ечером  я
увидел: один сидит отдельно. Ты. Я подумал  и  понял:  ты  ждешь  меня.  Я
подошел. Чеширский кот! Вот как было.
     Он говорил резко и отрывисто, голосом Комова, и  только  внесмысловые
слова он произносил этим сочным незнакомым баритоном. Руки, пальцы его  ни
на секунду не оставались в покое, и сам он все время двигался, и  движения
его были стремительны и неуловимо-плавны, он словно переливался  из  одной
позы  в  другую.  Фантастическое  это  было   зрелище:   привычные   стены
кают-компании, ванильный запах от пирожных, все такое домашнее, обычное  -
только странный лиловатый свет и в этом свете на полу  гибкое,  плавное  и
стремительное маленькое чудовище. И тревожный рубиновый огонек на пульте.
     - Откуда ты знал, что люди придут снова? - спросил Комов.
     - Я размышлял и понял.
     - А может быть, кто-нибудь рассказал тебе?
     - Кто? Камни? Солнце? Кусты? Я один. Я  и  мои  изображения.  Но  они
молчат. С ними можно только играть. Нет. Люди пришли и ушли. - Он  быстрым
движением передвинул несколько листочков на полу. - Я подумал и понял: они
придут снова.
     - А почему тебе было плохо?
     - Потому что люди.
     - Люди никогда никому не вредят. Люди хотят, чтобы всем  вокруг  было
хорошо.
     - Я знаю, - сказал Малыш. - Я ведь уже говорил: люди уйдут,  и  будет
хорошо.
     - От каких действий людей тебе плохо?
     - От всех. Они есть, или они могут прийти  -  это  плохо.  Они  уйдут
навсегда - это хорошо.
     Красный огонек на пульте буравил мне душу. Я не удержался и  тихонько
толкнул Комова ногой под столом.
     - Откуда ты узнал, что если людям сказать, то они  уйдут?  -  спросил
Комов, не обратив на меня внимания.
     - Я знал: люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.
     - Но как ты это узнал? Ты же никогда не общался с людьми.
     - Я много размышлял. Долго не понимал. Потом понял.
     - Когда понял? Давно?
     - Нет, недавно. Когда ты ушел  от  озера,  я  поймал  рыбу.  Я  очень
удивился. Она  почему-то  умерла.  Я  стал  размышлять  и  понял,  что  вы
обязательно уйдете, если вам сказать.
     Комов покусал нижнюю губу.
     - Я заснул на берегу океана, - сказал он вдруг. - Когда я  проснулся,
то увидел: на  мокром  песке  возле  меня  -  следы  человеческих  ног.  Я
поразмыслил и понял: пока я спал, мимо меня прошел человек. Откуда  я  это
узнал? Ведь я не видел человека,  я  увидел  только  следы.  Я  размышлял:
раньше следов не было; теперь следы есть; значит, они  появились,  пока  я
спал. Это человеческие следы - не следы  волн,  не  следы  камня,  который
скатился с горы. Значит, мимо меня прошел человек. Пока я спал, мимо  меня
прошел человек. Так размышляем мы. А как  размышляешь  ты?  Вот  прилетели
люди. Ты ничего о них не знаешь.  Но  ты  поразмыслил  и  узнал,  что  они
обязательно улетят навсегда, если ты поговоришь с ними. Как ты размышлял?
     Малыш долго молчал - минуты три. На лице и на груди его вновь начался
танец мускулов. Проворные пальцы двигали и  перемещали  листья.  Потом  он
отпихнул листья ногой и сказал громко сочным баритоном:
     - Это вопрос. По бим-бом-брамселям!
     Вандерхузе затравлено кашлянул  в  своем  углу,  и  Малыш  сейчас  же
поглядел на него.
     - Феноменально! - воскликнул он все тем  же  баритоном.  -  Я  всегда
хотел узнать: почему длинные волосы на щеках?
     Воцарилось молчание. И вдруг я увидел, как рубиновый огонек  погас  и
разгорелся изумрудный.
     - Ответьте ему, Яков, - спокойно попросил Комов.
     - Гм... - сказал Вандерхузе,  порозовев.  -  Как  тебе  сказать,  мой
мальчик... - Он машинально  взбил  бакенбарды.  -  Это  красиво,  это  мне
нравится... По-моему, это достаточное объяснение, как ты полагаешь?
     - Красиво... Нравится... - повторил Малыш. - Колокольчик! - сказал он
вдруг нежно. - Нет, ты не объяснил. Но так бывает. Почему только на щеках?
Почему нет на носу?
     - А на носу некрасиво, - наставительно сказал Вандерхузе. - И  в  рот
попадают, когда ешь...
