около костра,  и  тут  один  из  приятелей  Натаниэла
Кадмана, хлыщ в шляпе без ленты и с заколками на поясе, вскочил к ним  в
круг, подцепил своей рапирой два кольца и швырнул  их  в  воздух.  Тогда
главарь  труппы,  человек  с  впалыми  щеками  и   носом   величиной   с
амстердамский сыр, выхватил кинжал и принялся размахивать  им.  "Ах  ты,
негодяй! -  завопил  он.  -  Ах,  негодяй!"  Однако  наш  повеса  только
рассмеялся в ответ и пошел своим путем;  фокусник  же  поднял  камень  и
запустил ему вслед,  как  собаке,  после  чего,  еще  дрожа  от  ярости,
возобновил свое прежнее занятие. Вот так, подумал я,  все  плоды  нашего
умения  и  труда  идут  на  потребу  зубоскалам,  что  презирают  нас  и
издеваются над нами; и кто я для мира, если не уличный шут,  все  знания
коего служат одной цели -  надуть  своего  ближнего?  Прогулка  с  этими
чуждыми мне буянами могла бы  ввергнуть  меня  в  полное  отчаяние,  но,
пробираясь по шумным  и  зловонным  улицам,  я  мало-помалу  восстановил
душевное равновесие. Величавое солнце клонилось к закату над крышами; те
заалели, точно кровь, и все старые камни  города  вдруг  как  бы  объяло
огнем. О, пусть только повелители  света  приоткроют  свои  лики,  пусть
распахнут окна своих тайных чертогов, и все будет спасено!
   Наконец мы добрались до Нью-Фиш-стрит и харчевни, стоявшей бок о  бок
с посудной лавкой. Здесь царили шум, грязь и теснота; даже самые  бревна
были, казалось, источены червями до сердцевины, и я  содрогнулся,  точно
готовясь вступить в собственную могилу. Войдя в зал, мои спутники  сразу
сбросили плащи, и откуда-то тут  же  выскочил  кабатчик,  крича:  "Добро
пожаловать! Скатерть джентльменам!" Нас усадили на деревянные  табуреты,
за длинный, потемневший от времени стол  на  козлах,  испещренный  таким
количеством  щербин  и  царапин,   что   их   можно   было   счесть   за
каббалистические  письмена.  Засим  прибежал  половой  со  своими  "Чего
изволите?" и "Что бы  вы  желали  откушать?"  Именно  эти  слова,  а  не
волшебные поэтические строки являются истинным знамением времени, однако
и им суждено кануть в ночь праха. "Что вам угодно?" - еще раз спросил он
и получил заказ на жаркое и выпивку - не на какой-нибудь  жалкий  кувшин
эля, известного под названием "Бешеный пес",  или  "Подыми  ножку",  или
"Пей-гуляй", а на хорошее вино  с  добавкой  сахара  по  нынешней  моде.
Натаниэл Кадман велел подать рагу из баранины, и гуся, и куликов, а  все
прочие щеголи вокруг  него  повытаскивали  свои  табакерки  и  принялись
плевать на устланный камышом пол. В зале было невыносимо  надымлено;  но
разве не учит нас Парацельс, что материальный мир  есть  просто-напросто
сгустившийся дым?
   Потом они стали болтать, смеяться, отпускать разные замечания, и  все
это так громогласно и со столь глупым шутовством, что  у  меня  заболела
голова; они уже порядком выпили, и тут со мною заговорил франт,  сидящий
напротив.
   "Вы глядите на нас сычом, любезный доктор. Помилуйте. Неужто наш смех
оскорбляет вашу непостижимую мудрость?"
   "Я жду своей доли жаркого", - был мой ответ.
   "А может, вам не по вкусу это местечко? Или компания?"
   Мне надоело сносить его колкости. "Нет, сударь, для меня все едино. В
тазу, говорят люди, всякая кровь одного цвета".
