сказал я. -  Пусть
напяливает свою грязную юбку. Я ухожу".
   Угодить в сети легко, но выпутаться из них труднее. "Покажите-ка  нам
свой кошелек, сударь, - потребовала старуха. - Или мы  так  низко  пали,
что нам уже не дотянуться до ваших денег?"
   Мне слишком не терпелось уйти, чтобы затевать споры, поэтому я открыл
кошелек и швырнул им несколько шиллингов, которые они кинулись  собирать
на карачках. "Из какой только берлоги он вылез, - крикнула в мою сторону
Мэрион, - что ведет себя с нами точно со скотами?"
   "Лучшего вы не заслуживаете", - отвечал я.
   Добрейшая госпожа Анна поднялась с колен и  плюнула  мне  в  лицо,  я
хотел было ударить ее, но она схватила ночной горшок, угрожая выплеснуть
на меня его содержимое. Так что я покинул их и, отправясь  вон,  миновал
скопище шлюх, сидевших в соседней комнате навострив уши.  Джон  Овербери
ковырял ножом в зубах на пороге трактира; я ничего не сказал ему и пошел
прочь от этого гнездилища разврата, этого  рассадника  заразы  и  приюта
блудниц, а вдогонку мне неслись  гнуснейшие  оскорбления,  какие  только
может измыслить ум, изощренный во всем подлом и низком.  Так  завершился
тот день, когда почил мой отец. Laus Deo .

4

   Садовник обнаружил во дворе кучку костей. Он пришел расчищать участок
перед домом, и, хотя было раннее  утро,  мне  показалось,  что  от  него
попахивает спиртным. На  нем  чернели  наушники  "уокмена",  и  он  чуть
раскачивался в такт какому-то однообразному мотиву. Я наблюдал,  как  он
взялся за работу среди сорняков и кустарника; он был еще вовсе не  стар,
но выглядел совсем хилым, и я тут же пожалел, что нанял такого доходягу.
Вид сорняков явно выбил его из колеи, и, склонившись  над  ними,  он  на
целую минуту замер с лопатой в  руке.  Потом  начал  неуверенно  изучать
каменную дорожку, точно опасаясь, что она вот-вот провалится у него  под
ногами, и наконец переключил свое внимание на лужок с высокой травой. Он
принялся подрезать ее лопатой под корень, без особого, впрочем,  успеха,
затем вдруг поскользнулся и упал ничком. Больше я  не  заметил  никакого
шевеления и потому поспешил наружу; он растянулся  в  неглубокой  ямине,
вырытой между кустами, потревожив при этом несколько  косточек,  которые
были аккуратно выложены кружком на ее дне.
   - Надо же, какая странная штука, - сказал  он,  нимало  не  смущенный
своим падением. - Я говорю про кости.
   В первый момент мне почудилось, что это останки какого-то младенца, и
я посмотрел на садовника в ужасе.
   - Чьи они, по-вашему?
   - Собачьи. Или кошачьи. В общем, какой-нибудь зверюги.  -  Он  поднял
одну из косточек и передал мне; она была неожиданно гибкой и  мягкой  на
ощупь, и мне захотелось прижать ее к щеке, но тут  я  увидел  около  ямы
что-то блестящее. Это оказалась разбитая стеклянная трубка,  и  я  сразу
признал ее: точно такая же,  с  необычным  загибом  или  выпуклостью  на
конце, лежала в ящике стола у меня дома. Но эта была  расколота  пополам
так ровно, будто из нее что-то аккуратно вылили на землю.
   Я вернулся в комнату на первом этаже и открыл стол у окна; стеклянной
трубки там уже не было. Чтобы окончательно убедиться в этом, я пошарил в
пыльном ящике рукой и почувствовал, как мои пальцы на что-то наткнулись.
Вынув из ящика тонкую стопку  неизвестно  кем  туда  положенных  листков
бумаги, я увидел на верхнем из них надпись, сделанную грубыми  печатными
буквами: "РЕЦЕПТ ДОКТОРА  ДИ".  Я  изумленно  воззрился  на  эти  слова,
удивительным  образом  подтвердившие  мое  вчерашнее  открытие:   теперь
личность   прежнего   владельца   дома   можно   было   считать   твердо
установленной. Но что это за странный "рецепт"?

