и его затихли, я спросил, стараясь говорить вежливо,
но строго:
     - Ты это сделала нарочно или случайно?
     - А ты как полагаешь? - спросила Майка, уставясь в книгу.
     - Комов взял вину на себя, - сказал я.
     - То есть?
     - Лампа-вспышка была включена, оказывается, по его небрежности.
     - Очень мило, - произнесла Майка. Она положила книжку и потянулась. -
Великолепный жест.
     - Это все, что ты можешь мне сказать?
     - А что тебе, собственно, нужно? Чистосердечное признание? Раскаяние?
Слезы в жилетку?
     Я снова отхлебнул соку. Я сдерживался.
     - Прежде всего я хотел бы узнать, случайно или нарочно?
     - Нарочно. Что дальше?
     - Дальше я хотел бы узнать, для чего ты это сделала?
     - Я сделала это для того, чтобы раз и навсегда прекратить безобразие.
Дальше?
     - Какое безобразие? О чем ты говоришь?
     - Потому что это отвратительно! - сказала Майка с силой. - Потому что
это было  бесчеловечно.  Потому  что  я  не  могла  сидеть  сложа  руки  и
наблюдать, как гнусная комедия превращается в трагедию. -  Она  отшвырнула
книжку. - И нечего сверкать на меня глазами! И нечего за меня заступаться!
Ах, как он великодушен! Любимец доктора Мбога! Все равно я  уйду.  Уйду  в
школу и буду учить ребят, чтобы они вовремя  хватали  за  руку  всех  этих
фанатиков абстрактных идей и дураков, которые им подпевают!
     У меня было благое намерение выдержать вежливый,  корректный  тон  до
конца. Но тут терпение мое лопнуло. У меня вообще дело с терпением обстоит
неважно.
     - Нагло! - сказал я, не находя слов. - Нагло себя ведешь! Нагло!
     Я попытался еще раз отхлебнуть соку, но выяснилось, что стакан  пуст.
Как-то незаметно я успел все выхлебать.
     - А дальше? - спросила Майка, презрительно усмехаясь.
     - Все, - сказал я угрюмо, разглядывая пустой  стакан.  Действительно,
сказать мне было больше нечего. Расстрелял я весь свой боезапас. Вероятно,
я и шел-то к Майке не для того, чтобы разобраться, а просто чтобы обругать
ее.
     - А если все, - сказала Майка, - то иди в рубку и  целуйся  со  своим
Комовым. А заодно со своим Томом и прочей своей кибернетикой. А мы, знаешь
ли, просто люди, и ничто человеческое нам не чуждо.
     Я отодвинул стакан и встал. Говорить больше было не о чем.  Все  было
ясно. Был у меня товарищ - нет у меня товарища. Ну что ж, перебьемся.
     - Приятного аппетита, - сказал я и на негнущихся ногах  направился  в
коридор.
     Сердце у меня колотилось, губы отвратительно  дрожали.  Я  заперся  у
себя в каюте, повалился на постель и уткнулся носом в подушку. В голове  у
меня в горькой и бездонной густоте кружились, сталкивались  и  рассыпались
невысказанные слова. Глупо. Глупо!.. Ну, ладно, ну, не нравится  тебе  эта
затея. Мало ли кому  что  не  нравится!  В  конце  концов,  тебя  сюда  не
приглашали, случайно ты здесь оказалась, так веди  себя,  как  полагается!
Ведь не понимаешь же ничего в контактах, квартирьер  несчастный...  Снимай
свои паршивые кроки и делай то, что тебе говорят! Ну  что  ты  смыслишь  в
абстрактных идеях? И где ты их вообще видела - абстрактные?  Ведь  сегодня
она абстрактная, а завтра без нее история остановится... Ну,  хорошо,  ну,
не нравится тебе. Ну, откажись!.. Ведь так все шло славно, только-только с
Малышом сошлись, такой парень чудесный, умница, с ним горы можно  было  бы
своротить! Эх ты,  квартирьер...  Друг,  называется...  А  теперь  вот  ни
Малыша, ни друга... И Комов тоже хорош: ломится, как  вездеход,  напролом,
ни  посоветуется,  ни  объяснит  ничего  толком...  Не-ет,  чтобы  я   еще
когда-нибудь в контактах участвовал - дудки! Кончится  вся  эта  кутерьма,
немедленно подаю заявление в проект "Ковчег-2" - с  Вадиком,  с  Таней,  с
головастой Нинон, в конце концов. Как зверь буду работать,  без  болтовни,
ни на что не отвлекаясь. Никаких контактов!.. Незаметно я  заснул  и  спал
так, что только бурболки отскакивали, как говаривал мой  прадед.  Все-таки
за последние двое суток я не спал и четырех часов. Еле-еле Вандерхузе меня
добудился. Пора было на вахту.
