- Что это такое?
     - Не знаю.
     - Давно?
     - Не знаю. Я заметил эту штуку минуты две назад. Думал - смерч...
     Я сначала тоже подумал, что это смерч. Над бледной иззубренной линией
хребта, на  фоне  радужных  полотнищ  поднималось  что-то  вроде  длинного
тонкого хлыста - черная кривая, словно царапина на экране. Этот хлыст едва
заметно  вибрировал,  гнулся,  иногда   словно   бы   проседал   и   снова
распрямлялся, и заметно было, что он не гладкий,  а  как  бы  суставчатый,
похожий на ствол бамбука. Он торчал  над  хребтом,  до  которого  было  по
крайней  мере  километров  десять,  словно  кто-то  высунул  из-за  вершин
исполинское удилище. Он придавал знакомому пейзажу  на  экране  нереальный
вид  декораций  кукольного   театра.   Смотреть   на   это   было   как-то
противоестественно и жутко-смешно, как если  бы  над  вершинами  появилась
неправдоподобно-громадная физиономия. В общем, это было что-то вне  всяких
масштабов, что-то невозможное, вне всяких представлений о пропорциях.
     - Они? - спросил я шепотом.
     - Невозможно, чтобы это было естественное... - проговорил Вандерхузе.
- И невозможно, чтобы это было искусственное.
     Я и сам чувствовал то же самое.
     - Надо сообщить Комову, - сказал я.
     - Комов отключился, - ответил Вандерхузе.  Он  наводил  дальномер.  -
Расстояние не меняется.  Четырнадцать  километров.  И  эта  штука  страшно
вибрирует, вся трясется. Амплитуда не меньше  сотни  метров...  Совершенно
невозможная штука.
     - Какая же у него высота? - пробормотал я.
     - Около шестисот метров.
     - Елки-палки, - сказал я.
     Он вдруг вскочил и нажал  сразу  две  клавиши:  наружного  аварийного
радиовызова "всем немедленно вернуться  на  борт"  и  внутреннего  сигнала
"всем собраться  в  рубке".  Потом  он  повернулся  ко  мне  и  непривычно
отрывистым голосом скомандовал:
     - Стась! Бегом на пост УАС. Приведи в готовность носовую ПМП. Сиди  и
жди. Без команды - ничего.
     Я выскочил  в  коридор.  Из-за  дверей  кают  слышались  приглушенные
отрывистые звонки сигнала сбора. Навстречу  мне  мчалась  Майка,  на  ходу
натягивая куртку. Она была в туфлях на босу ногу.
     - Что случилось? - сиплым со сна голосом спросила она еще издали.
     Я махнул рукой и по трапу ссыпался вниз, в пост управления  активными
средствами. Меня слегка лихорадило, но в общем я был спокоен. В  известном
смысле я  был  даже  горд:  ситуация  складывалась  редкостная.  Настолько
редкостная, что я был уверен: с момента первого старта  этого  корабля  на
пост УАС никто еще не  заходил  -  разве  что  работники  космодромов  для
профилактического осмотра автоматики.
     Я повалился в кресло, врубил круговой экран, отключил автоматику  ПМП
и сразу же заблокировал кормовую установку, чтобы в суматохе не выпалить в
надир. Затем я взялся за верньеры ручной наводки, и изображение на  экране
поползло через черное перекрестие перед моими глазами:  прополз  клыкастый
айсберг, проползла туманная масса над болотами, прополз Комов - теперь  он
стоял, озаряемый сполохами, спиной к нам и глядел  в  сторону  гор...  Еще
немного повыше. Вот он. Черный, дрожащий, нелепый, совершенно невозможный.
А  рядом  -  второй,  он  покороче,  но  растет на  глазах,  вытягивается,
гнется...  Елки-палки,  да как же  они это делают?  Какие же  это мощности
нужны, и что это за материал?  Ну и зрелище!..  Теперь это было так, будто
чудовищный  таракан  прячется  за  горами  и  высунул  оттуда  свои усы. Я
прикинул телесный  угол поражения  и установил  перекрестие таким образом,
чтобы одним ударом поразить  обе цели.  Теперь оставалось  только толкнуть
ногой педаль...
     - Пост УАС, - гаркнул Вандерхузе.
     - Есть пост УАС! - отозвался я.
     - Готовность!
     - Есть готовность!
     По-моему, это у нас очень лихо получилось.
     - Обе цели видишь? - обыкновенным голосом спросил Вандерхузе.
     - Да. Накрываю обе одним импульсом.
     - Обрати внимание: сорок градусов к востоку - третья цель.
