но, это уже  был
не сам страх, это были остатки пережитого  страха,  смешанные  со  стыдом.
Кибертехник, который испугался собственных киберов... Мне стало совершенно
ясно, что об этом случае я никогда и никому  не  расскажу.  Елки-палки,  у
меня же ноги тряслись, они у меня и  сейчас  какие-то  дряблые,  и  больше
всего  на  свете  мне  сейчас  хочется  вернуться  в  корабль,   спокойно,
по-деловому  обдумать  происшествие,  разобраться.  Справочники  кое-какие
просмотреть. А на самом деле, я, наверное,  просто  боюсь  приближаться  к
моим ребятишкам...
     Я решительно засунул  руки  в  карманы  и  зашагал  к  стройплощадке.
Ребятишки  трудились  как  ни  в  чем  не   бывало.   Том,   как   всегда,
предупредительно  запросил  у  меня  новые  указания.   Джек   обрабатывал
фундамент диспетчерской, как  ему  и  было  положено  по  программе.  Рекс
зигзагами  ходил  по  готовому  участку  посадочной  полосы  и   занимался
расчисткой. Да, что-то у них не в порядке все-таки  с  программой.  Камней
каких-то на полосу накидали... Не было этих камней, да и не нужны они тут,
хватает  строительного  материала  и  без  камней.  Да,  как   Том   тогда
остановился, так с тех пор весь последний час они тут делали что-то не то.
Сучья какие-то валяются на полосе... Я наклонился, поднял сучок и прошелся
взад-вперед, похлопывая себя этим сучком по голенищу. А не  остановить  ли
мне их подобру-поздорову прямо сейчас, не  дожидаясь  срока  профилактики?
Неужели же, елки-палки, я где-то напахал в программе? Уму непостижимо... Я
бросил сучок в  кучу  камней,  собранных  Рексом,  повернулся  и  пошел  к
кораблю.



                            2. ПУСТОТА И ГОЛОСА

     Следующие два часа я был очень занят, так занят, что  не  замечал  ни
тишины, ни пустоты. Для начала я посовещался с Гансом и Вадиком.  Ганса  я
разбудил, и спросонок он только мычал и мямлил  какую-то  несусветицу  про
дождь и низкое давление. Толку от него не получилось никакого. Вадика  мне
пришлось долгое время убеждать, что я не шучу и не  разыгрываю.  Это  было
тем более трудно, что меня все время душил нервный смех. В конце концов  я
убедил его, что мне не до шуток и что  для  смеха  у  меня  совсем  другие
основания. Тогда он тоже сделался серьезным и сообщил, что у него у самого
старший кибер время от времени спонтанно останавливается, но  в  этом  как
раз нет ничего удивительного: жара, работа  идет  на  пределе  технических
норм, и система еще не успела аккомодироваться. Может  быть,  все  дело  в
том, что у меня здесь холод? Может быть, все дело было в этом,  я  еще  не
знал. Я, собственно, надеялся выяснить это у Вадика.  Тогда  Вадик  вызвал
головастую Нинон с ЭР-8, мы обсудили эту  возможность  втроем,  ничего  не
придумали,  и  головастая  Нинон  посоветовала  мне  связаться  с  главным
киберинженером  базы,  который  зубы  съел  именно  на  этих  строительных
системах, чуть ли не их создатель. Ну, это-то я и  сам  знал,  однако  мне
совсем не улыбалось лезть к главному за консультацией уже на  третий  день
самостоятельной работы, да еще не имея за душой ни  одного,  буквально  ни
одного толкового соображения.
     В общем, я сел за свой  пульт,  развернул  программу  и  принялся  ее
вылизывать - команду за командой, группу за группой, поле за  полем.  Надо
сказать, никаких дефектов я не обнаружил. За эту часть программы,  которую
составлял я сам, я и раньше готов был отвечать головой, а теперь готов был
отвечать и своим добрым  именем  вдобавок.  Со  стандартными  полями  дело
обстояло хуже. Многие из них были мне знакомы мало, и  если  бы  я  взялся
каждое такое стандартное поле контролировать заново, обязательно бы сорвал
график работ. Поэтому я решился на  компромисс.  Я  временно  выключил  из
программы все поля, которые пока не  были  нужны,  упростил  программу  до
наивозможнейшего предела, ввел ее в  систему  управления  и  положил  было
палец на пусковую клавишу, как вдруг до меня  дошло,  что  уже  в  течение
некоторого времени я опять  слышу  нечто  -  нечто  совсем  уже  странное,
совершенно неуместное и невероятно знакомое.