     - А Майка? - спросил я спросонок, но  тут  же  спохватился.  Впрочем,
Вандерхузе сделал вид, что не расслышал.
     Я принял душ, оделся и пошел в рубку.  Давешние  неприятные  ощущения
вновь овладели мною. Не хотелось  ни  с  кем  разговаривать,  не  хотелось
никого видеть. Вандерхузе сдал вахту и ушел  спать,  сообщив,  что  вокруг
корабля ничего не происходит и что через шесть часов меня сменит Комов.
     Было ровно двадцать  два  по  бортовому  времени.  На  экране  играли
сполохи над хребтом, дул сильный ветер с океана - рвал в  клочья  туманную
шапку над горячей трясиной, прижимал к промерзшему песку оголенные  кусты,
швырял на пляж клочья мгновенно замерзающей пены.  На  посадочной  полосе,
слегка кренясь навстречу ветру, торчал одинокий Том. Все  сигнальные  огни
его сообщали, что он в простое, никаких заданий не  имеет  и  пребывает  в
готовности выполнить любое приказание. Очень грустный  пейзаж.  Я  включил
внешнюю акустику, с минуту послушал рев океана, свист и  завывание  ветра,
дробный стук ледяных капель по обшивке, и снова отключился.
     Я попытался представить  себе,  что  сейчас  делает  Малыш,  вспомнил
горячий ячеистый туман, размытые сгустки  света,  а  точнее  -  не  света,
конечно, а тепла, и это ровное сияние, наполненное кашей странных  звуков,
и загадочный строй отражений, которые не были отражениями...  Ну,  что  ж,
ему там, наверное,  тепло,  уютно,  привычно  и  есть,  ох,  есть,  о  чем
поразмышлять. Забился, наверное, в какой-нибудь  каменный  угол  и  тяжело
переживает  обиду,  которую  нанесла  ему  Майка   ("Мам-ма..."   -   "Да,
колокольчик", -  вспомнил  я.)  С  точки  зрения  Малыша  все  это  должно
выглядеть крайне нечестно. Я бы на его месте больше  сюда  никогда  бы  не
пришел... А ведь Комов так обрадовался, когда  Майка  нацепила  на  Малыша
свой обруч. "Молодец, Майя, - сказал он. -  Это  хороший  шанс,  я  бы  не
рискнул..." Впрочем, все равно из  этой  идеи  ничего  не  получилось  бы.
Все-таки конструкторы ТГ многого не  додумали.  Объектив,  например,  надо
было делать стерео... Хотя, конечно, ТГ предназначается совсем для  других
целей... Но кое-что подсмотреть все-таки удалось. Скажем, как Малыш летел.
Только - каким образом летел, почему летел, на чем летел?.. И эта сцена  у
разбитого "Пеликана"... Планета невидимок. Да, наверное,  любопытные  вещи
можно  было  бы  здесь  увидеть,  если   бы   Комов   разрешил   запустить
сторожа-разведчика. Может быть, теперь разрешит? Да  и  сторожа-разведчика
не  нужно.  На  первый  случай  просто  пройтись  локатором-пробником   по
горизонту...
     Запел радиовызов. Я подошел к рации. Незнакомый голос очень  вежливо,
я бы даже сказал робко попросил Комова.
     - Кто вызывает? - осведомился я не очень приветливо.
     - Это такой член Комиссии по контактам. Горбовский моя фамилия.  -  Я
сел. - Мне очень нужно поговорить с Геннадием  Юрьевичем.  Или  он,  может
быть, спит?
     - Сейчас, Леонид Андреевич, - забормотал я.  -  Сию  минутку,  Леонид
Андреевич... - Я торопливо включил интерком. - Комова в рубку, - сказал я.
- Срочный вызов с базы.
     - Да не такой уж срочный... - запротестовал Горбовский.
     - Вызывает Леонид Андреевич Горбовский! - торжественно  добавил  я  в
интерком, чтобы Комов там не слишком копался.
     - Молодой человек... - позвал Горбовский.
     - На вахте Стась Попов, кибертехник! - отрапортовал  я.  -  За  время
моей вахты никаких происшествий не произошло!
     Горбовский помолчал, потом неуверенно произнес:
     - Вольно...
     Послышался стук торопливых шагов, и в рубку быстро вошел Комов.  Лицо
у него было осунувшееся, глаза стеклянные, под  глазами  темные  круги.  Я
поднялся и уступил ему место.
