я  и  осекся.  -  Майка,  -
сказал я, - ты же "третий глаз" потеряла!
     - Я его не потеряла, - сказала Майка.



                           8. СОМНЕНИЯ И РЕШЕНИЯ

     Малыш уходил от корабля на запад вдоль береговой линии,  прямо  через
дюны и заросли. Сначала "третий глаз" интересовал его. Он  останавливался,
снимал обруч, вертел его в  руках,  и  тогда  у  нас  на  приемном  экране
мелькало то бледное небо, то голубовато-зеленое лицо-маска, то заиндевелый
песок. Потом он оставил обруч в покое. Не знаю, двигался ли он не так, как
обычно, или обруч надел не совсем правильно, но  впечатление  было  такое,
словно объектив смотрит не прямо по ходу, а несколько вправо.  По  экрану,
подрагивая, проплывали однообразные дюны, озябшие кусты, иногда  возникали
сизые горные вершины, или появлялся  вдруг  черный  океан  со  сверкающими
айсбергами на горизонте.
     По-моему, Малыш двигался без определенной цели  -  просто  брел  куда
глаза глядят, подальше от нас. Несколько раз он поднимался на гребни дюн и
смотрел в нашу сторону. На приемном  экране  появлялся  ослепительно-белый
конус нашего ЭР-2, серебристая лента  посадочной  полосы,  оранжевый  Том,
одиноко приткнувшийся к стене недостроенной метеостанции. Но  на  обзорном
экране Малыша мы так и не обнаружили.
     Примерно через час Малыш вдруг резко свернул к горам.  Теперь  солнце
било прямо в объектив - и видно стало хуже. Дюны вскоре  кончились,  Малыш
брел по  редколесью,  перешагивая  через  сгнившие  сучья,  среди  корявых
стволов с отставшей пятнистой корой, по бурой, пропитанной ледяной  влагой
земле.  Раз  он  вскарабкался  на  одинокий  гранитный   валун,   постоял,
оглядываясь, потом спрыгнул, подобрал с земли два черных осклизлых сучка и
пошел дальше, постукивая ими друг о друга. Сначала стук был беспорядочный,
потом в нем появился ритм, а к ритму примешивалось не то жужжание,  не  то
гудение. Звук этот,  непрерывный  и  неприятный,  становился  все  громче.
Скорее всего, это гудел и жужжал сам Малыш - может быть, это была песня, а
может быть, и разговор с самим собой.
     Так он  брел,  стуча,  жужжа  и  гудя,  а  между  деревьев  все  чаще
попадались каменные россыпи,  замшелые  валуны,  громадные  обломки  скал.
Потом на экране вдруг появилось озеро. Малыш, не останавливаясь,  вошел  в
него, на мгновение  мы  увидели  взбаламученную  воду,  затем  изображение
потускнело и исчезло - Малыш нырнул.
     Под водой он был очень долго, я уже думал, что он утопил  передатчик,
и мы больше ничего не увидим, но минут через десять изображение  появилось
снова, мутное, размытое, струйчатое. Сначала мы почти ничего не различали,
но вскоре в правой части экрана появилось изображение ладони,  на  которой
прыгала и извивалась уродливая пантианская рыбка.
     Когда объектив "глаза" очистился окончательно, Малыш бежал. Древесные
стволы неслись на нас и в последние мгновения стремительно  ускользали  то
вправо, то влево. Он бежал очень быстро, но мы не слышали  ни  топота,  ни
дыхания - только шумел ветер и мелькало солнце за путаницей голых  ветвей.
И вдруг произошло непонятное: Малыш как вкопанный остановился перед  серым
валуном и погрузил в него руки по локоть. Не знаю, может  быть,  там  было
хорошо замаскированное отверстие. По-моему, не было. Когда через несколько
секунд Малыш извлек руки, они были черные и  блестящие,  и  это  черное  и
блестящее стекало с кончиков пальцев и тяжело, с отчетливым мокрым  стуком
капало на землю. Потом руки исчезли из поля зрения и Малыш побежал дальше.