     - Правильно, - согласился Малыш. - Но если на  щеках,  и  если  идешь
через кусты, то должен цепляться. Я всегда цепляюсь волосами, хотя  они  у
меня наверху.
     - Гм, - сказал Вандерхузе. - Видишь ли, я редко хожу через кусты.
     - Не ходи через кусты, - сказал Малыш. -  Будет  больно.  Сверчок  на
печи!
     Вандерхузе не нашелся, что ответить, но по всему видно было,  что  он
доволен. На индикаторе горел изумрудный огонек, Малыш явно забыл  о  своих
заботах, и наш бравый капитан, очень любивший детей, несомненно  испытывал
определенное  умиление.  К  тому  же  ему,  кажется,  льстило,   что   его
бакенбарды, служившие до сих пор только объектом более или  менее  плоских
острот, сыграли такую заметную роль в ходе контакта. Но тут наступила  моя
очередь. Малыш неожиданно глянул мне в глаза и выпалил:
     - А ты?
     - Что - я? - спросил я, растерявшись, а потому
     Комов немедленно и с явным удовольствием пнул меня в лодыжку.
     - У меня вопрос к тебе, - объявил Малыш. - Тоже всегда. Но ты боялся.
Один раз чуть меня не погубил - зашипел, заревел, ударил меня воздухом.  Я
бежал до самых сопок. То большое, теплое, с огоньками, делает ровную землю
- что это?
     - Машины, - сказал я и откашлялся. - Киберы.
     - Киберы, - повторил Малыш. - Живые?
     - Нет, - сказал я. - Это машины. Мы их сделали.
     - Сделали? Такое большое? И  двигается?  Феноменально.  Но  ведь  они
большие!
     - Бывают и больше, - сказал я.
     - Еще больше?
     - Гораздо больше, - сказал Комов. - Больше, чем айсберг.
     - И они тоже двигаются?
     - Нет, - сказал Комов. - Но они размышляют.
     И Комов принялся рассказывать, что такое кибернетические машины.  Мне
было очень трудно судить о душевных движениях  Малыша.  Если  исходить  из
предположения,  что  душевные  движения  его  так  или  иначе   выражались
движениями телесными, можно было считать, что  Малыш  сражен  наповал.  Он
метался   по   кают-компании,   словно   кот   Тома   Сойера,   хлебнувший
болеутолителя. Когда  Комов  объяснил  ему,  почему  моих  киберов  нельзя
считать ни живыми, ни мертвыми, он вскарабкался  на  потолок  и  бессильно
повис там, прилипнув к пластику ладонями и ступнями. Сообщение о  машинах,
гигантских машинах, которые размышляют быстрее, чем люди, считают быстрее,
чем люди, отвечают на вопросы в миллион раз быстрее,  чем  люди,  скрутило
Малыша в колобок, развернуло, выбросило в коридор и  через  секунду  снова
швырнуло к нашим ногам, шумно дышащего, с огромными потемневшими  глазами,
отчаянно гримасничающего. Никогда раньше и никогда  после  не  приходилось
мне встречать такого благодарного слушателя. Изумрудная  лампа  на  пульте
индикатора сияла, как кошачий глаз, а Комов говорил  и  говорил,  точными,
ясными, предельно простыми фразами, ровным размеренным голосом и время  от
времени вставлял интригующие: "подробнее об этом мы поговорим позже"  или:
"это на самом деле гораздо сложнее и интереснее, но ведь ты  пока  еще  не
знаешь, что такое гемостатика".
     Едва Комов закончил, Малыш вскочил на кресло,  обхватил  себя  своими
длинными жилистыми руками и спросил:
     - А можно сделать так, чтобы я говорил, а киберы слушали?
     - Ты это уже сделал, - сказал я.
     Он бесшумно, как тень, упал на руки на стол передо мной.
     - Когда?
     -  Ты  прыгал  перед  ними,  и  самый  большой  -  его  зовут  Том  -
останавливался и спрашивал тебя, какие будут приказания.
     - Почему я не слышал вопроса?
     - Ты видел вопрос. Помнишь, там мигал красный огонек? Это был вопрос.
Том задавал его по-своему.
     Малыш перелился на пол.
     - Феноменально! - тихо-тихо сказал  он  моим  голосом.  -  Это  игра.
Феноменальная игра. Щелкунчик!
     - Что значит "Щелкунчик"? - спросил вдруг Комов.
     - Не знаю, -  сказал  Малыш  нетерпеливо.  -  Просто  слово.  Приятно
выговаривать. Ч-чеширский кот. Щ-щелкунчик.