     - Комов слушает, - проговорил он. - Это вы, Леонид Андреевич?
     -  Это  я,  здравствуйте...  -  отозвался  Горбовский.  -   Слушайте,
Геннадий, а нельзя ли нам сделать так, чтобы мы  друг  друга  видели?  Тут
какие-то кнопки...
     Комов только глянул на меня, и руки мои сами протянулись к  пульту  и
подключили визор. Мы, радисты, обычно держим визор отключенным. По  разным
причинам.
     - Ага, - удовлетворенно  сказал  Горбовский.  -  Вот  я  вас  начинаю
видеть.
     На нашем экранчике тоже  появилось  изображение  -  знакомое  мне  по
портретам и описаниям длинное и  как  бы  слегка  вдавленное  внутрь  лицо
Леонида  Андреевича.  Правда,  на  портретах  он  обычно  выглядел  этаким
античным философом, а сейчас вид имел несколько унылый, разочарованный,  и
на широком утином носу его к  моему  изумлению,  имела  место  царапина  -
по-моему, совсем свежая. Когда  изображение  установилось,  я  отступил  и
тихонько  уселся  на  место  вахтенного.  У  меня   появилось   сильнейшее
предчувствие, что я сейчас буду выгнан, поэтому я принялся  сосредоточенно
озирать терзаемые ураганом окрестности.
     Горбовский сказал:
     - Во-первых, большое вам спасибо, Геннадий.  Я  просмотрел  все  ваши
материалы и должен  вам  сказать,  что  это  нечто  совершенно  особенное.
Безумно интересно. Изобретательно, изящно... Молниеносно...
     - Польщен, - отрывисто сказал Комов. - Но?
     - Почему "но"? - удивился Горбовский. - "И" - вы  хотите  сказать.  И
большинство  членов  Комиссии  придерживается  того  же   мнения.   Трудно
поверить, что такая колоссальная работа проделана за двое суток.
     -  Я  здесь  ни  при  чем,  -  сухо  сказал  Комов.  -  Благоприятные
обстоятельства, только и всего.
     - Нет, не говорите, - живо возразил Горбовский. - Согласитесь, вы  же
заранее знали, с кем имели дело. Это не просто - знать заранее. А потом  -
ваша решительность, интуиция... энергия...
     - Я польщен, Леонид Андреевич, - повторил Комов, чуть повысив голос.
     Горбовский помолчал и вдруг очень тихо спросил:
     - Геннадий, как вы представляете себе дальнейшую судьбу Малыша?
     Ощущение,  что  меня  сейчас  же,  немедленно,  в  мгновение  ока,  с
наивозможной быстротой и прямотой  попросят  из  рубки,  достигло  во  мне
апогея. Я съежился и перестал дышать.
     Комов сказал:
     - Малыш будет посредником между Землей и аборигенами.
     - Я понимаю, - сказал Горбовский. - Это было  бы  прекрасно.  А  если
контакт не состоится?
     - Леонид Андреевич, -  произнес  Комов  жестко.  -  Давайте  говорить
прямо. Давайте выскажем вслух то, о чем мы с вами  сейчас  думаем,  и  то,
чего мы опасаемся больше всего. Я стремлюсь  превратить  Малыша  в  орудие
Земли. Для этого я всеми доступными мне средствами и совершено беспощадно,
если так можно выразиться, стремлюсь  восстановить  в  нем  человека.  Вся
трудность заключается в том, что человеческая психика, земное отношение  к
миру в высшей степени, по-видимому, чужды аборигенам, воспитавшим  Малыша.
Они отталкиваются от нас, они не  хотят  нас.  И  этим  отношением  к  нам
насквозь пропитано все подсознание Малыша.  К  счастью  или  к  несчастью,
аборигены оставили в Малыше достаточно человеческого,  чтобы  мы  получили
возможность  завладеть  его  сознанием.  Ситуация,  возникшая  сейчас,   -
ситуация критическая. Сознание Малыша принадлежит нам. Подсознание  -  им.
Конфликт очень тяжелый и рискованный, я  это  прекрасно  сознаю,  но  этот
конфликт  разрешим.  Мне  нужно  еще  буквально  несколько   дней,   чтобы
подготовить Малыша. Я раскрою ему истинное  положение  дел,  освобожу  его
подсознание, и Малыш превратится целиком и полностью в нашего  сотрудника.
Вы не можете не понимать, Леонид Андреевич,  какую  ценность  представляет
для нас такое сотрудничество... Я предвижу множество трудностей. Например,
подсознательное отталкивание в принципе  может  превратиться  у  Малыша  -
после того, как мы раскроем ему истинное положение дел, -  в  сознательное
стремление защитить от нас свой "дом", своих  спасителей  и  воспитателей.