     Он остановился перед диковинным сооружением, похожим на  покосившуюся
башню, и я не сразу понял, что это - разбитый корабль "Пеликан". Теперь  я
своими глазами увидел, как страшно ему досталось при падении и что  с  ним
сделали долгие годы на этой планете. Зрелище было не  из  приятных.  Между
тем Малыш медленно приблизился,  заглянул  в  отверстую  дыру  люка  -  на
мгновение экран погрузился в непроглядную тьму, - затем  так  же  медленно
обошел несчастный корабль кругом. Он снова остановился перед люком, поднял
руку и приложил черную ладонь  с  растопыренными  пальцами  к  изъеденному
эрозией борту. Он стоял так с минуту, и мы снова услышали его  жужжание  и
гудение, и мне показалось, что из-под  растопыренных  пальцев  поднимаются
струйки синеватого дыма. Наконец он отнял  руку  и  отступил  на  шаг.  На
мертвой  почернелой  обшивке  явственно  виднелся   отчетливый   рельефный
отпечаток - ладонь с растопыренными пальцами.
     - Ух ты мой сверчок на печи, - произнес сочный баритон.
     - Колокольчик!.. - откликнулся нежный женский голос.
     - Зика! - почти шепотом проговорил баритон. - Зиканька!..
     Заплакал младенец.
     Отпечаток ладони резко метнулся в сторону и исчез. Теперь  на  экране
виднелся горный склон -  изборожденный  трещинами  гранит,  старые  осыпи,
крошево острых  камней,  сверкающих  изломанными  гранями,  поросли  хилой
жесткой травы, глубокие, непроницаемо черные расселины.  Малыш  поднимался
по склону, мы видели его руки, цепляющиеся за  выступы,  зернистый  камень
толчками уходил вниз по экрану, стало  слышно  ровное  шумное  дыхание,  а
потом движение стало плавным и быстрым, у меня зарябило  в  глазах,  склон
вдруг отдалился, проваливаясь куда-то в сторону  и  вниз,  и  мы  услышали
резкий хриплый, сразу же оборвавшийся смех Малыша. Малыш летел - это  было
несомненно.
     На экране сияло серо-лиловое  небо,  а  сбоку  пульсировали  какие-то
мутные полупрозрачные клочья, словно обрывки запылившейся кисеи.  Медленно
прошло поперек экрана ослепительное лиловое солнце, пыльная кисея  закрыла
все и тут же исчезла.  Мы  увидели  далеко  внизу  плоскогорье,  затянутое
сиреневой дымкой, ужасные шрамы бездонных ущелий,  неправдоподобно  острые
пики, покрытые вечными снегами, - безрадостный ледяной  мир,  уходящий  за
горизонт, мертвый,  истрескавшийся,  ощетиненный.  И  мы  увидели  мощное,
лаково отсвечивающее колено Малыша, повисшее над  бездной,  и  его  черную
руку, крепко вцепившуюся в осязаемое ничто.
     Честно говоря,  в  эту  минуту  я  перестал  верить  своим  глазам  и
посмотрел, ведется ли запись. Запись велась. Но у Вандерхузе вид был  тоже
озадаченный, а Майка недоверчиво щурилась и вертела шеей, словно ей  мешал
воротник. Только Комов был совершенно спокоен и неподвижен - сидел, уперев
локти в панель и положив подбородок на сплетенные пальцы.
     А Малыш уже падал. Каменная пустыня стремительно надвигалась,  слегка
поворачиваясь вокруг невидимой оси, и ясно было, куда уходила эта ось -  в
черную трещину, расколовшую бурое  поле,  загроможденное  обломками  скал.