   "Ах, стало быть, вот что говорят  люди?  Но  я  вам  скажу,  что  они
говорят еще, любезный доктор. Они говорят, что вы гадаете по планетам  и
звездам, составляете гороскопы и занимаетесь иными предсказаниями. Что у
вас в ходу ворожба, нашептывания и амулеты".
   "Вы высоко забрались в своих речах, - отозвался я, стараясь сохранить
доброе расположение духа. - Что  ж,  и  у  самых  низких  деревьев  есть
верхушки".
   К этому  мигу  разговоры  за  столом  успели  стихнуть,  но  тут  все
рассмеялись, и мой  франт  воспылал  гневом.  "Я  слыхал,  что  в  былые
времена, - произнес он, - чародеи и им подобные считались проходимцами".
   На стол поставили дымящееся жаркое, и  я  поймал  готовые  слететь  с
моего языка слова, а именно: "Чтоб тебе в аду обезьян нянчить!" Но  хотя
его друзья сразу же занялись трапезой, этот продолжал исторгать из  себя
свои жалкие мыслишки. "Я не из числа ваших преданных учеников, -  сказал
он, - и вы не сможете заморочить меня своими чарами, магическими знаками
и анаграммами. Вы велите мне помочиться сквозь обручальное кольцо, чтобы
моя жена понесла? Да я лучше буду ходить с вязовым прутиком, чем с вашим
дурацким посохом Иакова! Все ваши детские забавы и цацки ничего для меня
не значат".
   Услыша такую глупость, я рассмеялся, но  он  по-прежнему  пялился  на
меня, и я отложил хлеб с ножом. "Я бы  с  легкостью  опроверг  все  ваши
безрассудные обвинения, кои вы, несомненно, почерпнули  у  какого-нибудь
болтуна, любителя плести байки. Однако я не расположен  спорить  на  эту
тему. Не теперь. И не здесь".
   Но  он  вцепился  в  меня,  будто   рак.   "Вы,   верно,   опасаетесь
злоумышленников, которые, притаясь под стеной или окном, могут вызнать у
вас тайны человеческой души? Однако, сэр, эта лошадь уж давно  сорвалась
с привязи; у нас в городе многим не по нраву ваши занятия..."
   "Злобные и презренные людишки".
   "...а кое-кто говорит, что вы вероотступник, воскрешающий  мертвых  и
созидающий новую жизнь".
   Я протянул вперед руку и заметил, что она дрожит. Сам того не  ведая,
он коснулся истины, которая была выше его понимания,  и  поверг  меня  в
глубочайшую скорбь - но что мог  я  ему  ответить?  Стараясь  не  терять
присутствия духа, я улыбнулся. "Только что  вы  убеждали  меня  в  своем
неверии, а теперь толкуете о  воскрешении  мертвых.  Право  же,  вы  как
младенец".
   "Я передаю чужие слова, любезный доктор. Сам-то  я  в  это  не  верю.
Ходят слухи, что вы неудачливый алхимик,  маг,  не  способный  исполнять
свои деяния без тайной помощи сами знаете кого".
   Мое терпение кончилось. "Это грязная клевета, - сказал я, - в которой
нет и золотника правды". Он лишь рассмеялся в ответ, и мой гнев  возрос.
"Неужто болтовня дураков и измышленья завистников  стали  для  всех  вас
новым евангелием? Неужто мое  доброе  имя  и  слава  зависят  от  людей,
стоящих настолько ниже меня, что я их едва замечаю?"
   "Напрасно не замечаете".
   "Достанет с меня и того, что их нельзя не слышать. Вы жадно  внимаете
их россказням, и вот вам результат - я исподтишка заклеймен как пособник
дьявола  и  заклинатель  злых  духов".  К  этому  времени  все  они  уже
основательно напились и даже не смотрели в мою сторону -  не  отвлекался
только щеголь напротив.  "Всю  свою  жизнь,  -  продолжал  я  уже  более
спокойно, - я упорно добывал знания. Если вы сочтете меня вторым Фаустом
- пусть будет так". Затем я велел подать еще  вина  и  спросил  у  этого
невежи, как его зовут.