Может быть, возникнут новые опасные напряжения. Но  я  уверен:  мы  сумеем
убедить Малыша, что наши цивилизации  -  это  равные  партнеры  со  своими
достоинствами и недостатками, и тогда он, как посредник между нами, сможет
всю жизнь черпать и с той, и с другой стороны, не опасаясь ни за  тех,  ни
за других. Он будет горд своим исключительным положением, жизнь его  будет
радостна и полна... - Комов помолчал. - Мы должны,  мы  обязаны  рискнуть.
Такого случая больше не  будет  никогда.  Вот  моя  точка  зрения,  Леонид
Андреевич.
     - Понимаю, - сказал Горбовский. - Знаю ваши идеи, ценю их.  Знаю,  во
имя чего вы предлагаете рискнуть. Но согласитесь, риск не должен превышать
какого-то предела. Поймите, с самого начала я  был  на  вашей  стороне.  Я
знал, что мы рискуем, мне было страшно, но я все думал: а вдруг обойдется?
Какие перспективы, какие возможности!.. И еще я все думал, что  мы  всегда
успеем отступить. Мне и в голову не приходило, что мальчик окажется  таким
коммуникабельным, что дело зайдет так  далеко  уже  через  двое  суток.  -
Горбовский сделал паузу. - Геннадий, контакта ведь  не  будет.  Пора  бить
отбой.
     - Контакт будет! - сказал Комов.
     - Контакта не будет, - мягко, но настойчиво повторил Горбовский. - Вы
ведь прекрасно понимаете, Геннадий, что  мы  имеем  дело  со  свернувшейся
цивилизацией. С разумом, замкнутым на себя.
     - Это не замкнутость, - сказал Комов.  -  Это  квазизамкнутость.  Они
стерилизовали планету и  явно  поддерживают  ее  в  таком  состоянии.  Они
почему-то  спасли  и  воспитали  Малыша.  Они,  наконец,   очень   неплохо
осведомлены о человечестве. Это квазизамкнутость, Леонид Андреевич.
     -  Ну,  Геннадий,  абсолютная   замкнутость   -   это   теоретическая
идеализация.   Конечно,   всегда    остается    какая-то    функциональная
деятельность, направленная вовне, например,  санитарно-гигиеническая.  Что
же касается Малыша... Конечно, все это домыслы, но ведь  если  цивилизация
достаточно стара, гуманизм ее мог превратиться  в  безусловный  социальный
рефлекс, в социальный инстинкт. Ребенок был спасен просто  потому,  что  в
такой акции испытывалась потребность...
     - Все это возможно, - сказал Комов. -  Не  в  домыслах  сейчас  дело.
Важно то, что это квазизамкнутость, что  лазейки  для  контакта  остаются.
Конечно, процесс сближения будет очень длителен. Может  быть,  понадобится
на полтора, на два порядка больше времени, чем  для  сближения  с  обычной
разомкнутой цивилизацией... Нет, Леонид Андреевич. Обо всем этом я  думал,
и вы сами хорошо понимаете, что ничего нового  вы  мне  не  сказали.  Ваше
мнение против моего - и только.  Вы  предлагаете  отступиться,  а  я  хочу
использовать этот единственный шанс до конца.
     - Геннадий, не только я думаю, что  контакта  не  будет,  -  тихонько
сказал Горбовский.
     - Кто же еще? - осведомился Комов с легкой иронией. - Август-Иоганн -
Мария Бадер?
     - Нет, и не только Бадер. Честно говоря, я скрыл от вас одну козырную
карту, Геннадий... Вам никогда не приходило в  голову,  что  Шура  Семенов
стер бортжурнал не на планете, а еще в  космосе;  не  потому,  что  увидел
разумных чудовищ, а потому, что еще в космосе подвергся нападению и решил,
что на планете господствует высокоразвитая  агрессивная  цивилизация?  Нам
это в голову пришло. Не  сразу,  конечно,  -  вначале  мы  просто  сделали
правильные выводы из неверной предпосылки, как и вы.  Но  как  только  эта
мысль  пришла  нам  в  голову,  мы  принялись  обшаривать   околопланетное
пространство. И вот два часа назад  пришло  сообщение,  что  он,  наконец,
обнаружен. - Горбовский замолчал.
     Я  прилагал  гигантские  усилия,  чтобы  не  закричать:   "Кто?   Кто
обнаружен?". По-моему, Горбовский ждал такого возгласа.  Но  не  дождался.