     Я взглянул: действительно, еще один гигантский ус гнулся и трепетал в
неверном свете сполохов. Это мне не понравилось. Успею или нет? Чего  там,
должен успеть... Я мысленно прорепетировал,  как  я  выпускаю  импульс,  а
затем двумя движениями разворачиваю пушку на третью цель. Ничего, успею.
     - Вижу третью цель, - сказал я.
     - Это хорошо, - сказал Вандерхузе. -  Но  ты,  однако,  не  горячись.
Стрелять только по моей команде.
     - Вас понял, - буркнул я.
     Вот  даст  он  по  кораблю   каким-нибудь...   этим...   искривителем
пространства каким-нибудь, дождешься  тогда  от  тебя  команды.  Меня  уже
заметно трясло. Я стиснул руки, чтобы привести себя  в  порядок.  Потом  я
посмотрел, как там Комов. Комов был ничего себе. Он снова сидел в  прежней
позе, повернувшись к гигантскому таракану боком. Я сразу  успокоился,  тем
более, что обнаружил, наконец, рядом с Комовым крошечную  черную  фигурку.
Мне даже стало неловко.
     Чего это я  вдруг?  Какие,  собственно,  основания  для  паники?  Ну,
выставил усы... Большие усы, не спорю, я бы даже сказал - сногсшибательной
величины усы. Но, в  конце  концов,  никакие  это,  вероятно,  не  усы,  а
что-нибудь вроде антенн. Может быть, они просто за нами наблюдают.  Мы  за
ними, а они за нами. И даже, собственно, не за нами, наверное, а за  своим
воспитанником, за Пьером Александровичем Семеновым наблюдают -  как,  мол,
он здесь, не обижают ли его...
     Вообще, если подумать, противометеоритная пушка - страшная штука,  не
хотелось  бы  ее  здесь  применять.  Одно  дело  -  сровнять   с   грунтом
какую-нибудь скалу, чтобы расчистить  посадочную  площадку,  или,  скажем,
завалить ущелье, когда нужен пресный водоем, а другое дело - вот  так,  по
живому... А вообще-то применялись когда-нибудь ПМП как  средство  обороны?
Пожалуй, да. Во-первых, был случай, не помню где, грузовой автомат потерял
управление и стал валиться прямо на лагерь, - пришлось его сжечь. А потом,
помнится, разбирали такой  инцидент:  на  какой-то  биологически  активной
планете   корабль-разведчик   подвергся   "направленному    непреодолимому
воздействию биосферы"... То есть  подвергся  он  или  нет  -  до  сих  пор
неизвестно, но капитан решил, что подвергся, и ударил  из  носовой  пушки.
Выжег он  вокруг  себя  все,  до  самого  горизонта,  так  что  потом  при
расследовании эксперты только руками  разводили.  Капитана,  помнится,  от
полетов отстранили надолго... Да что и говорить, страшное средство -  ПМП.
Последнее средство.
     Чтобы отвлечься от всяких таких мыслей, я произвел замеры  расстояний
до  целей  и  рассчитал  их  высоту  и  толщину.   Расстояния   оказались:
четырнадцать, четырнадцать с половиной и шестнадцать километров. Высота  -
от пятисот до семисот метров, а толщина у них была примерно одинаковая:  у
основания около пятидесяти метров, а на самом кончике уса - меньше  метра.
И все они действительно  были  суставчатыми,  как  бамбуковые  стволы  или
катушечные антенны. И еще мне показалось, что я различаю на их поверхности
какое-то движение, направленное снизу  вверх,  этакую  перистальтику,  но,
может быть, это была только игра света.  Я  попытался  прикинуть  свойства
материала, из которого могут состоять такие вот образования, -  получалась
какая-то чепуха.  Да,  пощупать  бы  их  локатором-пробником,  но  нельзя,
конечно. Неизвестно, как они к этому  отнесутся.  Да  и  не  это  главное.
Главное  -  это  то,  что  цивилизация  здесь,  пожалуй,  технологическая.
Высокоразвитая цивилизация. Что и требовалось доказать. Непонятно  только,
чего это они зарылись под землю, почему оставили свою  родную  планету  во
власть пустоты и тишины. Впрочем, если подумать, у каждой цивилизации свои
представления о благоустроенности. Например, на Тагоре...
     - Пост УАС! - гаркнул Вандерхузе над самым ухом, так что я вздрогнул.
- Как видишь цели?
     - Вижу цели... - откликнулся я машинально, но тут же осекся: усов над
горами не было. - Нет целей, - упавшим голосом сказал я.
     - Спишь на посту!
