вали  Странником;
плавно и как-то неуловимо перешли от Карла-Людвига к  вопросу  о  пределах
компетенции Совета Галактической Безопасности, согласились на том,  что  в
компетенцию эту входят только гуманоидные  цивилизации...  Очень  скоро  я
перестал понимать, о чем они говорят,  а  главное  -  почему  они  говорят
именно об этом.
     Потом Горбовский сказал:
     - Я вас совсем заморил, Геннадий,  извините.  Идите  отдыхать.  Очень
приятно было с вами побеседовать. Мы-таки давненько не видались.
     - Но скоро, конечно, увидимся вновь, - проговорил Комов с горечью.
     - Да, думаю, дня через два. Бадер уже в пути, Боровик тоже. Я  думаю,
что послезавтра весь Комкон будет на базе.
     - Значит, до послезавтра, - сказал Комов.
     - Передайте привет вашему вахтенному... Стасю, кажется.  Очень  он  у
вас...  такой...  строевой,  я  бы  сказал.  И  Якову,  Якову  обязательно
передавайте привет! Ну, и всем остальным, конечно.
     Они попрощались.
     Я сидел тихо,  как  мышь,  и  продолжал  бессмысленно  таращиться  на
обзорный экран, ничего не видя, ничего не понимая. За  спиной  у  меня  не
было слышно ни звука. Минуты  тянулись  нестерпимо  медленно.  От  желания
обернуться у меня окаменела шея и кололо под лопаткой. Мне было совершенно
ясно, что Комов сражен. Во всяком случае, я был сражен  наповал.  Я  искал
ответ за Комова, но в голове у меня бессмысленно вертелось только одно  "а
что  мне  Странники?  Подумаешь,  Странники!  Я  сам,  в  некотором  роде,
Странник..."
     Вдруг Комов сказал:
     - Ну, а ваше мнение, Стась?
     Я чуть было не ляпнул: "А что нам Странники?" - но удержался. Посидел
секунду в прежней позе для значительности, а  потом  повернулся  вместе  с
креслом. Комов,  положив  подбородок  на  сплетенные  пальцы,  смотрел  на
потухший  экранчик  визора.  Глаза  его  были  полузакрыты,  рот  какой-то
скорбный.
     - Наверное, придется выждать... - сказал я. - Что ж  делать...  Да  и
Малыш,  может  быть,  больше  не  придет...  во всяком  случае,  не  скоро
придет...
     Комов усмехнулся краем рта.
     - Малыш-то придет, -  сказал  он.  -  Малыш  слишком  любит  задавать
вопросы. А представляете, сколько у него теперь новых вопросов?
     Это  было  почти  слово  в  слово  то,  что  сказал  в  кают-компании
Вандерхузе.
     - Тогда, может быть... - пробормотал я нерешительно, - может быть,  и
на самом деле лучше...
     Ну что я мог ему сказать? После Горбовского, после самого Комова, что
мог  сказать  незаметный   рядовой   кибертехник,   двадцати   лет,   стаж
практической работы шесть с половиной  суток,  -  парень,  может  быть,  и
неплохой,  трудолюбивый,  интересующийся  и  все  такое,  но,  прямо  надо
признать, не великого ума, простоватый, невежественный...
     - Может быть, - вяло сказал Комов. Он  поднялся,  направился,  шаркая
подошвами, к выходу, но на пороге остановился. Лицо его вдруг  исказилось.
Он почти выкрикнул: - Неужели же никто из вас не понимает, что Малыш - это
случай  единственный,  случай,  по  сути  дела,  невозможный,   а   потому
единственный  и  последний!  Ведь  этого  больше  не   случится   никогда.
Понимаете? Ни-ког-да!
     Он ушел, а я остался сидеть  лицом  к  рации  и  спиной  к  экрану  и
старался разобраться не столько даже в мыслях своих, сколько  в  чувствах.