     Плакал ребенок. Где-то далеко, на другом конце  корабля,  за  многими
дверями отчаянно плакал, надрываясь и  захлебываясь,  какой-то  ребеночек.
Маленький, совсем маленький. Годик, наверное. Я  медленно  поднял  руки  и
прижал ладони к ушам. Плач прекратился. Не опуская рук,  я  встал.  Точнее
сказать, я обнаружил, что уже некоторое время стою на ногах, зажимая  уши,
что рубашка у меня прилипла к спине и что челюсть у меня отвисла. Я закрыл
рот и осторожно отвел ладони  от  ушей.  Плача  не  было.  Стояла  обычная
проклятая тишина, только звенела в невидимом  углу  муха,  запутавшаяся  в
паутине. Я достал из кармана платок, неторопливо развернул его и тщательно
вытер лоб, щеки и шею. Затем, так  же  неторопливо  сворачивая  платок,  я
прошелся перед  пультом.  Мыслей  у  меня  не  было  никаких.  Я  постучал
костяшками пальцев по кожуху вычислителя и кашлянул. Все было в порядке, я
слышал. Я шагнул обратно к креслу, и тут ребенок заплакал снова.
     Не знаю, сколько времени я стоял столбом  и  слушал.  Самым  страшным
было то, что я слышал его совершенно ясно. Я даже  отдавал  себе  отчет  в
том, что это не бессмысленное мяуканье новорожденного и не  обиженный  рев
карапуза лет четырех-пяти, - вопил и захлебывался младенец, еще не умеющий
ходить и разговаривать, но уже не грудной. У меня племянник такой  есть  -
год с небольшим...
     Оглушительно грянул звонок радиовызова, и  у  меня  от  неожиданности
едва не выскочило сердце. Придерживаясь за пульт, я подобрался к  рации  и
включил прием. Ребеночек все плакал.
     - Ну, как у тебя дела? - осведомился Вадик.
     - Никак, - сказал я.
     - Ничего не придумал?
     - Ничего, - сказал я. Я поймал себя на том,  что  прикрываю  микрофон
рукой.
     - Что-то тебя плохо слышно, - сказал Вадик. - Так что же  ты  думаешь
делать?
     - Как-нибудь, - пробормотал я, плохо соображая, что  говорю.  Ребенок
продолжал плакать. Теперь он плакал тише, но все так же явственно.
     - Ты что это, Стась? - озабоченно сказал Вадик. -  Я  тебя  разбудил,
что ли?
     Больше всего мне хотелось сказать: "Слушай, Вадька, у меня здесь  все
время плачет какой-то ребенок. Что мне делать?" Однако у меня хватило  ума
сообразить, как это может быть воспринято. Поэтому я откашлялся и сказал:
     - Ты знаешь, я с тобой через часок  свяжусь.  Здесь  у  меня  кое-что
наклевывается, но я еще не вполне уверен...
     - Ла-а-адно, - озадаченно протянул Вадик и отключился.
     Я еще немного постоял  у  рации,  затем  вернулся  к  своему  пульту.
Ребенок несколько раз всхлипнул и затих. А Том  опять  стоял.  Опять  этот
испорченный сундук остановился. И Джек с Рексом тоже стояли.  Я  изо  всех
сил ткнул пальцем в клавишу контрольного  вызова.  Никакого  эффекта.  Мне
захотелось заплакать самому, но тут я сообразил, что система выключена.  Я
же ее и  выключил  два  часа  назад,  когда  взялся  за  программу.  Ну  и
работничек из меня теперь!  Может  быть,  сообщить  на  базу  и  попросить
приготовить замену? Обидно-то как, елки-палки... Я поймал себя на том, что
в страшном напряжении жду, когда все это начнется снова. И  я  понял,  что
если останусь здесь, в рубке, то  буду  прислушиваться  и  прислушиваться,
ничего не смогу делать, только прислушиваться, и  я,  конечно,  услышу,  я
здесь такое услышу!..
     Я решительно включил  профилактику,  вытащил  из  стеллажа  футляр  с
инструментами и почти бегом ринулся вон из рубки. Я старался держать  себя
в руках и с дохой управился на этот раз довольно быстро.  Ледяной  воздух,
опаливший лицо, подтянул меня еще больше. Хрустя каблуками по песку, я, не
оглядываясь, зашагал к строительной площадке, прямо к Тому. По сторонам  я
тоже не глядел.  Айсберги,  туманы,  океаны  -  все  это  меня  отныне  не
интересовало. Я берег цветы своей  селезенки  для  своих  непосредственных
обязанностей.  Не  так  уж  много  у  меня  этих  цветов   оставалось,   а
обязанностей было столько же, сколько раньше, и, может быть, даже больше.