   "Бартоломью Грей", -  ответил  он,  нимало  не  смущаясь,  хотя  лишь
секунду назад был свидетелем моего раздражения и, так сказать, уже раз о
меня ожегся.
   "Что ж, мистер Грей, пожалуй,  вы  с  лихвою  наслушались  басен.  Не
желаете ли теперь почерпнуть  толику  мудрости,  дабы  вернее  судить  о
вещах?"
   "С радостью, любезный доктор. Но, прошу вас, не  ешьте  больше  соли,
иначе ваш гнев перехлынет все границы".
   "Не страшитесь гнева, мистер Грей, если вам не страшна правда".
   "Откровенно говоря, я не страшусь ничего, а потому продолжайте".
   "В теченье последних тридцати лет, - начал  я,  -  пользуясь  разными
способами и посещая многие страны,  с  превеликим  трудом,  ревностью  и
усердием стремился я овладеть наивысшим знанием, какое  только  доступно
смертному. Наконец я уверился, что в сем мире нет  человека,  способного
открыть мне истины, коих жаждала моя душа, и  сказал  себе  самому,  что
искомый мною свет может быть обнаружен  лишь  в  книгах  и  исторических
записках. Я не составляю гороскопов и не ворожу,  как  вы  легкомысленно
полагаете, но лишь пользуюсь  мудростью,  которую  накопил  за  все  эти
годы..." Я  сделал  паузу  и  отхлебнул  еще  вина.  "Однако  для  вящей
складности повествования мне следует начать с начала".
   "Да-да, цельтесь в белую мишень, - сказал он.  -  Перед  вами  tabula
rasa".
   "Мои родители были достойными людьми,  снискавшими  немалое  уважение
соседей, ибо отец мой служил управителем  в  поместье  лорда  Гравенара.
Последыш в семье - все остальные дети были  гораздо  старше,  -  я,  как
говорят, держался особняком и играл в полях близ нашего старинного  дома
в восточном Актоне.  Нет  нужды  упоминать  о  поразительной  несхожести
ребячьих натур - ведь и самый дух состоит из многих различных  эманаций,
- но я обладал  характером  замкнутым  и  возвышенным:  играл  всегда  в
одиночку, сторонясь товарищей, как назойливых мух, а когда  отец  взялся
учить  меня,  сразу  полюбил  общество  старых  книг.  Не  достигнув   и
девятилетнего возраста, я уже овладел греческим  и  латынью;  бродя  меж
изгородей и дворов нашего прихода, я с наслажденьем повторял  по  памяти
стихи Овидия и периоды Туллия. Я читал овцам "Словарь" Элиота, а коровам
"Грамматику" Лили, а затем  бежал  восвояси,  дабы  углубиться  в  труды
Эразма и Вергилия за своим собственным маленьким  столиком.  Конечно,  я
делил комнату и ложе с двумя братьями (оба они теперь покоятся в земле),
но родители понимали мою любовь к уединенности и преподнесли мне ларец с
замком и ключом, где я хранил не только одежду, но и книги. Был у меня и
ящичек, в коем я прятал свои записи и многочисленные стихи  собственного
сочинения - отец рано обучил меня письму.
   Я вставал в пять часов утра и спешно ополаскивал лицо и  руки,  слыша
зов отца: "Surgite! Surgtie!"   Все  домашние
молились вместе,  а  затем  он  отводил  меня  в  свою  комнату,  где  я
упражнялся в игре на лютне: мой отец неустанно  пекся  о  том,  чтобы  я
овладел мастерством музыканта, и благодаря ежедневным занятиям я  весьма
преуспел в пении и игре на различных инструментах. К семи мы  собирались
за общим столом, на котором уже стоял завтрак - мясо, хлеб и эль  (в  ту
пору называемый пищею ангелов); после трапезы я садился изучать  правила
грамматики, стихотворной импровизации,  толкования  иноязычных  текстов,
перевода и тому  подобного.  Моими  товарищами  по  детским  играм  были
Гораций и Теренций, хотя уже тогда я питал глубокий  интерес  к  истории
своей страны и начиная с ранних лет искал подлинной учености,  а  отнюдь
не пустых забав.