     - А откуда ты знаешь эти слова?
     - Помню. Два больших ласковых человека. Гораздо больше, чем вы...  По
бим-бом-брамселям! Щелкунчик... С-сверчок на печи. Мар-ри, Мар-ри! Сверчок
кушать хоч-чет!
     Честно говоря, у меня мороз пошел по коже, а Вандерхузе побледнел,  и
бакенбарды его обвисли. Малыш выкрикивал слова сочным  баритоном:  закрыть
глаза - так и видишь перед собой огромного, полного крови и радости  жизни
человека, бесстрашного, сильного, доброго... Потом в интонации его  что-то
изменилось, и он тихонько пророкотал с неизъяснимой нежностью:
     - Кошенька моя, ласонька... - И вдруг  ласковым  женским  голосом:  -
Колокольчик!.. Опять мокренький...
     Он замолчал, постукивая себя пальцем по носу.
     - И ты все это помнишь? - слегка изменившимся голосом произнес Комов.
     - Конечно, - сказал Малыш голосом Комова, - а  ты  разве  не  помнишь
все?
     - Нет, - сказал Комов.
     - Это потому, что ты размышляешь не так, как  я,  -  уверенно  сказал
Малыш. - Я помню все. Все, что было вокруг меня  когда-нибудь,  я  уже  не
забуду. А когда  забываю,  надо  только  поразмыслить  хорошенько,  и  все
вспоминается. Если тебе интересно обо мне,  я  потом  расскажу.  А  сейчас
ответь мне: что вверху? Ты вчера сказал: звезды. Что такое звезды?  Сверху
падает вода. Иногда я не хочу, а она падает. Откуда она? И откуда корабли?
Очень много вопросов, я очень много  размышлял.  Так  много  ответов,  что
ничего не понимаю. Нет, не так. Много разных ответов, и  все  они  спутаны
друг с другом, как листья... - Он сбил  листья  на  полу  в  беспорядочную
кучку. - Закрывают друг друга, мешают друг другу. Ты ответишь?
     Комов принялся рассказывать, и  Малыш  опять  заметался,  трепеща  от
возбуждения. У меня зарябило в глазах, я зажмурился и стал думать, как  же
это аборигены не объяснили Малышу таких  простых  вещей;  и  как  это  они
исхитрились  так  его  одурачить,  что  он  даже  не  подозревал   об   их
существовании; и как это Малыш  умудряется  помнить  так  точно  все,  что
слышал во младенчестве; и как это, в сущности, страшно - особенно то,  что
он ничего не понимает из запомненного.
     Тут Комов вдруг замолчал, в нос мне ударил резкий  запах  нашатырного
спирта, и я открыл глаза. Малыша в кают-компании не было,  только  слабый,
совсем прозрачный фантом быстро таял над горстью  рассыпанных  листьев.  В
отдалении  слабо  чмокнула  перепонка  люка.  Голос   Майки   обеспокоенно
осведомился по интеркому:
     - Куда это он так почесал? Что-нибудь случилось?
     Я взглянул на  Комова.  Комов  с  шелестом  потирал  руки,  задумчиво
улыбаясь.
     - Да, - проговорил он. - Любопытная  картина  получается...  Майя!  -
позвал он. - Усы эти появлялись?
     - Восемь штук, - сказала Майка. - Только сейчас пропали, а то торчали
вдоль всего хребта... причем,  цветные  -  желтые,  зеленые...  Я  сделала
несколько снимков.
     - Молодец, - похвалил Комов.  -  Теперь  имейте  в  виду,  Майя,  при
следующей встрече обязательно будете присутствовать вы... Яков,  забирайте
регистрограммы, пойдемте ко мне. А вы, Стась... - Он встал и направился  в
угол, где был установлен блок видеофонографов. - Вот вам  кассета,  Стась,
передайте все в экстренных импульсах прямо в Центр. Дубль я  возьму  себе,
надо проанализировать... Где я тут видел проектор? А, вот он. Я  думаю,  в
нашем распоряжении еще часа  три-четыре,  потом  он  снова  придет...  Да,
Стась! Поглядите  заодно  радиограммы.  Если  есть  что-нибудь  стоящее...
Только из Центра, с базы или лично от Горбовского или от Мбога.
     - Вы меня просили, - сказал я, поднимаясь. - Вам еще надо  поговорить
с Михаилом Альбертовичем.
     - Ах, да! - Лицо Комова стало виноватым.  -  Знаете,  Стась,  это  не
совсем  законно...  Окажите  любезность,  выдайте  запись  сразу  по  двум
каналам: не только  в  Центр,  но  и  на  базу,  лично  и  конфиденциально
Сидорову. Под мою ответственность.