     Прежде всего я проверил Тому рефлексы. Рефлексы у  Тома  оказались  в
превосходном состоянии. "Отлично!" - сказал я  вслух,  извлек  из  футляра
скальпель и одним движением, как на экзаменах, вскрыл Тому заднюю черепную
коробку.
     Я работал с упоением, даже с остервенением каким-то,  быстро,  точно,
расчетливо, как машина. Одно могу  сказать:  никогда  в  жизни  я  так  не
работал. Мерзли пальцы, мерзло лицо, дышать приходилось не как попало, а с
умом, чтобы иней не оседал на операционном поле, но я и думать не хотел  о
том, чтобы загнать киберов в корабельную мастерскую. Мне  становилось  все
легче и легче, ничего неподобающего я больше не слышал, я уже забыл о том,
что могу услышать неподобающее, и дважды  сбегал  в  корабль  за  сменными
узлами для координационной системы Тома. "Ты у меня будешь как  новенький,
- приговаривал я. - Ты у меня больше не будешь бегать от работы.  Я  тебя,
старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди выведу. Хочешь небось
выйти в люди? Еще бы! В людях хорошо, в людях тебя  любить  будут,  холить
будут, лелеять. Но ведь что я тебе скажу? Куда тебе в люди с таким  блоком
аксиоматики? С таким блоком аксиоматики тебя не то что в  люди  -  в  цирк
тебя не возьмут. Ты с таким блоком аксиоматики все  подвергнешь  сомнению,
задумываться станешь, научишься в носу ковырять глубокомысленно. Стоит ли,
мол? Да  зачем  все  это  нужно?  Для  чего  все  эти  посадочные  полосы,
фундаменты? А сейчас я тебя, голубчик..."
     - Шура... - простонал совсем рядом хриплый женский голос. -  Где  ты,
Шура... Больно...
     Я замер. Я лежал в брюхе Тома, стиснутый со всех сторон колоссальными
буграми его рабочих мышц, только ноги мои  торчали  наружу,  и  мне  вдруг
стало невероятно страшно, как в самом страшном сне. Я просто не знаю,  как
я сдержался, чтобы не заорать и не забиться  в  истерике.  Может  быть,  я
потерял сознание на некоторое время, потому что долго ничего не  слышал  и
ничего не соображал, а только пялил глаза на озаренную зеленоватым  светом
поверхность обнаженного нервного вала у себя перед лицом.
     - Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура... - хрипела женщина,
корчась от невыносимой боли. - Здесь кто-то есть... Да отзовись же,  Шура!
Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу...
     Она хрипела и плакала, и повторяла снова и снова одно  лицо,  залитое
смертным потом, и в хрипе ее была уже не только мольба, не только боль,  в
нем была ярость, требование, приказ. Я почти физически ощутил, как ледяные
цепкие пальцы тянутся к моему  мозгу,  чтобы  вцепиться,  стиснуть  его  и
погасить. Уже в полубеспамятстве, сжимая до судороги зубы, я нащупал левой
рукой пневматический клапан и изо всех сил надавил на него. С диким воющим
ревом ринулся наружу сжатый аргон, а я все нажимал и  нажимал  на  клапан,
сметая, разбивая в пыль,  уничтожая  хриплый  голос  у  себя  в  мозгу,  я
чувствовал,  что  глохну,  и  чувство  это  доставляло   мне   невыразимое
облегчение.
     Потом оказалось, что я стою рядом с Томом, холод  прожигает  меня  до
костей, а я дую на  окоченевшие  пальцы  и  повторяю,  блаженно  улыбаясь:
"Звуковая  завеса,  понятно?  Звуковая  завеса..."   Том   стоял,   сильно
накренившись  на  правый  бок,  а  мир  вокруг  меня  был  скрыт  огромным
неподвижным облаком инея  и  мерзлых  песчинок.  Зябко  пряча  ладони  под
мышками, я обошел Тома и увидел, что струя аргона выбила на краю  площадки
огромную яму. Я немного постоял  над  этой  ямой,  все  еще  повторяя  про
звуковую завесу, но я уже чувствовал, что пора бы прекратить повторять,  и
догадался, что стою на морозе без дохи, и вспомнил, что доху я сбросил как
раз на то место, где сейчас яма, и стал вспоминать, не было ли  у  меня  в
карманах чего-нибудь  существенного,  ничего  не  вспомнил,  легкомысленно
махнул рукой и нетвердой трусцой побежал к
     В кессоне я прежде всего взял себе новую доху,  потом  пошел  в  свою
каюту, кашлянул у входа, как бы предупреждая, что сейчас  войду,  вошел  и
сейчас же лег на койку лицом к стене, накрывшись дохой с головой. При этом
я прекрасно понимал, что все мои действия лишены  какого  бы  то  ни  было
смысла, что в каюту к себе я направлялся с вполне определенной  целью,  но
цель эту я запамятовал, а  лег  и  укрылся,  словно  бы  для  того,  чтобы
показать кому-то: вот это именно и есть то, зачем я сюда пришел.