Трещина росла, ширилась, освещенный солнцем  край  ее  казался  гладким  и
совершенно отвесным, а о том, чтобы увидеть дно, не могло быть и  речи,  -
там царила сплошная тьма.  И  в  эту  тьму  стремительно  ворвался  Малыш;
изображение исчезло, и Майка, протянув руку, включила  усиление,  но  и  с
усилением ничего  нельзя  было  разглядеть,  кроме  струящихся  по  экрану
неопределенных серых полос.  Затем  Малыш  издал  пронзительный  вопль,  и
движение остановилось. "Разбился!" - подумал я в  ужасе.  Майка  изо  всей
силы вцепилась мне в запястье.
     На экране виднелись какие-то  смутные  неподвижные  пятна,  все  было
серое и черное, и слышались странные звуки - какое-то  бульканье,  хриплое
курлыканье, шипение. Возник знакомый черный силуэт руки  с  растопыренными
пальцами и скрылся. Смутные пятна поплыли, сменяя друг друга, курлыканье и
бульканье становилось то громче, то тише,  разгорелся  и  погас  оранжевый
огонек,  потом  еще  один,  и  еще...  Что-то  коротко  взревело  и  пошло
отдаваться многократным эхом. "Дайте  инфра",  -  сквозь  зубы  проговорил
Комов. Майка схватилась за верньер инфракрасного усиления и повернула  его
до отказа. Экран сразу посветлел, но я по-прежнему ничего не понимал.
     Все пространство было заполнено фосфоресцирующим туманом. Правда, это
был не обычный туман, в нем угадывалась какая-то структура -  словно  срез
животной ткани под расфокусированным микроскопом - и  в  этом  структурном
тумане угадывались местами более  светлые  уплотнения  и  собрания  темных
пульсирующих зерен, и все это словно бы висело  в  воздухе,  иногда  вдруг
совсем пропадало и появлялось вновь, а Малыш шел через это, будто на самом
деле ничего этого не было, шел, вытянув  перед  собой  светящиеся  руки  с
растопыренными пальцами, а вокруг -  булькало,  хрипело,  журчало,  звонко
тикало.
     Так он шел долго, и мы  не  сразу  заметили,  что  рисунок  структуры
бледнеет, расплывается, и вот на экране осталось только молочное  свечение
и едва заметные очертания растопыренных  пальцев  Малыша.  И  тогда  Малыш
остановился. Мы поняли это потому,  что  звуки  перестали  приближаться  и
удаляться. Те самые звуки. Целая  лавина,  целый  каскад  звуков.  Хриплые
гулы, басистое бормотание, задавленные писки...  что-то  сочно  лопнуло  и
разлетелось звонкими брызгами... зудение, скрип, медные удары... А потом в
ровном сиянии проступили темные пятна, десятки  темных  пятен,  больших  и
маленьких;  сначала  смутные,  они  принимали   все   более   определенные
очертания, становились все более похожими на что-то удивительно  знакомое,
и вдруг я догадался, что это такое. Это было совершенно невозможно,  но  я
уже не мог отогнать от себя эту мысль. Люди. Десятки, сотни  людей,  целая
толпа, выстроенная в правильном порядке  и  видимая  словно  бы  несколько
сверху... И тут что-то произошло. На какую-то долю  мгновения  изображение
сделалось совершенно ясным. Слишком ненадолго, впрочем, чтобы  можно  было
рассмотреть  что-либо.  Затем   раздался   отчаянный   крик,   изображение
перевернулось и пропало вовсе. И сейчас же бешеный голос Комова произнес:
     - Зачем вы это сделали?
     Экран был мертв.  Комов  стоял,  неестественно  выпрямившись,  сжатые
кулаки его упирались в пульт. Он смотрел на Майку. Майка была  бледна,  но
спокойна. Она тоже поднялась и теперь стояла перед Комовым  лицо  к  лицу.
Она молчала.
     - Что случилось? - осторожно осведомился Вандерхузе. По-видимому,  он
тоже ничего не понимал.