     - Я и под свою могу, - проворчал я уже за дверью.
     Придя в рубку, я  вставил  кассету  в  автомат,  включил  передачу  и
просмотрел радиограммы. На этот раз их было немного - всего  три;  видимо,
Центр принял меры. Одна радиограмма была из  Информатория  и  состояла  из
цифр, букв греческого алфавита и значков, которые я  видел,  только  когда
регулировал печатающее устройство.  Вторая  радиограмма  была  из  Центра:
Бадер   продолжал   настойчиво   требовать   предварительных   соображений
относительно других вероятных зон  обитания  аборигенов,  возможных  типов
предстоящего контакта по классификации  Бюлова  и  тому  подобное.  Третья
радиограмма была с базы, от Сидорова: Сидоров официально запрашивал Комова
о порядке доставки заказанного оборудования в зону контакта. Я  пораскинул
умом и решил, что первая радиограмма Комову может понадобиться; третью  не
передать неудобно перед Михаилом Альбертовичем; а что  касается  Бадера  -
пусть пока полежит. Какие там еще предварительные соображения.
     Через  полчаса  транслирующий  автомат  просигналил,   что   передача
закончена.  Я  вынул  кассету,  забрал  две  карточки  с  радиограммами  и
отправился к Комову. Когда  я  вошел,  Комов  и  Вандерхузе  сидели  перед
проектором. По экрану взад и вперед молнией  проносился  Малыш,  виднелись
наши с Комовым напряженные физиономии. Вандерхузе сидел, весь подавшись  к
экрану, поставив локти на стол и захватив бакенбарды в сжатые кулаки.
     - ...резкое повышение температуры, - бубнил он. - Доходит  до  сорока
трех градусов... И теперь обратите внимание на энцефалограмму, Геннадий...
Вот она, волна Петерса, снова появляется...
     На столе перед  ними  были  расстелены  рулоны  регистрограмм  нашего
диагностера, множество рулонов валялось на полу и на койке.
     - Ага... - задумчиво говорил Комов, ведя пальцем по регистрограмме. -
Ага... Минуточку, а здесь  у  нас  что  было?  -  Он  остановил  проектор,
повернулся, чтобы взять один из рулонов, и заметил меня. - Да? - сказал он
с неудовольствием.
     Я положил перед ним радиограммы.
     - Что это? - спросил он нетерпеливо. - А... - Он пробежал радиограмму
из Информатория, усмехнулся и отбросил ее в сторону. - Все не то, - сказал
он. - Впрочем,  откуда  им  знать...  -  Потом  он  проглядел  радиограмму
Сидорова и поднял глаза на меня. - Вы отправили ему?..
     - Да, - сказал я.
     -  Хорошо,  спасибо.  Составьте  от  моего  имени  радиограмму,   что
оборудование пока не нужно. Вплоть до нового запроса.
     - Хорошо, - сказал я и вышел.
     Я составил и отправил радиограмму на базу и решил посмотреть, как там
Майка. Мрачная Майка старательно крутила верньеры. Насколько я понял,  она
тренировалась в наведении пушки на далеко разнесенные цели.
     - Безнадежное дело, - объявила она, заметив  меня.  -  Если  все  они
одновременно в нас плюнут, нам каюк. Просто не успеть.
     - Во-первых, можно увеличить телесный угол  поражения,  -  сказал  я,
подходя. - Эффективность, конечно, уменьшится порядка на три,  на  четыре,
но зато можно охватить четверть горизонта, расстояния здесь небольшие... А
во-вторых, ты действительно веришь, что в нас могут плюнуть?
     - А ты?
     - Да непохоже что-то...
     - А если непохоже, то чего ради я здесь сижу?
     Я опустился на пол возле ее кресла.
     - Честно говоря, не  знаю,  -  сказал  я.  -  Все  равно  надо  вести
наблюдение. Раз уж планета оказалась биологически активной, надо выполнять
инструкцию. Сторожа-разведчика ведь не разрешают выпускать...
     Мы помолчали.
     - Тебе его жалко? - спросила вдруг Майка.
     - Н-не знаю, - сказал я. - Почему жалко?  Я  бы  сказал  -  жутко.  А
жалеть... Почему, собственно, я должен его  жалеть?  Он  бодрый,  живой...
совсем не жалкий.
     - Я не об этом. Не знаю, как это сформулировать... Вот я  слушала,  и
мне тошно делалось, как Комов  себя  с  ним  держит.  Ведь  ему  абсолютно
наплевать на мальчишку...