***

   Да возрастет он помимо  всяческой  утробы!  Сие  есть  тайна  тайн  и
пребудет ею до конца времен, когда  раскроются  все  тайны  мири.  Пусть
ятрохимик возьмет семя и поместит его в закупоренный  сосуд,  желательно
из антверпенского стекла, каковое легко  пропускает  и  свет,  и  тепло.
Потом закопай его на сорок дней в конский навоз  с  четырьмя  природными
магнитами в форме креста и не забывай каждый  четвертый  день  обновлять
воду в сосуде, доливая туда свежей росы; на сорок первый день он  начнет
дышать и расправлять члены. Он покажется  тебе  человеком  гармонических
пропорций, но прозрачным и лишенным глаз.  Далее,  он  должен  поглощать
arcanum  sanguinis  hominis     на
протяжении одного года, все время оставаясь под стеклом, и в конце  сего
срока превратится в чудесное маленькое дитя. Итак,  сей  будет  истинным
гомункулусом и сможет быть воспитуем подобно любому  обычному  младенцу;
мужая и развивая свой ум и дарования, он доживет до тридцати лет,  после
чего уснет и вернется в свое прежнее бесформенное состояние. Тогда  один
из Посвященных должен принять на себя заботу о нем и вновь поселить  его
под стекло, дабы  сие  загадочное  и  прекрасное  существо  могло  опять
возрасти и выйти в мир. Если ты обратишься к нему со священными словами,
он будет весьма мудро пророчествовать  о  будущем,  однако  главное  его
достоинство состоит в том, что при надлежащем уходе и внимании он сможет
постоянно возрождаться и сим способом обретет жизнь вечную.
   Я поднял глаза и заметил  в  окне  плывущие  над  домом  облака.  Они
принимали такие странные очертания, что мне померещилось среди  них  мое
собственное лицо; но это видение мгновенно растаяло, и я снова посмотрел
на бумаги, которые держал в руке. Поразительно! Маргарет Лукас  говорила
мне, что доктор  Ди  занимался  черной  магией,  но  это  была  какая-то
чудовищная  фантазия.  Создать  искусственного  человека  в   стеклянной
трубке... Я отложил верхний лист бумаги; заголовок на следующем гласил:

Случаи из его жизни

   Он избежал Черной смерти ,  принимая
раствор дубильной кислоты, изготовленный им  по  наитию.  Он  предсказал
Великий  пожар  ,  хотя  никто  не  внял  его  речам.  Собаки  отвечали  на  его
приближение лаем, а лошади пугались,  хотя  более  ничто  в  природе  не
способно было воспринять его сущность. Однако же кошки его любили.
   Он знал Исаака Ньютона, и они провели вместе много ученых  бесед,  во
время  которых  он  объяснял   Ньютону   научный   смысл   каббалы.   Он
присутствовал при кончине Ньютона  и  был  тем,  кто  закрыл  ему  глаза
монетами.
   Он был принят в Королевское  общество  и  поставил  несколько  важных
опытов по определению функций лимфатической железы.
   Он изобрел воздушный насос, после чего записал у себя в блокноте: нас
выдают только наши мечты.
   Он работал на стекольном заводе в Холборне,  изготавливая  линзы  для
Гринвичской обсерватории.
   Однажды он подвергся нападению лондонской черни, из-за его  бледности
заподозрившей в нем гугенота.
   Он преподавал в Детской школе Св. Марии в Уолтемстоу сразу  после  ее
открытия в 1824 году. Здесь, к  великой  радости  ребятишек,  он  собрал
модель паровоза Тревитика. В обществе малышей  естественным  цветом  его
кожи был светло-розовый; остальные учителя приписывали  это  ускоренному
кровообращению.
   Он трудился в лондонских подземных коллекторах.
   Он пестовал малолетнего Чарльза Бэббиджа , усматривая и  нем
залог будущего преуспеяния.
   Он очень любил гулять в  районе  Уоппингских  новых  доков,  где  был
железный разводной мост.
   Он работал над радаром во время второй мировой войны.
   Он побывал на Луне.
   Порой он ведет в мире  обыкновенную  жизнь,  не  подозревая  о  своем
предназначении, но затем благодаря ему вдруг начинают твориться  чудеса.
Он имеет  столь  любящую  натуру,  что  помогает  другим  обнаружить  их
истинный гений. Он ничего не помнит ни о своем прошлом,  ни  о  будущем,
пока не вернется домой на тридцатом году; но возвращается он всегда.
   У него есть своя теория: он  верит  в  прогресс  и  совершенствование
человека. Поэтому в компании  людей  непросвещенных  он  меняет  цвет  с
белого на красный.
   Вот каким видится  ему  будущее.  Он  знает,  что  современная  наука
разовьется настолько, что придет обратно к своим истокам,  очистится,  а
затем  раскроет  тайны  прошлого.  Тогда   представления   алхимиков   и
астрологов, с которыми гомункулус знаком очень хорошо, будут  возрождены
и вольются в грандиозную картину мира, созданную квантовой теорией.
   Он знавал Галена и считает, что его положения в  основном  правильны.
Следовательно,  теория  четырех   жидкостей   еще   возродится.   Далее,
гомункулус утверждает,  что  теория  четырех  элементов  также  верна  в
духовном смысле и когда-нибудь войдет в арсенал современной физики.
   Больше всего он страшится одной перспективы. Если великим  ученым  не
дано повелевать круговращением времен, тогда  конец  света  (каковой  он
относит к 2365 году) окажется поворотным моментом. Он знает,  что  тогда
столетия потекут вспять и человечество постепенно возвратится  к  своему
началу.  Снова  вынырнут  из  небытия  викторианский  и   елизаветинский
периоды, и Рим восстанет вновь, прежде чем кануть во тьму того,  что  мы
теперь называем доисторической эпохой.