     - Вы либо хулиганка, либо... - Комов остановился. - Исключаю  вас  из
группы контакта. Запрещаю вам выходить из корабля, входить в  рубку  и  на
пост УАС. Ступайте отсюда.
     Майка, по-прежнему не  говоря  ни  слова,  повернулась  и  вышла.  Ни
секунды не раздумывая, я двинулся за ней.
     - Попов! - резко сказал Комов.
     Я остановился.
     - Прошу вас немедленно передать эту запись в Центр. Экстренно.
     Он смотрел мне прямо в глаза, и я почувствовал себя нехорошо.  Такого
Комова я  еще  никогда  не  видел.  Такой  Комов  имел  несомненное  право
приказывать, сажать под домашний арест и вообще  подавлять  любой  бунт  в
самом зародыше. У меня было ощущение, что я сейчас разорвусь пополам. "Как
Малыш", - мелькнуло у меня в голове.
     Вандерхузе произнес, кашлянув:
     - Э-э, Геннадий. Может быть, все-таки не в Центр? Горбовский ведь уже
на базе. Может быть, все-таки на базу, как вы полагаете?
     Комов все смотрел на меня. Суженные глаза его казались льдинками.
     - Да, конечно, - проговорил  он,  совершенно,  впрочем,  спокойно.  -
Копию на базу, Горбовскому. Благодарю вас, Яков. Попов, приступайте.
     Мне ничего не оставалось делать,  кроме  как  приступить.  Но  я  был
недоволен. Если бы мы носили фуражки, как в старину, я  бы  повернул  свою
фуражку козырьком назад. Но фуражки на мне не было, и поэтому я,  извлекая
из рекордера кассету, ограничился тем, что спросил с вызовом:
     - А что, собственно, произошло? Что она такого сделала?
     Некоторое время Комов молчал. Он уже снова сидел в  своем  кресле  и,
покусывая губу, барабанил пальцем по подлокотнику. Вандерхузе,  растопырив
бакенбарды, тоже смотрел на него с ожиданием.
     - Она включила прожектор, - сказал, наконец, Комов.
     Я не сразу понял.
     - Какой прожектор?
     Комов, не отвечая, показал пальцем на утопленную клавишу.
     - А, - произнес Вандерхузе с огорчением.
     А я ничего не сказал. Я взял кассету и пошел к  рации.  Если  честно,
говорить мне было нечего. Даже за меньшие  провинности  людей  с  шумом  и
позором вышибали  из  космоса.  Майка  включила  аварийную  лампу-вспышку,
вмонтированную в обруч. И можно было  представить  себе,  каково  пришлось
обитателям пещеры, когда в вечном мраке на мгновение  вспыхнуло  маленькое
солнце. Разведчика, потерявшего сознание, по этой вспышке можно обнаружить
с орбиты даже на освещенной стороне планеты...  Даже  если  он  засыпан...
Такой прожектор излучает в диапазоне от ультрафиолета до  УКВ...  Не  было
еще случая, чтобы разведчику не удалось  отпугнуть  такой  вспышкой  самое
бешеное, самое кровожадное животное. Даже тахорги, которые  вообще  ничего
на свете не боятся, тормозят задними ногами, останавливая свой неудержимый
разбег... "С ума сошла, - подумал я безнадежно. - Совсем взбесилась..." Но
вслух я сказал (усаживаясь за рацию):
     - Подумаешь! Нажал человек не на ту клавишу, ошибся...
     - Да, действительно, - произнес Вандерхузе. -  Наверное,  так  оно  и
было. Она, очевидно, хотела  включить  инфракрасный  прожектор...  Клавиши
рядом... Как вы полагаете, Геннадий?
     Комов молчал. Что-то он там делал на  пульте.  Я  не  хотел  на  него
смотреть. Я  включил  автомат  и  стал  демонстративно  глядеть  в  другую
сторону.