     - Что значит - наплевать? Комову надо установить контакт. Он проводит
определенную стратегию... Ты ведь понимаешь, что без Малыша в контакт  нам
не вступить...
     - Понимаю. От этого меня, наверное,  и  тошнит.  Малыш-то  ничего  не
знает об аборигенах... Слепое орудие!
     - Ну,  не  знаю,  -  сказал  я.  -  По-моему,  ты  здесь  впадаешь  в
сентиментальность. Он ведь все-таки не человек. Он абориген. Мы налаживаем
с ним контакт. Для этого надо преодолеть какие-то  препятствия,  разгадать
какие-то загадки... Трезво надо к этому относиться,  по-деловому.  Чувства
здесь ни при чем. Он ведь к нам тоже, прямо скажем, любви не испытывает. И
испытывать не может. В конце концов, что такое контакт? Столкновение  двух
стратегий.
     - Ох, - сказала Майка. - Скучно ты  говоришь.  Суконно.  Тебе  только
программы составлять. Кибертехник.
     Я не обиделся. Я видел, что Майке нечего возразить по существу,  и  я
чувствовал, что ее действительно что-то мучает.
     - Опять у тебя предчувствия, - сказал я. - Но ведь на  самом-то  деле
ты и сама прекрасно понимаешь,  что  Малыш  -  это  единственная  ниточка,
которая связывает нас с этими невидимками. Если мы Малышу  не  понравимся,
если мы его не завоюем...
     - Вот-вот, - прервала меня Майка. - В том-то и дело. Что бы Комов  ни
говорил, как бы он ни поступал, сразу чувствуется: его  интересует  только
одно - контакт. Все для великой идеи вертикального прогресса!
     - А как надо? - спросил я.
     Она дернула плечом.
     -  Не  знаю.  Может  быть,  как  Яков...  Во  всяком  случае,  он   -
единственный из вас - говорил с Малышом по-человечески.
     - Ну,  знаешь,  -  сказал  я,  несколько  обидевшись,  -  контакт  на
бакенбардном уровне - тоже, в общем...
     Мы помолчали, дуясь друг на друга. Майка с  преувеличенным  старанием
крутила  верньеры,  нацеливая  черное  перекрестие  на  заснеженные  зубцы
хребта.
     - В самом деле, Майка, - сказал я наконец. - Ты что, не хочешь, чтобы
контакт состоялся?
     - Да хочу, наверное, - сказала Майка без всякого энтузиазма. - Ты  же
видел, я очень обрадовалась, когда мы впервые поняли, что к чему... Но вот
прослушала я эту вашу беседу... не знаю. Может быть,  это  потому,  что  я
никогда не участвовала в контактах... Я все не так себе представляла.
     - Нет, - сказал я. - Здесь дело не в этом. Я догадываюсь, что с тобой
происходит. Ты думаешь, что он - человек...
     - Ты уже говорил это, - сказала Майка.
     - Нет, ты дослушай. Тебе все время бросается в глаза человеческое.  А
ты подойди к этому с другой стороны. Не будем говорить  про  фантомы,  про
мимикрию - что у  него  вообще  наше?  В  какой-то  степени  общий  облик,
прямохождение. Ну, голосовые связки... Что еще? У него даже мускулатура не
наша, а уж это, казалось бы, прямо из ген... Тебя просто сбивает с  толку,
что он умеет говорить. Действительно, он великолепно говорит... Но  и  это
ведь, в конце концов, не наше! Никакой человек не способен научиться бегло
говорить за четыре часа. И тут дело даже не в запасе слов -  надо  освоить
интонации, фразеологию... Оборотень это, если хочешь знать! А не  человек.
Мастерская подделка. Подумай только: помнить, что было с тобой  в  грудном
возрасте, а может быть - как знать! -  и  в  утробе  матери...  Разве  это
человеческое?.. Вот ты видела когда-нибудь роботов-андроидов?  Не  видела,
конечно, а я видел.
     - Ну и что? - мрачно спросила Майка.
     - А то, что теоретически идеальный робот-андроид может быть  построен
только из  человека.  Это  будет  сверхмыслитель,  это  будет  сверхсилач,
сверхэмоционал, все что угодно "сверх", в том  числе  и  сверхчеловек,  но
только не человек...
     - Ты, кажется, хочешь сказать, что аборигены превратили его в робота?
- Проговорила Майка, криво улыбаясь.
     - Да нет же, - сказал я с досадой. - Я только хочу убедить тебя,  что
все  человеческое   в  нем   случайно,   это  просто   свойство  исходного
материала...  И что не нужно разводить вокруг него сантименты. Считай, что
ты ведешь переговоры с этими цветными усам