Никогда!.. Конечно, никогда. Как мы все здесь  запутались!  Бедный  Комов,
бедная Майка, бедный Малыш... А кто  самый  бедный?  Теперь  мы,  конечно,
отсюда уйдем. Малышу станет полегче, Майка пойдет учиться на педагога, так
что, пожалуй, самый бедный - Комов. Это же надо  придумать:  наткнуться  -
лично  наткнуться!  -  на   уникальнейшую   ситуацию,   на   уникальнейшую
возможность подвести, наконец, под свои идеи  экспериментальный  базис,  и
вдруг - все вдребезги! Вдруг тот самый Малыш,  который  должен  был  стать
верным помощником, неоценимым посредником,  главным  тараном,  сокрушающим
все преграды, сам превращается в главное  препятствие...  Ведь  нельзя  же
ставить вопрос: будущее Малыша или вертикальный прогресс человечества. Тут
какая-то логическая каверза, вроде апорий Зенона... Или не каверза? Или на
самом деле вопрос так  и  следует  ставить?  Человечество,  все-таки...  В
задумчивости я повернулся в  кресле  лицом  к  экрану,  рассеянно  оглядел
окрестности и ахнул. Великие вопросы мгновенно вылетели из головы.
     Урагана как не бывало. Все вокруг было бело от инея и  снега,  а  Том
стоял совсем рядом с  кораблем,  на  самой  границе  мертвой  зоны,  перед
входным люком, и я сразу понял, что это Малыш сидит  там  на  снегу  и  не
решается войти - одинокий, раздираемый между двумя цивилизациями...
     Я вскочил и галопом понесся  по  коридору.  В  кессоне  я  машинально
схватил было доху, но тут же бросил ее, всем телом ударил в перепонку люка
и вывалился наружу. Малыша не было. Глупый Том  зажег  огонек,  испрашивая
приказаний. Все было белое и искрилось в свете сполохов. Но у самого люка,
у меня под ногами, чернел какой-то  круглый  предмет.  Черт  знает,  какая
дикость представилась мне на мгновение. Я  даже  не  сразу  заставил  себя
нагнуться.
     Это был наш мяч. А на мяч  был  напялен  обруч  с  "третьим  глазом".
Объектив был разбит, и вообще  обруч  выглядел  так,  словно  побывал  под
обвалом.
     И ни одного следа на снежной пелене.



                                ЗАКЛЮЧЕНИЕ

     Он вызывает меня всякий раз, когда ему хочется побеседовать.
     - Здравствуй, Стась, - говорит он. - Побеседуем? Давай?
     Для связи выделено четыре часа в сутки, но он никогда не  выдерживает
расписания. Он его не признает. Он вызывает меня, когда я  сплю,  когда  я
сижу в ванне,  когда  я  пишу  отчеты,  когда  я  готовлюсь  к  очередному
разговору с ним, когда я помогаю ребятам, которые  по  винтику  перебирают
охранный спутник Странников... Я не сержусь. На него нельзя сердиться.
     - Здравствуй, Малыш, - отзываюсь я. - Конечно, давай побеседуем.
     Он жмурится, как  бы  от  удовольствия,  и  задает  свой  стандартный
вопрос:
     - Ты сейчас настоящий, Стась? Или это твое изображение?
     Я уверяю его, что это я, собственной персоной, Стась Попов,  лично  и
без никаких изображений. Уже много раз я объяснял ему, что не умею строить
изображения, и он, по-моему, давным-давно это понял, но  вопрос  остается.
Может быть, он так шутит, может быть, без этого вопроса он не представляет
себе нормальный обмен приветствиями, а может  быть,  ему  просто  нравится
слово  "изображение".  Есть  у  него  любимые   слова   -   "изображение",
"феноменально", "по бим-бом-брамселям"...
     - Почему глаз видит? - начинает он.
     Я объясняю ему, почему видит глаз. Он внимательно слушает, то и  дело
прикасаясь к своим глазам длинными чуткими пальцами. Он великолепно  умеет
слушать, и хотя теперь он бросил эту свою манеру - метаться как  угорелый,
когда его что-нибудь особенно поражает, -  я  все  время  чувствую  в  нем
какой-то азарт, скрытую буйную страсть, неописуемый,  недоступный  мне,  к
сожалению, всепоглощающий восторг узнавания.
     - Феноменально! - хвалит он, когда я заканчиваю. - Щелкунчик!  Я  это
обдумаю, а потом спрошу еще раз...