     - Неприятно, конечно, - бормотал Вандерхузе. - Ай-яй-яй-яй... В самом
деле,  ведь  это  может  отразиться...  Активное  воздействие...  Вряд  ли
приятно... Гм... У нас у всех несколько напряжены нервы в последнее время,
Геннадий. Неудивительно, что  девочка  ошиблась...  Мне  самому  хотелось,
знаете ли, что-нибудь сделать...  как-то  улучшить  изображение...  Бедный
Малыш. По-моему, это он закричал...
     - Вот, - сказал Комов. - Можете полюбоваться. Три с половиной кадра.
     Было слышно, как Вандерхузе озабоченно  засопел.  Я  не  удержался  и
оглянулся на них. Ничего не было видно за их сдвинутыми головами,  поэтому
я встал и подошел. На экране было то  самое,  что  я  увидел  в  последнее
мгновение, но не успел воспринять. Изображение было отличное, и все-таки я
совершенно не понимал,  что  это  такое.  Много  людей,  множество  черных
фигурок, абсолютно одинаковых, выстроенных в шахматном порядке. Стояли они
как бы на ровной  и  хорошо  освещенной  площади.  Передние  фигурки  были
больше, задние в  полном  соответствии  с  законами  перспективы,  меньше.
Впрочем, ряды казались бесконечными и где-то вдали  сливались  в  сплошные
черные полосы.
     - Это Малыш, - проговорил Комов. - Узнаете?
     До меня дошло: действительно,  это  был  Малыш,  повторенный,  как  в
бесчисленных зеркалах, бесчисленное множество раз.
     - Похоже на многократное отражение, - пробормотал Вандерхузе.
     - Отражение... - повторил Комов. - А где же тогда отражение лампы?  И
где у Малыша тень?
     - Не знаю, -  честно  признался  Вандерхузе.  -  Действительно,  тень
должна быть.
     - А вы что думаете, Стась? - спросил Комов, не оборачиваясь.
     - Ничего, - коротко сказал я и вернулся на свое место.
     На самом деле я, конечно, думал, у меня мозги скрипели - так я думал,
но  придумать  ничего  не   мог.   Больше   всего   мне   это   напоминало
формалистический рисунок пером.
     - Да, не много мы узнали, - проговорил  Комов.  -  Даже  шерсти  клок
оказался никудышным...
     - Охо-хо-хо-хонюшки,  -  проговорил  Вандерхузе,  тяжело  поднялся  и
вышел.
     Мне тоже очень хотелось выйти и  посмотреть,  как  там  Майка.  Но  я
взглянул на хронометр - до конца передачи  оставалось  еще  минут  десять.
Комов шуршал и возился у меня за спиной. Потом рука его протянулась  через
мое плечо, и на пульт передо мной лег голубой бланк радиограммы.
     - Это объяснительная записка, - сказал Комов. - Отправьте сразу же по
окончании передачи записи.
     Я прочел радиограмму.

     ЭР-2, КОМОВ - БАЗА, ГОРБОВСКОМУ. КОПИЯ: ЦЕНТР,  БАДЕРУ.  НАПРАВЛЯЕТСЯ
ВАМ ЗАПИСЬ С ПЕРЕДАТЧИКА ТИПА Т. Г. НОСИТЕЛЬ МАЛЫШ. ЗАПИСЬ ВЕЛАСЬ С  13.46
ПО 17.02 БВ. ПРЕРВАНА ВСЛЕДСТВИЕ  СЛУЧАЙНОГО  ВКЛЮЧЕНИЯ  ЛАМПЫ-ВСПЫШКИ  ПО
МОЕЙ НЕБРЕЖНОСТИ. СИТУАЦИЯ НА НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ НЕОПРЕДЕЛЕННАЯ.