   Однако вскоре настало время подыматься  в  иную  сферу,  и  в  месяце
ноябре года от Рождества Христова 1542-го отец отправил меня в  Кембридж
для занятий логикой, при посредстве коей я мог  бы  и  далее  овладевать
высокими искусствами и науками. Тогда мне  было  около  пятнадцати  лет,
ведь я появился в сем мире тринадцатого июля 1527 года..."
   "Рождение ваше, - весьма внезапно заметил Бартоломью Грей, -  угодило
не на свое место, ибо ему надлежало быть в начале повествования.  Любовь
к порядку  есть  такой  же  неотторжимый  признак  тонкого  ума,  как  и
способность открывать новое. Уж конечно, столь искушенному  ученому  это
должно быть известно?"
   Я пропустил его дерзость мимо ушей и продолжил, рассказ.  "Почти  все
эти годы я так рьяно стремился к знаниям, что неизменно соблюдал один  и
тот же режим: спал еженощно лишь по четыре часа, два часа в день отводил
на еду и питье, а  все  прочие  восемнадцать  (за  исключением  времени,
потребного на молитву) тратил на чтение и  научные  штудии.  Я  начал  с
логики и прочел "De sophisticis elenchis" и "Topic" Аристотеля, а  также
его "Analytica Prioria" и  "Analytica  Posteriora"  ; но моя жажда знаний была столь велика, что вскоре я  обратился
к другим ученым трудам как к  источнику  чудного  света,  коему  суждено
сиять  вечно  и  никогда  не  померкнуть.  Меня  нимало  не   соблазняли
развлечения моих товарищей по колледжу; я не находил радости в  попойках
и разврате, костях и картах, танцах и травле медведей, охоте  и  игре  в
шары и прочих бессмысленных городских увеселениях. Но хотя я терпеть  не
мог шаров и примеро , у меня была
шахматная доска и кожаный мешочек с фигурами; я передвигал их  с  клетки
на клетку, вспоминая свою собственную судьбу вплоть до сего мига. Я брал
фигуры, выточенные из слоновой кости, поглаживал их пальцем и  размышлял
о том, что монархи и епископы  - не  более  чем  муравьи  для  человека,  могущего
предсказать их перемещения.
   Спустя семь лет я получил степень магистра искусств, а почти сразу же
после того покинул университет и перебрался в  Лондон,  дабы  продолжить
свои философские и математические занятия. До меня дошли слухи о  бедном
ученом джентльмене по  имени  Фердинанд  Гриффен;  он  посвятил  научным
изысканиям много лет и мог бы (как говорили люди, осведомленные  о  моих
собственных пристрастиях) научить меня обращению с астролябией и прочими
астрономическими инструментами, что было  бы  естественным  продолжением
моих геометрических и арифметических штудий. Его старый дом находился во
владениях лондонского епископа,  в  тупичке  неподалеку  от  реки,  близ
Сент-Эндрю-хилл..."
   "Я знаю,  где  это,  -  сказал  он.  -  У  стекольной  мастерской  на
Аддл-хилл".