     Между прочим, эти его одинокие размышления над прослушанным  (бешеный
танец лицевых мускулов, замысловатые узоры из  камней,  прутьев,  листьев)
наводят его иногда на очень странные вопросы. Вот и сейчас:
     - Как узнали, что люди думают головой? - спрашивает он.
     Я слегка ошарашен и начинаю барахтаться. Он слушает меня  по-прежнему
внимательно, и постепенно я выплываю, нащупываю твердую почву под  ногами,
и все идет вроде бы гладко, и  оба  мы  вроде  бы  довольны,  но  когда  я
заканчиваю, он объявляет:
     - Нет. Это очень частное. Это не всегда и  не  везде.  Если  я  думаю
только головой, то почему я совсем не могу размышлять без рук?..
     Я чувствую, что мы вступаем на скользкую почву.  Центр  категорически
предписал мне любой ценой  уклоняться  от  разговоров,  которые  могли  бы
навести Малыша на идею аборигенов. И предписал, надо  сказать,  правильно.
Совсем избежать таких  разговоров  не  удается,  и  в  последнее  время  я
заметил, что Малыш как-то очень  болезненно  переживает  даже  собственные
ссылки на свой образ жизни. Может быть,  начинает  догадываться?  Кто  его
знает... Я уже несколько дней жду его прямого вопроса. Хочу этого  вопроса
и боюсь его...
     - Почему вы можете, а я не могу?
     - Этого мы еще толком не знаем, - признаюсь я и осторожно добавляю: -
Есть предположение, что ты все-таки не совсем человек...
     - Тогда что же такое человек? - немедленно осведомляется  он.  -  Что
такое человек совсем?
     Я очень неважно представляю себе, как можно ответить на такой вопрос,
и обещаю рассказать ему об этом в следующую встречу.  Он  сделал  из  меня
настоящего энциклопедиста. Иногда я круглые  сутки  глотаю  и  перевариваю
информацию. Главный Информаторий работает на меня, крупнейшие  специалисты
по самым различным отраслям знания работают на меня, я  обладаю  правом  в
любую минуту связаться с любым из них и просить разъяснений - относительно
моделирования П-абстракций,  обмена  веществ  у  абиссальных  форм  жизни,
методики построения шахматных этюдов...
     - У тебя усталый вид, - сочувственно замечает Малыш. - Ты устал?
     - Ничего, - говорю я. - Терпеть можно.
     - Странно, что ты устаешь, - сообщает он  задумчиво.  -  Я  почему-то
никогда не устаю. А что такое, собственно, усталость?
     Я набираю в грудь побольше воздуху и принимаюсь  объяснять  ему,  что
такое усталость.  Не  переставая  слушать,  он  раскладывает  перед  собою
камешки, которые обработал для него старый добрый  Том,  придав  им  форму
кубиков,  шаров,  параллелепипедов,  конусов  и  более  сложных  фигур.  К
моменту,  когда  я  заканчиваю,   перед   Малышом   вырастает   сложнейшее
сооружение, решительно ни на что не похожее, но тем не менее в своем  роде
гармоническое и странно осмысленное.
     - Ты рассказал хорошо, - говорит Малыш.  -  Скажи  мне,  наша  беседа
записывается?
     - Да, конечно.
     - Изображение хорошее, четкое? Изображение!
     - Как всегда.
     - Тогда пусть эту фигуру посмотрит дед. Посмотри, дед: узлы остывания
здесь, здесь и здесь...
     Дед  Малыша,  Павел  Александрович  Семенов,   работает   в   области
реализации абстракций в смысле Парсиваля. Он довольно рядовой  ученый,  но
большой эрудит, и Малыш поддерживает с ним  постоянную  творческую  связь.
Павел Александрович говорил мне, что  Малыш  мыслит  зачастую  наивно,  но
всегда  оригинально,  и   некоторые   из   его   построений   представляют
определенный интерес для теории Парсиваля.
     - Обязательно, - говорю я. - Непременно передам. Сегодня же.
     - А может быть, это пустяки, - вдруг заявляет Малыш и одним движением
сметает всю свою конструкцию. - Что сейчас делает Лева? - спрашивает он.