     Все-таки, наверное, это было что-то вроде истерики, и, немного  придя
в себя,  я  только  порадовался,  что  истерика  моя  приняла  вот  такие,
совершенно безобидные формы. В общем, мне было ясно, что  с  моей  работой
здесь покончено. И вообще в космосе  работать  мне,  вероятно,  больше  не
придется. Это было, конечно, безумно обидно, и  -  чего  там  говорить!  -
стыдно было, что вот не выдержал, на первом же практическом деле сорвался,
а уж, казалось бы, послали для начала в самое что ни на есть безопасное  и
спокойное  место.  И  еще  было  обидно,  что  оказался  я  такой  нервной
развалиной, и стыдно,  что  когда-то  испытывал  самодовольную  жалость  к
Каспару Манукяну, когда тот не прошел по конкурсу проекта  "Ковчег"  из-за
какой-то там повышенной нервной возбудимости. Будущее представлялось мне в
самом черном свете - тихие санатории,  медосмотры,  процедуры,  осторожные
вопросы психологов и  целые  моря  сочувствия  и  жалости,  сокрушительные
шквалы сочувствия и жалости, обрушивающиеся на человека со всех сторон...
     Я рывком отшвырнул доху и сел. Ладно, сказал я тишине и пустоте, ваша
взяла. Горбовского из меня не вышло. Переживем как-нибудь... Значит,  так.
Сегодня же я расскажу обо всем Вандерхузе, и завтра, наверное, пришлют мне
замену. Елки-палки, а у меня на площадке что творится! Том  демобилизован,
график сломался, ямища эта дурацкая рядом с полосой... Я  вдруг  вспомнил,
зачем сюда пришел, выдвинул  ящик  стола,  нашел  кристаллофон  с  записью
ируканских боевых маршей и аккуратно подвесил его  к  мочке  правого  уха.
Звуковая завеса, сказал я себе в последний раз. Взявши доху под  мышку,  я
снова вышел в кессон, несколько раз глубоко  вздохнул  и  выдохнул,  чтобы
совершенно уже успокоиться, включил кристалл и шагнул наружу.
     Теперь мне было хорошо. Вокруг меня и внутри меня  ревели  варварские
трубы,  лязгала  бронза,  долбили  барабаны;  покрытые   оранжевой   пылью
телемские легионы, тяжело печатая шаг,  шли  через  древний  город  Сэтэм;
пылали башни, рушились кровли, и страшно, угнетая рассудок врага, свистели
боевые  драконы-стенобитчики.  Окруженный  и  огражденный   этими   шумами
тысячелетней давности, я снова забрался во внутренности Тома и теперь  без
всякой помехи довел профилактику до конца.
     Джек и Рекс  уже  заравнивали  яму,  а  в  потроха  Тома  нагнетались
последние литры аргона, когда я увидел над  пляжем  стремительно  растущее
черное пятнышко. Глайдер возвращался. Я взглянул на часы - было  без  двух
минут восемнадцать по местному времени.  Я  выдержал.  Теперь  можно  было
выключить литавры и барабаны и заново обдумать вопрос: стоит ли беспокоить
Вандерхузе, беспокоить базу, ведь сменщика найти будет не  так-то  просто,
да и ЧП все-таки, работа на всей планете может  из-за  этого  задержаться,
набегут всякие комиссии, начнутся  контрольные  проверки  и  перепроверки,
дело остановится, Вадик будет ходить  злой,  как  черт,  а  если  вдобавок
представить себе, как глянет на меня доктор ксенопсихологии, член КОМКОНа,
специальный уполномоченный по проекту "Ковчег" Геннадий Комов,  восходящее
светило науки, любимый  ученик  доктора  Мбога,  новый  соперник  и  новый
соратник самого Горбовского... Нет, все это надо  тщательно  продумать.  Я
глядел на приближающийся глайдер и думал: все  это  надо  продумать  самым
тщательнейшим образом. Во-первых,  у  меня  еще  целый  вечер  впереди,  а
во-вторых, у меня есть предчувствие, что все это мы  временно  отложим.  В
конце концов,  переживания  мои  касаются  меня  одного,  а  отставка  моя
касается уже не только меня, но и, можно  сказать,  всех.  Да  и  звуковая
завеса себя превосходно показала. Так что, пожалуй, все-таки отложим.  Да.