***

   Я прочел уже достаточно, но  ненадолго  задержал  взгляд  на  бумаге;
почерк показался мне знакомым, и вдруг я понял, что это рука моего отца.
   Раздался стук в дверь, и я, встрепенувшись, поспешил к ней.  Это  был
садовник.
   - Что прикажете делать с этими костями?
   - Заройте их, - ответил я. - Заройте как можно глубже. - После  возни
в старом саду он  выглядел  таким  усталым  и  измотанным,  что  во  мне
проснулась жалость. - Нет. Погодите. Я помогу.
   Вдвоем мы отправились к яме и засыпали кружок из костей сухой землей;
затем я накидал на  это  место  побольше  земляных  комьев  и  притоптал
получившийся холмик ногой. Две половинки  стеклянного  сосуда  я  забрал
оттуда заранее и теперь понес их по Клоук-лейн на кладбище Св. Иакова. Я
с удовольствием побродил  бы  немного  среди  могил,  но  на  развалинах
каменной стены, поодаль друг от друга, сидели два  старика;  они  словно
ждали  воскрешения  мертвых.  Я  решил  не  тревожить  их  и,  повинуясь
внезапному  желанию,  поднялся  по  ступеням  главной  паперти;  большая
деревянная дверь была не заперта, и я  вступил  в  прохладный  церковный
полумрак. Я по-прежнему держал стекло в  руках  и,  заметив  у  бокового
алтаря крестильную купель, сразу понял, что нужно сделать. Приблизившись
к купели, я наполнил обе части сосуда святой водой, оказавшейся довольно
теплой, а затем опустил их на пол, прислонив к маленькому алтарю.  После
этого я крадучись прошел между рядами деревянных скамей и сел на одну из
них. Не знаю, пытался ли я произнести слова молитвы, - молить мне  было,
собственно говоря, не о чем, - но помню, что стал  на  колени  и  закрыл
лицо ладонями. Я как бы хотел забыться и тем самым обрести покой.  Но  и
преклонив колени в тишине храма, я сознавал,  что  здесь  мне  покоя  не
найти: мой бог обитал там, где была моя любовь, а любил я прошлое.  Если
для меня и существовало какое-либо божество, то  оно  было  заключено  в
самом времени. Только одно я и мог почитать и боготворить -  эту  череду
поколений, в которую я как исследователь пытался проникнуть. А здесь,  в
церкви, для меня ничего не было.
   К тому времени, как я вернулся на  Клоук-лейн,  наступил  полдень,  и
садовник уже ушел. Стараясь не глядеть  на  свежий  земляной  холмик,  я
поспешно миновал дорожку и как можно быстрее отпер  дверь:  я  не  хотел
признаваться себе, что боюсь  входить  в  этот  старый  дом,  где  лежат
записи, сделанные рукой моего отца. Если бы я хоть  раз  поддался  этому
страху, последствия могли  бы  быть  плачевными.  Я  рисковал  оказаться
изгнанником, отторгнутым от того, что являлось,  в  конце  концов,  моим
наследством.
   Меня снова  поразила  тишина,  царившая  в  старом  доме;  присев  на
лестницу, я слышал свое собственное дыхание.  Уже  готовый  подняться  к
себе в спальню, я вдруг услыхал новый звук: где-то журчала, или шептала,
вода. Не это ли журчанье доносилось до слуха Джона Ди, когда  река  Флит
бежала по его саду к Темзе? Затем я понял, что источник звука  находится
внутри дома. По пути в кухню я все еще слышал  шум  своего  дыхания,  но
никаких поломок там не обнаружил - просто кран был неплотно завернут,  и
струйка воды текла в раковину, а оттуда в систему подземных труб.  А  до
чего чистой была эта струйка. Она сверкала  в  падающих  из  окна  лучах
солнца, и на мгновение  я  умиротворенно  смежил  веки.  Когда  я  вновь
разомкнул их, струйка иссякла. Но что это? Я помнил, что после  завтрака
оставил свою чашку и блюдце в раковине, однако теперь  они  блестели  на
полке. Наверное, я вымыл и вытер их, находясь в какой-то  прострации,  и
мне подумалось, что я, пожалуй, уже не в первый раз брожу по дому  точно
лунатик. Я отправился к себе в комнату и с некоторым удивлением отметил,
что постель убрана; мне казалось, что утром я не потрудился сделать это.
Еще через миг до меня дошло, что аккуратно  сложенные  простыни  накрыты
маленьким ковриком. И тогда я позвонил Дэниэлу Муру.