     Я не понял и перечитал радиограмму еще  раз.  Потом  я  оглянулся  на
Комова. Он сидел в прежней позе, положив подбородок на сплетенные  пальцы,
и смотрел на обзорный экран.  Не  то  чтобы  горячая  волна  благодарности
захлестнула меня с головой. Нет, этого  не  было.  Слишком  мало  симпатии
испытывал я к этому человеку. Но должного ему нельзя  было  не  отдать.  В
такой ситуации не всякий поступил бы  столь  же  решительно  и  просто.  И
неважно, собственно, почему он так поступил: потому ли, что пожалел  Майку
(сомнительно), или устыдился своей резкости (более похоже на правду),  или
потому, что принадлежит к  руководителям  того  типа,  которые  совершенно
искренне считают  проступки  подчиненных  своими  проступками.  Во  всяком
случае, для  Майки  опасность  птичкой  вылететь  из  космоса  существенно
уменьшилась, а позиции и реноме самого Комова заметно  ухудшились.  Ладно,
Геннадий Юрьевич, при случае это вам  зачтется.  Такие  действия  надлежит
всячески поощрять. А с Майкой мы еще поговорим. Какого  дьявола,  в  самом
деле? Что она - маленькая? В куклы она тут играть решила?
     Автомат  звякнул  и  выключился,  я  взялся  за  радиограмму.   Вошел
Вандерхузе, толкая перед собой столик на колесах. Совершенно бесшумно и  с
необыкновенной   легкостью,    которая    сделала    бы    честь    самому
квалифицированному киберу, он поставил поднос с тарелками у правого  локтя
Комова. Комов рассеянно поблагодарил. Я взял себе стакан  томатного  сока,
выпил и налил еще.
     - А салат? - огорченно спросил Вандерхузе.
     Я покачал головой и сказал в спину Комову:
     - У меня все закончено. Можно быть свободным?
     - Да, - ответил Комов, не оборачиваясь. - Из корабля не выходить.
     В коридоре Вандерхузе сообщил мне:
     - Майка обедает.
     - Истеричка, - сказал я со злостью.
     - Напротив. Я бы сказал, что  она  спокойна  и  довольна.  И  никаких
следов раскаяния.
     Мы вместе вошли в кают-компанию. Майка сидела за столом,  ела  суп  и
читала какую-то книжку.
     - Здорово, арестант, -  сказал  я,  усаживаясь  перед  ней  со  своим
стаканом.
     Майка оторвалась от книжки и поглядела на меня, прищурив один глаз.
     - Как начальство? - осведомилась она.
     - В тягостном  раздумье,  -  сказал  я,  разглядывая  ее.  -  Решает,
вздернуть ли тебя на фок-рее немедленно или довезти  до  Дувра,  где  тебя
повесят на цепях.
     - А что на горизонтах?
     - Без изменений.
     - Да, - сказала Майка, - теперь он больше не придет.
     Она сказала это с явным удовлетворением. Глаза у нее были  веселые  и
отчаянные,  как  давеча.  Я  отхлебнул  томатного  сока  и  покосился   на
Вандерхузе. Вандерхузе с постным видом поедал мой салат. Мне вдруг  пришло
в голову: а капитан-то наш  рад-радехонек,  что  не  он  командует  в  сей
кампании.
     - Да, - сказал я. - Похоже на то, что контакт ты нам сорвала.
     - Грешна, - коротко ответила Майка и снова уткнулась в книгу.  Только
она не читала. Она ждала продолжения.
     -  Будем  надеяться,  что  дело  обстоит  не  так  плохо,  -   сказал
Вандерхузе. - Будем надеяться, что это просто очередное осложнение.
     - Вы думаете, Малыш вернется? - спросил я.
     - Думаю, да, - сказал Вандерхузе  со  вздохом.  -  Он  слишком  любит
задавать вопросы. А теперь у него появилась масса новых. - Он доел салат и
поднялся. - Пойду в рубку, - сообщил он. - Сказать по  правде,  это  очень
некрасивая история. Я понимаю, тебя, Майка,  но  ни  в  какой  степени  не
оправдываю. Так, знаешь ли, не поступают...
     Майка ничего не ответила, и Вандерхузе удалился, толкая  перед  собою
столик. Как только шаг