Комов безмолвствовал. Горбовский был вынужден продолжать.
     - Он великолепно замаскирован. Он поглощает почти  все  лучи.  Мы  бы
никогда не нашли его, если бы не  искали  специально,  да  и  то  пришлось
применить что-то совсем новое - мне объясняли, но я не понял, что именно -
какой-то вакуумный концентратор. В общем,  мы  его  нащупали  и  взяли  на
абордаж. Спутник-автомат, что-то  вроде  вооруженного  часового.  Судя  по
некоторым деталям конструкции, его установили здесь Странники. Очень давно
установили, порядка сотни  тысяч  лет  назад.  К  счастью  для  участников
проекта "Ковчег", он нес на  себе  всего  два  заряда.  Первый  заряд  был
выпущен в незапамятные времена, мы уже теперь и не  узнаем,  наверное,  по
кому. Второй заряд пришелся  на  долю  Семеновых.  Странники  считали  эту
планету запрещенной, иного объяснения я придумать не могу. Вопрос: почему?
В свете того, что мы знаем, ответ может быть только  один:  они  на  своем
опыте поняли, что местная цивилизация некоммуникабельна, более того -  она
замкнута, более того - контакт грозит  серьезными  потрясениями  для  этой
цивилизации.  Если бы  на  моей  стороне  был  только  Август-Иоганн-Мария
Бадер... Но, насколько я помню, вы всегда с большим уважением отзывались о
Странниках, Геннадий. - Горбовский снова помолчал. - Однако дело не только
в этом. При прочих равных условиях мы, невзирая даже на мнение Странников,
могли бы  позволить  себе  очень  осторожные,  очень  постепенные  попытки
развернуть  этих  свернувшихся  аборигенов.  В  худшем  случае  наш   опыт
обогатился бы еще одним отрицательным результатом. Мы бы  поставили  здесь
какой-нибудь знак и убрались бы восвояси. Это было бы делом  только  наших
двух цивилизаций... Но дело в том, что между нашими  двумя  цивилизациями,
как между молотом и наковальней, оказалась сейчас третья, и за эту третью,
Геннадий, за единственного ее представителя, Малыша, мы вот уже  несколько
суток несем всю полноту ответственности.
     Я услышал, как Комов глубоко вздохнул, и наступило  долгое  молчание.
Когда Комов заговорил снова, голос у него был какой-то необычный, какой-то
надломленный. Заговорил он  о  Странниках;  сначала  подивился  тому,  что
Странники,  поставив  охранный  спутник,  пошли  на  риск,  граничащий   с
преступлением, но потом сам же вспомнил косвенные данные, согласно которым
Странники  всегда  путешествуют  целыми  эскадрами  и   всякий   одиночный
звездолет  в  их  представлении  не   может   быть   ничем   иным,   кроме
автоматического зонда. Поговорил он также о том, что и на Земле приходит к
концу полувековая варварская эпоха одиночных полетов в свободный  поиск  -
слишком много жертв, слишком много нелепых  ошибок,  слишком  мало  толку.
"Да, - соглашался Горбовский,  -  я  тоже  об  этом  думал".  Потом  Комов
вспомнил о случаях загадочного  исчезновения  автоматических  разведчиков,
запущенных  к  некоторым  планетам.  "У   нас   все   руки   не   доходили
проанализировать эти исчезновения, а ведь теперь  они  предстают  в  новом
свете". - "И верно! - с энтузиазмом подхватил Горбовский. - Об этом я  как
раз не подумал,  это  очень  интересная  мысль".  Поговорили  об  охранном
спутнике, подивились, что он нес только два заряда, попытались  прикинуть,
каковы  же  в  этом  случае  должны  быть  представления   Странников   об
обитаемости Вселенной, нашли, что в конечном счете они не очень отличаются
от наших представлений, но сама  собой  возникает  мысль,  что  Странники,
по-видимому, намеревались вернуться сюда, да вот почему-то не вернулись  -
возможно, прав Боровик, полагая, что Странники вообще покинули  Галактику.
Комов  полушутливо  предположил,  что  аборигены  и   есть   Странники   -
угомонившиеся, насытившиеся внешней  информацией,  замкнувшейся  на  себя.
Горбовский опять  намекнул  на  идеи  Комова  и  тоже  в  шутку  стал  его
допрашивать, как надлежит оценивать  такую  эволюцию  Странников  в  свете
теории вертикального прогресса.
     Потом поговорили о здоровье доктора Мбога,  перескочили  внезапно  на
умиротворение какой-то Островной Империи и о  роли  в  этом  умиротворении
некоего Карла-Людвига, которого они почему-то  тоже  назы