     Лева - это старший инженер базы, большой шутник и  анекдотчик.  Когда
Лева  беседует  с  Малышом,  околопланетный  эфир  заполняется  хохотом  и
азартными визгами, а я испытываю что-то вроде ревности. Малыш очень  любит
Леву и обязательно каждый раз спрашивает о нем. Иногда он спрашивает  и  о
Вандерхузе, и тогда чувствуется, что сладостная тайна бакенбард до сих пор
осталась для него неразгаданной и острой. Раз или два он спросил о Комове,
и мне пришлось объяснить ему, что такое проект "Ковчег-2", а  также  зачем
этому проекту нужен ксенопсихолог. А вот о Майке он не  спросил  ни  разу.
Когда я сам попытался заговорить о ней,  когда  попытался  объяснить,  что
Майка, если и обманывала, то для  его  же,  Малыша,  пользы,  что  из  нас
четверых именно Майка первая поняла, как тяжело Малышу и как он  нуждается
в помощи, - когда я попытался все это ему растолковать, он просто встал  и
ушел. И точно так же встал и ушел, когда  я  однажды,  к  слову,  принялся
объяснять ему, что такое ложь...
     - Лева спит, - говорю я. - У нас  тут  сейчас  ночь,  вернее,  ночное
время бортовых суток.
     - Значит, ты тоже спал? Я тебя опять разбудил?
     - Это не страшно, - говорю я искренне. - Мне интереснее с тобою,  чем
спать.
     - Нет. Ты иди и спи, - решительно распоряжается Малыш. - Странные  мы
все-таки существа. Обязательно нам нужно спать.
     Это "мы" подобно бальзаму проливается на мое сердце.  Впрочем,  Малыш
последнее время часто говорит "мы", и я уже понемножку начал привыкать.
     - Иди спать, - повторяет Малыш. - Но только скажи мне  сначала:  пока
ты спишь, никто не придет на этот берег?
     - Никто, - говорю я, как обычно. - Можешь не беспокоиться.
     - Это хорошо, - говорит он с удовлетворением. - Так ты спи, а я пойду
поразмышляю.
     - Конечно, иди, - говорю я.
     - До свидания, - говорит Малыш.
     - До свидания, - говорю я и отключаюсь.
     Но я знаю, что будет дальше, и я не иду спать. Мне  совершенно  ясно,
что сегодня я опять не высплюсь.
     Он сидит в своей обычной позе, к которой я привык и  которая  уже  не
кажется мне мучительной. Некоторое время он всматривается в потухший экран
во лбу старины Тома, потом поднимает глаза  к  небу,  как  будто  надеется
увидеть там, на двухсоткилометровой высоте,  мою  базу,  состыкованную  со
спутником Странников, а за его спиной  расстилается  знакомый  мне  пейзаж
запрещенной планеты Ковчег - песчаные дюны, шевелящаяся шапка  тумана  над
горячей топью, хмурый хребет вдали, а  над  ним  -  тонкие  длинные  линии
колоссальных, по-прежнему и, может быть, навсегда  загадочных  сооружений,
словно гибкие, тревожно трепещущие антенны чудовищного насекомого.
     Там у них сейчас весна, на кустах  распустились  большие,  неожиданно
яркие цветы, над дюнами струится теплый воздух. Малыш рассеянно озирается,
пальцы его перебирают отшлифованные камешки.  Он  смотрит  через  плечо  в
сторону хребта, отворачивается и некоторое время сидит неподвижно, понурив
голову. Потом, решившись, он протягивает руку  прямо  ко  мне  и  нажимает
клавишу вызова под самым носом у Тома.
     - Здравствуй, Стась, - говорит он. - Ты уже поспал?
     - Да, - отвечаю я. Мне смешно, хотя спать хочется ужасно.
     - А хорошо было бы сейчас поиграть, Стась. Верно?
     - Да, - говорю я. - Это было бы неплохо.
     - Сверчок на печи, - говорит он и некоторое время молчит.
     Я жду.
     - Ладно, - бодро говорит  Малыш.  -  Тогда  давай  опять  побеседуем.
Давай?
     - Конечно, - говорю я. - Давай.