Отложим...
     Все эти мысли разом вылетели у меня из головы,  едва  я  увидел  лица
Майки и Вандерхузе. Комов  -  тот  выглядел  как  обычно  и,  как  обычно,
озирался с таким видом, словно все  вокруг  принадлежит  ему  персонально,
принадлежит давно  и  уже  порядком  надоело.  А  вот  Майка  была  бледна
прямо-таки до синевы, как будто ей было дурно. Уже Комов соскочил на песок
и коротко осведомился у меня, почему я не откликался на  радиовызовы  (тут
глаза его скользнули по кристаллофону на  моем  ухе,  он  пренебрежительно
усмехнулся и, не дожидаясь  ответа,  прошел  в  корабль).  Уже  Вандерхузе
неторопливо вылез из глайдера и подходил ко мне, почему-то грустно  кивая,
более чем когда-либо похожий на занемогшего пожилого верблюда. А Майка все
неподвижно сидела на  своем  месте,  нахохлившись,  спрятав  подбородок  в
меховой воротник, и глаза у нее были какие-то стеклянные, а рыжие веснушки
казались черными.
     - Что случилось? - испуганно спросил я.
     Вандерхузе остановился передо  мной.  Голова  его  задралась,  нижняя
челюсть выдвинулась. Он взял меня за плечо и  легонько  потряс.  Сердце  у
меня ушло в пятки, я не знал, что и подумать. Он  снова  тряхнул  меня  за
плечо и сказал:
     - Очень грустная находка, Стась. Мы нашли погибший корабль.
     Я судорожно глотнул и спросил:
     - Наш?
     - Да. Наш.
     Майка выползла из глайдера, вяло махнула мне рукой  и  направилась  к
кораблю.
     - Много убитых? - спросил я.
     - Двое, - ответил Вандерхузе.
     - Кто? - с трудом спросил я.
     - Пока не знаем. Это  старый  корабль.  Авария  произошла  много  лет
назад.
     Он взял меня под руку, и мы вместе пошли следом  за  Майкой.  У  меня
немного отлегло от сердца. Поначалу я, естественно,  решил,  что  разбился
кто-нибудь из нашей экспедиции. Но все равно...
     - Никогда мне эта планета не нравилась, - вырвалось у меня.
     Мы вошли в кессон,  разделись,  и  Вандерхузе  принялся  обстоятельно
очищать свою доху от приставших репьев и колючек. Я не стал его дожидаться
и пошел к Майке. Майка лежала на койке, подобрав ноги, повернувшись  лицом
к стене. Эта поза мне сразу кое-что напомнила, и я сказал себе:  а  ну-ка,
поспокойнее, без всяких этих  соплей  и  сопереживаний.  Я  сел  за  стол,
побарабанил пальцами и осведомился самым деловым тоном:
     - Слушай,  корабль  действительно  старый?  Вандер  говорит,  что  он
разбился несколько лет назад. Это так?
     - Так, - не сразу ответила Майка в стену.
     Я покосился на нее. Острые кошачьи когти пробороздили по  моей  душе,
но я продолжал все так же деловито:
     -  Сколько  это  -  много  лет?  Десять?  Двадцать?  Чепуха  какая-то
получается. Планета-то открыта всего два года назад...
     Майка не ответила. Я снова побарабанил пальцами и сказал тоном  ниже,
но все еще по-деловому:
     - Хотя, конечно, это могли быть первопроходцы... Какие-нибудь вольные
исследователи... Двое их там, как я понял?
     Тут она вдруг взметнулась над койкой и села лицом  ко  мне,  упершись
ладонями в покрывало.
     - Двое! - крикнула она. - Да! Двое! Коряга ты бесчувственная! Дубина!
     - Подожди, - сказал я ошеломленно. - Что ты...
     - Ты зачем сюда пришел? -  продолжала  она  почти  шепотом.  -  Ты  к
роботам своим иди, с ними вот обсуждай,  сколько  там  лет  прошло,  какая
чепуха получается, почему их там двое, а не трое, не семеро...
     - Да подожди, Майка! - сказал я с отчаянием. -  Я  же  совсем  не  то
хотел...
     Она закрыла лицо руками и невнятно проговорила:
     - У них все кости переломаны... но они еще  жили...  пытались  что-то
делать... Слушай, - попросила она, отняв руки от л