     - Ничего не сплю... Только что были, своими глазами видел...
     - И что ты видел своими глазами? - осведомился Вандерхузе.
     - Цели. Три цели.
     - А потом?
     - А теперь их нет.
     - Гм... - сказал Вандерхузе. - Странно это как-то произошло,  как  ты
полагаешь?
     - Да, - сочувственно сказал я. - Очень странно. Были - и вдруг нет.
     -  Комов  возвращается,  -  сообщил  Вандерхузе.  -  Может  быть,  он
что-нибудь понимает?..
     Действительно,  Комов,  обвешанный  футлярами,  неловкой  походкой  -
очевидно, у него затекли ноги - возвращался к кораблю. Время от времени он
оборачивался - надо полагать, прощался с Пьером Александровичем, но самого
Пьера Александровича видно не было.
     - Отбой, - сказал Вандерхузе. - Оставь  все,  как  есть,  и  беги  на
камбуз, приготовь что-нибудь горячее и подкрепляющее. Геннадий,  наверное,
замерз, как сосулька. Впрочем, голос у него довольный, как  ты  полагаешь,
Майка?
     Я мигом очутился на кухне и принялся  торопливо  готовить  глинтвейн,
кофе и легкую закуску. Я очень боялся пропустить хоть слово из  того,  что
будет рассказывать Комов. Но когда я бегом прикатил столик в рубку,  Комов
еще ничего не рассказывал. Он стоял перед столом, растирая замерзшую щеку,
на столе была расстелена самая большая и подробная карта нашего района,  и
Майка пальцем  показывала  ему  те  места,  откуда  высовывались  давешние
усы-антенны.
     - Здесь ничего нет! - возбужденно говорила  Майка.  -  Здесь  мерзлые
скалы, каньоны в сто метров глубины, вулканические  пропасти  -  и  ничего
живого. Я пролетала здесь десятки раз. Тут даже кустарника нет.
     Комов рассеянно-благодарно  кивнул  мне,  взял  в  обе  руки  чашу  с
глинтвейном, погрузил в нее лицо и стал шумно  прихлебывать,  покряхтывая,
обжигаясь и с наслаждением отдуваясь.
     - И грунт здесь хрупкий, - продолжала Майка,  -  он  бы  не  выдержал
таких сооружений. Это же десятки, а может быть, и сотни тысяч тонн!
     - Да, - произнес Комов и со стуком поставил пустую чашу  на  стол.  -
Что и говорить, странно. - Он сильно потер ладони. - Замерз, как собака, -
сообщил он. Это был опять совсем  другой  Комов  -  румяный,  красноносый,
доброжелательный, с  блестящими  веселыми  глазами.  -  Странно,  странно,
ребята. Но это еще не самое странное - мало ли странного бывает  на  чужих
планетах. - Он повалился в кресло и вытянул ноги. - Сегодня  меня,  знаете
ли, трудно удивить. За эти четыре  часа  я  наслышался  такого...  Кое-что
нуждается, конечно, в проверке. Но  вот  вам  два  фундаментальных  факта,
которые, так сказать, уже теперь лежат на поверхности. Во-первых, Малыш...
его зовут Малыш... уже научился бегло говорить и понимать практически все,
что говорят ему. Это мальчишка, который за всю свою сознательную жизнь  ни
разу не общался с людьми!
     - Что значит - бегло? - недоверчиво спросила Майка. -  После  четырех
часов обучения - бегло?
     - Да, после четырех часов обучения - бегло! - торжествующе подтвердил
Комов. - Но это во-первых. А  во-вторых,  Малыш  пребывает  в  совершенной
убежденности, что он - единственный обитатель этой планеты.
     Мы не поняли.
     - Почему же единственный? - спросил я. - Какой же он единственный?
     - Малыш совершенно убежден, - с  ударением  произнес  Комов,  -  что,
кроме него, на этой планете нет ни одного разумного аборигена.
     Воцарилось молчание. Комов поднялся.
     - У нас много работы, - сказал  он.  -  Завтра  утром  Малыш  намерен
нанести нам официальный визит.