   "Чуть западнее". Я освежился еще одним глотком вина. "Я пришел к нему
в середине лета 1549 года и застал его  за  работой;  он  управлялся  со
своими  глобусами  и  сосудами   проворно,   как   юноша.   Он   ласково
приветствовал меня, ибо уже ожидал моего прибытия  после  нашего  обмена
несколькими учеными письмами, и не мешкая показал мне кое-какие редкие и
искуснейшим образом сделанные приборы, на которые  (по  его  словам)ушли
вся его жизнь и состояние,  а  именно:  отличный  квадрант  пятифутового
диаметра, превосходный radius astronomicus, на вертикальную и поперечную
рейки коего были весьма хитроумным  способом  нанесены  равные  деления,
чудесную астролябию и большой металлический глобус. Вот  так  случилось,
что Фердинанд Гриффен стал моим добрым наставником  и  вместе  с  ним  я
всерьез  занялся  астрономическими  наблюдениями,  неустанно   пользуясь
чрезвычайно тонкими и чрезвычайно  удобными  приборами,  с  каковыми  он
научил меня обращаться бережно и умело. Мы начали определять -  зачастую
с точностью до часа  и  минуты  -  порядок  смены  различных  влияний  и
воздействий небесных тел на нашу часть мира, где властвуют стихии.."
   Здесь я прервал речь, убоявшись сказать слишком многое  человеку,  не
сведущему в сих областях знания, в замешательстве опорожнил свою  кружку
с вином, а затем перешел на другую тему.
   "Река протекала так близко от его дома, что мы брали с собой квадрант
и спускались  по  Уотер-лейн  к  пристани  Блэкфрайарс,  а  там  кричали
проходящим мимо баржам и рыболовным судам: "На запад! На запад!", покуда
кто-нибудь из корабельщиков не замечал нас. Затем мы  переправлялись  на
открытые поля близ Ламбетской топи  и,  установив  квадрант  на  твердой
почве, наблюдали за движением солнца.  Перемещаясь  туда-сюда  со  своим
громоздким квадрантом, мы частенько едва не сваливались вверх тормашками
в Темзу, но всегда успевали выскочить на сухой  берег.  Разве  под  силу
воде утопить в себе солнечный инструмент? Нет, не бывать  тому  никогда.
Наши измерения дали иным злобным горожанам повод называть нас  чародеями
или колдунами, но Фердинанда Гриффена это нисколько не  волновало,  и  с
тех самых пор я перенял у него уменье презирать невежественную  толпу  и
не  прислушиваться  к  ее  речам.  Он  оказался  для   меня   прекрасным
наставником и во многих прочих отношениях - это был  истинный  волшебник
во всем, что касалось  книг,  ученых  трудов,  диалогов,  изобретений  и
суждений о различных важных вопросах. Вы заявляете,  будто  я  воскрешаю
мертвых; нет, я созидаю новую жизнь..." Тут я снова умолк, опасаясь, что
затронул чересчур серьезный предмет, но Бартоломью Грей лишь поковырял в
зубах да кликнул человека, велев подать еще вина. "Затем, - присовокупил
я, - мне довелось отправиться за  море,  дабы  побеседовать  и  обсудить
кое-что с другими учеными мужами".
   "Колдунами? - невпопад  отозвался  он;  видимо,  хмель  уже  поглотил
последние крохи его разума. - Чародеями?"
   "Они не имели ничего общего с тем, что невежды называют колдовством".
Я отпил еще вина, дабы загасить пламя  в  груди.  "Я  занимаюсь  дивными
науками, кои проясняют наш слабый взор и позволяют увидеть  божественную
мощь и благодать во всем их  великолепии.  Я  -  ученый,  сударь,  а  не
какой-нибудь  колдунишка  или  шарлатан.  Чьим  мнением,  как  не  моим,
интересовались при дворе, услыша глупые предвещания неких так называемых
астрономов о громадной комете 1577 года, посеявшие  величайший  страх  и
смуту? А кто снабдил наших корабельщиков верными  картами  и  таблицами,
позволившими им предпринять  путешествия  в  Катай   и Московию и затеять торговлю с сими дальними странами?
Кто, наконец, познакомил ремесленников нашего королевства с  евклидовыми
законами, кои принесли им неизмеримую пользу? Все это сделал я, и только
я. Разве шарлатаны способны на такое?"
   "О Боже, - сказал он, охмелевший до последней степен