   Вскоре он приехал и очень внимательно выслушал мой  довольно  путаный
рассказ обо всех странностях, творящихся в этом доме. По неясной причине
- возможно, оттого, что это было чересчур уж нелепой фантазией, -  я  не
упомянул о записках, посвященных гомункулусу. Зато сообщил ему  о  Джоне
Ди, а потом,  сам  не  знаю  отчего,  начал  посмеиваться.  Дэниэл  живо
поднялся со стула и шагнул к окну.
   - Слава Богу, лето  уже  на  исходе,  -  заметил  он,  удовлетворенно
потирая руки. - Конец светлым вечерам.
   Я хотел было спросить его, почему он так хорошо ориентируется в  моем
доме - как он нашел каморку под лестницей и почему  знает  о  заложенном
окне, - но тут зазвонил телефон. Это была моя мать; не дав мне  и  слова
вымолвить, она стала извиняться за свое  поведение  третьего  дня.  Она,
мол, позвонила бы и раньше, да ей с тех пор нездоровилось.
   - Я, видно, уже тогда заболела, Мэтти. Была не в себе. Абсолютно не в
своей тарелке.
   - Как твои глаза?
   - То есть?
   - Тебе больше ничего не мерещится?
   - Нет, нет. Что ты. Ничего мне не мерещится.
   - Похоже, все дело в доме. - Мне было очень любопытно узнать, что она
о нем думает. - Понравился он тебе?
   - Как он мог мне понравиться, Мэтью, если я плохо себя чувствовала? -
Она снова заговорила сдержанно, как тогда, но потом опять  извинилась  и
повесила трубку.
   Когда я вернулся в комнату, Дэниэл все еще глядел в окно; он принялся
насвистывать. Затем сел на свое место и наклонился ко мне, сложив  перед
собой руки, точно в горячей, искренней молитве.
   - Давай скажем так, Мэтью. Не слишком ли мы всё драматизируем? Неужто
ты и впрямь веришь, будто здесь, с тобой, живет кто-то или что-то еще?
   - Но как же посуда, коврик на кровати?
   - Может, мы подметали комнату или вытирали пыль и  случайно  оставили
его там. - Он по-прежнему плотно сжимал руки перед  грудью.  -  Тебе  не
кажется,  что  в  последнее   время   мы   с   тобой   грешим   излишней
рассеянностью?
   - Ну...
   - Говорю тебе, Мэтью, ничего сверхъестественного не было. -  Полагаю,
что он убедил меня, хотя обратное утверждение - будто  бы  в  этом  доме
происходит нечто  "сверхъестественное"  -  выглядело  чересчур  нелепым,
чтобы рассматривать его всерьез. - Давай лучше держаться  фактов,  а  не
фантазировать, - продолжал он. -  Расскажи  мне,  что  именно  ты  вчера
обнаружил.
   - Только то, что в 1563 году Джон Ди платил здесь налоги и что,  если
верить Маргарет Лукас, он был черным магом.
   - У этой дамочки богатая фантазия.
   - На днях ты спрашивал меня, как  далеко  я  намерен  продвинуться  в
своих розысках. - Я очень устал и слышал свой голос как бы  со  стороны,
точно стоял в нескольких шагах от себя самого, -  это  было  чрезвычайно
странное ощущение. - Я хочу знать все, Дэниэл. И не успокоюсь,  пока  не
узнаю. Как там в книжке? Нет такого мрачного уголка, где  я  не  мог  бы
скрыться.
   Он посмотрел на меня с непонятным выражением, словно я ляпнул  что-то
невпопад.
   - Что ж, наверное, это правильно.
   - Иначе просто нельзя. Это мой долг.
   - Ты говоришь так, словно не дом принадлежит тебе, а ты ему.
   - Я чувствую, что принадлежу чему-то. А ты разве нет? - Вдруг у  меня
в голове мелькнула мысль, что стены можно украсить коврами  -  тогда  их
узоры будут отражаться на гладком каменном полу. - Разве ты не согласен,
что возникает известная ответственность? Когда селишься в таком месте? Я
отвечаю перед этим домом. Отвечаю перед собой.
   - И перед Джоном Ди?
   - Конечно. Он ведь теперь в некотором смысле мой предок.
   Я смежил глаза; видимо, я устал больше, чем  думал,  потому  что  мне
сразу пригрезилось кладбище, где я недавно побывал. Ко мне шел  какой-то
бродяга, рядом с ним трусил пес. Наверное, этот  сон  наяву  продолжался
всего  мгновенье,  поскольку,  очнувшись,  я  услыхал   слова   Дэниэла,
отвечающего мне так, точно никакого перерыва не было.
   - Значит, - говорил он, - Джон  Ди  сейчас  как  будто  бы  ждет  нас
где-то. С чего начнем?