                            6. НЕЛЮДИ И ВОПРОСЫ

     Мы   проработали   всю   ночь.   В   кают-компании   был   оборудован
импровизированный диагностер с индикатором эмоций. Мы с Вандерхузе собрали
его  буквально  из  ничего.  Приборчик  получился  маломощный,  хилый,   с
безобразной чувствительностью, но кое-какие физиологические  параметры  он
мерил более или менее удовлетворительно, а  что  касается  индикатора,  то
фиксировал  он  у  нас  только  три  основные  позиции:  ярко   выраженные
отрицательные  эмоции  (красная  лампочка  на  пульте),  ярко   выраженные
положительные эмоции (зеленая  лампочка)  и  вся  остальная  эмоциональная
гамма (белая лампочка). А что было делать? В  медотсеке  стоял  прекрасный
стационарный диагностер, но было совершенно ясно, что Малыш не  согласится
так, ни с того ни с сего, укладываться в матово-белый саркофаг с массивной
герметической крышкой. В общем, к девяти часам мы  кое-как  управились,  и
тут во весь рост встала проблема дежурства на посту УАС.
     Вандерхузе,  как  капитан  корабля,   отвечающий   за   безопасность,
неприкосновенность и все такое прочее,  категорически  отказался  отменить
это  дежурство.  Майка,  просидевшая  на  посту  вторую   половину   ночи,
естественно, льстила себя  надеждой,  что  уж  она-то  присутствовать  при
официальном визите будет непременно. Однако она была горько  разочарована.
Выяснилось, что квалифицированно  работать  на  диагностере  может  только
Вандерхузе.  Выяснилось  дальше,  что  поддерживать  в  рабочем  состоянии
диагностер, в любую минуту рискующий потерять настройку, могу только я.  И
наконец,   выяснилось,   что    Комов    по    каким-то    своим    высшим
ксенопсихологическим соображениям считал нежелательным присутствие женщины
на первой беседе с Малышом. Короче  говоря,  бледная  от  бешенства  Майка
снова  отправилась  на  пост,  причем  сохранивший   полное   хладнокровие
Вандерхузе не преминул проводить ее приемным  раструбом  диагностера,  так
что все желающие могли убедиться: индикатор  эмоций  действует  -  красная
лампочка горела до тех пор, пока Майка не скрылась в коридоре. Впрочем, на
посту УАС  можно  было  слышать,  что  говорится  в  кают-компании,  через
интерком с усилителем.
     В девять пятнадцать по бортовому  времени  Комов  вышел  на  середину
кают-компании и огляделся. Все было  готово.  Диагностер  был  настроен  и
включен,  на  столе  красовались  блюда  со  сладостями,  освещение   было
отрегулировано под местный дневной свет. Комов коротко повторил инструкцию
по поведению при контакте, включил регистрирующую аппаратуру  и  пригласил
нас по местам. Мы с Комовым уселись за  стол  напротив  двери,  Вандерхузе
втиснулся за панель диагностера, и мы стали ждать.
     Он явился в девять сорок по бортовому времени.
     Он остановился в дверях. Вцепившись левой  рукой  в  косяк  и  поджав
правую ногу. Наверное, целую минуту  он  стоял  так,  разглядывая  нас  по
очереди сквозь прорези своей мертвенной маски. Тишина была  такая,  что  я
слышал его дыхание - мерное,  мощное,  свободное,  словно  работал  хорошо
отлаженный механизм. Вблизи и при ярком  свете  он  производил  еще  более
странное впечатление. Все в нем было странным:  и  поза  -  по-человечески
совершенно неестественная и вместе  с  тем  непринужденная,  и  блестящая,
словно лаком покрытая зеленовато-голубая кожа, и неприятная диспропорция в
расположении мышц и  сухожилий,  и  необычайно  мощные  коленные  узлы,  и
удивительно узкие и длинные ступни ног. И то, что он оказался не таким  уж
маленьким - ростом с Майку. И то, что на пальцах левой руки у него не было
ногтей. И то, что в правом кулаке он сжимал горсть свежих листьев.
     Взгляд  его  остановился,  наконец,  на  Вандерхузе.  Он  смотрел  на
Вандерхузе так долго и так пристально,  что  мне  пришла  в  голову  дикая
мысль: уж не догадывается ли Малыш  о  назначении  диагностера,  -  а  наш
бравый капитан в  конце  концов  с  некоторой  нервностью  взбил  согнутым
пальцем свои бакенбарды и, вопреки инструкции, слегка поклонился.
     -  Феноменально!  -  громко  и  отчетливо  произнес   Малыш   голосом
Вандерхузе. На индикаторе затлела зеленая лампочка.
     Капитан снова нервно  взбил  бакенбарды  и  искательно  улыбнулся.  И
тотчас же  лицо  Малыша  ожило.  Вандерхузе  был  награжден  целой  серией
ужасающих гримас, мгновенно сменявших друг  друга.  На  лбу  у  Вандерхузе
выступил холодный пот. Не знаю, чем бы все это  кончилось,  но  тут  Малыш
отлепился наконец от косяка, скользнул вдоль  стены  и  остановился  возле
экрана видеофона.
     - Что это? - спросил он.
     - Видеофон, - ответил Комов.
     - Да, - сказал Малыш. - Все движется, и ничего нет. Изображения.
     - Вот еда, - сообщил Комов. - Хочешь поесть?
     - Еда - отдельно? - непонятно спросил Малыш и приблизился к столу.  -
Это еда? Непохоже. Шарада.
     - Непохоже на что?
     - Непохоже на еду.
     - Все-таки попробуй, - посоветовал Комов, придвигая к  нему  блюдо  с
меренгами.
     Тогда Малыш вдруг упал на колени, протянул  руки  и  открыл  рот.  Мы
молчали, опешив. Малыш тоже не  двигался.  Глаза  его  были  закрыты.  Это
длилось всего несколько секунд, затем он вдруг мягко повалился  на  спину,
сел и резким движением разбросал на полу перед  собой  смятые  листья.  По
лицу его снова  пробежала  ритмичная  рябь.  Быстрыми  и  какими-то  очень
точными касаниями  пальцев  он  принялся  передвигать  листики,  время  от
времени помогая себе ногой. Мы с Комовым, привстав с кресел и вытянув шеи,
следили за ним. Листья словно сами собой  укладывались  в  странный  узор,
несомненно правильный, но не вызывающий решительно никаких ассоциаций.  На
мгновение Малыш  застыл  в  неподвижности,  и  вдруг  снова  одним  резким
движением сгреб листья в кучку. Лицо его замерло.
     - Я понимаю, - объявил он, - это - ваша еда. Я так не ем.
     - Смотри, как надо, - сказал Комов.
     Он протянул руку, взял меренгу, нарочито медленным  движением  поднес
ее  ко  рту,  откусил  осторожно  и  принялся  демонстративно  жевать.  По
мертвенному лицу Малыша пробежала судорога.
     - Нельзя! - почти крикнул он. - Ничего нельзя  брать  руками  в  рот.
Будет плохо!
     - А  ты  попробуй,  -  снова  предложил  Комов,  взглянул  в  сторону
диагностера и осекся. - Ты прав. Не надо. Что будем делать?
     Малыш присел на левую пятку и сочным баритоном произнес:
     - Сверчок на печи. Чушь. Объясни мне снова: когда вы отсюда уходите?
     - Сейчас объяснить трудно, - мягко ответил Комов. - Нам очень,  очень
нужно узнать все о тебе. Ты ведь еще ничего о себе не  рассказывал.  Когда
мы узнаем о тебе все, мы уйдем, если ты захочешь.
     - Ты знаешь обо мне все, - объявил Малыш голосом Комова. - Ты знаешь,
как я возник. Ты знаешь, как я сюда попал.  Ты  знаешь,  зачем  я  к  тебе
пришел. Ты знаешь обо мне
     У меня глаза на лоб полезли, а Комов как будто даже и не удивился.
     - Почему ты думаешь, что я все это знаю? - спросил он спокойно.
     - Я размышлял. Я понял.
     - Это феноменально, - спокойно сказал  Комов,  -  но  это  не  совсем
верно. Я ничего не знаю о том, как ты здесь жил до меня.
     - Вы уйдете сразу, когда узнаете обо мне все?
     - Да, если ты захочешь.
     - Тогда спрашивай, - сказал Малыш. - Спрашивай быстро, потому  что  я
тоже хочу тебя спросить.
     Я взглянул на индикатор. Просто так взглянул. И мне стало не по себе.
Только что там был нейтральный белый свет, а сейчас ярким рубиновым  огнем
горел  сигнал  отрицательных  эмоций.  Я  мельком  заметил,  что  лицо   у
Вандерхузе встревожено.
     - Сначала расскажи мне, - произнес  Комов,  -  почему  ты  так  долго
прятался?
     - Курвиспат, - отчетливо выговорил Малыш и пересел на правую пятку. -
Я давно знал, что люди придут снова. Я  ждал,  мне  было  плохо.  Потом  я
увидел: люди пришли. Я стал размышлять и понял - если людям  сказать,  они
уйдут, и тогда будет хорошо. Обязательно уйдут, но  я  не  знал  -  когда.
Людей четыре. Очень много. Даже один очень много. Но лучше, чем четыре.  Я
входил к одному и  разговаривал  ночью.  Шарада.  Тогда  я  подумал:  один
человек говорить не может. Я пришел к  четверым.  Было  очень  весело,  мы
играли с изображениями, мы бежали, как  волна.  Опять  шарада.  В