***

   Было время, когда библиотеки меня отпугивали.  Эти  полки  с  книгами
представляли собой мир, почти буквально обращенный ко мне спиной;  запах
пыли, дерева и полуистлевших  страниц  навевал  меланхолическое  чувство
утраты. Но, став исследователем, я начал менять свою жизнь:  одна  книга
вела к другой, документ - к другому документу, тема - к другой теме, и я
углублялся  в  сладостный  лабиринт  познания,  где   так   легко   было
затеряться. Кое-кто верит, будто книги говорят друг с другом,  когда  их
никто не слышит, но я-то знаю, что дело обстоит иначе: они  вечно  ведут
между собой безмолвную беседу, которую мы  можем  подслушать,  если  нам
повезет. Вскоре я научился распознавать людей, также понимающих это. Они
отличались от прочих тем, что бродили меж  полок  непринужденно,  словно
чувствуя надежное и умиротворяющее присутствие тысячи незримых  существ.
Складывалось впечатление, что они говорят сами с собой,  но  нет  -  они
говорили с книгами. И вот теперь я вхожу в число постоянных  посетителей
Английской исторической библиотеки  на  Карверс-сквер,  самой  ветхой  и
необычной из всех лондонских библиотек; коридоры здесь  узкие,  лестницы
винтовые, и на всем лежит печать благостного увядания. Книги  тут  часто
бывают навалены грудами прямо на  пол,  а  шкафы  ломятся  под  бременем
томов, которые скапливались в них годами. И все  же  где-то  среди  этих
руин я надеялся отыскать Джона Ди. И действительно, к моему удивлению, я
нашел целых две посвященных ему книги - они лежали в нише  с  табличкой,
на  которой  старомодным  готическим  шрифтом  было  выведено:  "История
английской науки". Более поздняя  из  этих  книг,  написанная  Николасом
Клули, называлась "Естествознание Джона Ди: между  наукой  и  религией";
сняв ее с полки, я обнаружил, что  это  не  повесть  о  черном  маге,  а
библиографический справочник в тридцать  четыре  страницы.  Даже  беглый
просмотр глав дал мне понять, что  этот  перечень  изобилует  серьезными
работами по математике, астрономии и философии.  Рядом  с  этим  томиком
стоял другой, "Джон Ди: мир елизаветинского волшебника" Питера Френча; и
когда я взял его, на  меня  глянул  сам  средневековый  ученый.  Он  был
изображен на обложке, и от внезапного испуга я чуть не уронил  книгу.  Я
не ожидал увидеть его так скоро, и прошло некоторое время, прежде чем  я
смог вновь посмотреть на портрет. Глаза у него были немного больше,  чем
нужно, будто художник не знал, как еще передать ясность взора, и  что-то
в выражении его лица вселяло в мою  душу  тревогу.  Его  просторный  лоб
обрамляла черная ермолка; не слишком длинная седая борода  ниспадала  на
белый кружевной воротник, а одет он был, похоже, в черную мантию. Но что
же было не  так  в  его  чертах?  В  них  сквозило  что-то  одновременно
угрожающее и доверительное, словно он хранил  какой-то  секрет  огромной
важности и пока не р