чмокнула
перепонка люка, и снова наступила тишина. Я осмотрел последний  фундамент,
похвалил Тома за хорошую  работу  и  приказал  ему  переключить  Джека  на
следующий этап. Сполохи погасли, и  в  наступившей  тьме  ничего  не  было
видно, кроме бортовых огней моих киберов. Чувствуя, что кончик носа у меня
вот-вот отвалится, я рысцой побежал к кораблю, нашарил перепонку и вскочил
в кессон. Кессон - это прекрасно. Это одно  из  самых  чудесных  помещений
корабля. Наверное, это потому, что  кессон  -  первое  помещение  корабля,
которое дарует тебе сладостное ощущение дома: вернулся  домой,  в  родное,
теплое, защищенное, из чужого, ледяного, угрожающего. Из тьмы  в  свет.  Я
сбросил доху и, на ходу покрякивая и растирая ладони, направился в рубку.
     Вандерхузе уже сидел там, обложенный  своими  бумажками,  и,  скорбно
склонив  голову,  переписывал  начисто  очередную   страницу   заключения.
Шифрующая машинка бойко стрекотала под его пальцами.
     - А мои ребятки уже фундамент закончили, - похвастался я.
     - Угу, - отозвался Вандерхузе.
     - А что у вас там за игрушки? - спросил я.
     -  Игрушки...  -  рассеянно  повторил  Вандерхузе.   -   Игрушки?   -
переспросил он, не переставая стрекотать машинкой. - Ах, игрушки...  -  Он
отложил готовый листок и взял другой.
     Я подождал немного и напомнил:
     - Так что это за игрушки?
     - Что это за  игрушки...  -  со  значительностью  в  голосе  повторил
Вандерхузе и, задрав голову, поглядел на меня. - Ты  так  ставишь  вопрос?
Это, видишь ли... А впрочем, кто его знает, что это за  игрушки.  Там,  на
"Пеликане"... Извини, Стась, я сначала закончу, как ты полагаешь?
     Я на цыпочках прошел к своему пульту,  последил  немного  за  работой
Джека, который принялся уже возводить стены метеостанции, а потом, так  же
на цыпочках, вышел из рубки и отправился к Майке.
     Все мыслимое освещение в  каюте  Майки  было  включено,  а  сама  она
восседала по-турецки на койке и тоже  была  очень  занята.  На  столе,  на
койке, на полу расстилались простыни-склейки,  карты,  кроки,  раздвинутые
гармошки аэрофотографий, наброски и записи, и Майка  по  очереди  все  это
рассматривала, делала какие-то пометки, иногда хватала лупу,  а  иногда  -
бутылку с соком, стоявшую на стуле рядом. Понаблюдав ее некоторое время, я
выбрал момент, когда бутылка с соком покинула стул, и уселся на стул  сам,
так что когда Майка, не глядя, сунула бутылку обратно, то попала мне прямо
в протянутую руку.
     - Спасибо, - сказал я и отхлебнул.
     Майка приподняла голову.
     - А, это ты? - произнесла она с неудовольствием. - Ты чего?
     - Просто так зашел, - сказал я благодушно. - Нагулялась?
     - И не думала, - возразила она, отбирая у меня бутылку. -  Сижу,  как
проклятая, вчера вечером не работала, накопилось тут всякого... Какое  тут
гулянье!
     Она вернула мне  бутылку,  я  машинально  отхлебнул,  ощущая  смутное
беспокойство, и тут у меня словно пелена с глаз упала:  Майка  была  одета
по-домашнему, в свою любимую пушистую кофту и шорты, на голове у  нее  был
платок, и волосы под платком были влажные.
     - В душе была? - тупо спросил я.
     Она что-то ответила, но я и так уже все понял. Я встал.  Я  аккуратно
поставил бутылку на сиденье. Я пробормотал  что-то,  не  помню  -  что.  Я
каким-то образом очутился в  коридоре,  потом  у  себя  в  каюте,  погасил
зачем-то  верхний  свет,  включил  зачем-то  ночничок,  лег  на  койку   и
повернулся лицом  к  стене.  Меня  опять  трясло.  Помню,  в  голове  моей
крутились какие-то обрывочные мысли, вроде: "Теперь-то уж все пропало, все
напрасно, теперь-то уж окончательно и бесповоротно". Я поймал себя на том,
что опять прислушиваюсь. И я опять  что-то  слышал,  что-то  неподобающее.
Тогда я рывком поднялся, полез в ночной столик, взял таблетку  снотворного
и положил под язык.  Потом  я  снова  лег.  По  стенам  топотали  ящерицы,
затененный потолок медленно поворачивался, ночник то  совсем  меркнул,  то
разгорался нестерпимо ярко, погибающие  мухи  отчаянно  зудели  по  углам.
Кажется, приходила Майка, смотрела на меня с беспокойством, чем-то  укрыла
и исчезла, а потом появился Вадик, уселся у меня в ногах и сказал сердито:
"Что же ты валяешься? Целая комиссия тебя ждет, а ты разлегся". -  "Да  ты
громче говори, - сказала ему Нинон, - у него же  что-то  с  ушами,  он  не
слышит". Я сделал каменное лицо и сказал, что все это чепуха. Я  встал,  и
все вместе мы вошли в разбитый "Пеликан", вся органика в нем распалась,  и
стоял острый нашатырный запах, как тогда в коридоре. Но это был не  совсем
"Пеликан", скорее уж это была  стройплощадка,  копошились  мои  ребятишки,
посадочная полоса изумительно сверкала под солнцем, и я  все  боялся,  что
Том наедет на две мумии, которые лежали поперек, то есть это  все  думали,
что мумии, а на самом деле это были Комов и Вандерхузе, только надо  было,
чтобы этого никто не заметил, потому что они разговаривали,  и  слышал  их
только я. Но от Майки не скроешься. "Разве вы не видите, что ему плохо?" -
сердито сказала она и положила мне на рот и нос сырой платок, смоченный  в
нашатырном спирте. Я чуть не задохнулся, замотал головой и сел на койке.
     Глаза у меня были открыты, и в свете ночника  я  сразу  увидел  перед
собой человека. Он стоял возле самой койки  и,  наклонившись,  внимательно
смотрел мне прямо в лицо. В слабом свете он казался темным, почти черным -
бредовая скособоченная фигура без лица, зыбкая, без  четких  очертаний,  и
такой же зыбкий, нечеткий отблеск лежал у него на груди и на плече.
     Уже точно зная, чем это кончится, я протянул к нему руку, и рука  моя
прошла сквозь него, как сквозь воздух, а он  заколыхался,  начал  таять  и
исчез без следа. Я откинулся на спину и закрыл глаза. А вы знаете,  что  у
алжирского бея под самым носом шишка? Под самым носом... Я был мокрый, как
мышь, и мне было невыносимо душно, я почти задыхался.



                             4. ПРИЗРАКИ И ЛЮДИ

     Я проснулся поздно с тяжелой головой и с твердым намерением сразу  же
после завтрака уединиться где-нибудь с  Вандерхузе  и  выложить  ему  все.
Кажется, никогда еще в жизни я не чувствовал себя  таким  несчастным.  Все
было кончено для меня, поэтому я не стал даже  делать  зарядку,  а  просто
принял усиленный ионный душ и побрел в  кают-компанию.  Уже  на  пороге  я
сообразил, что вчера вечером за  всеми  своими  неприятностями  я  начисто
забыл отдать повару распоряжение насчет завтрака, и это меня  окончательно
доконало. Пробормотав какое-то невнятное приветствие и  чувствуя,  что  от
горя и стыда я красен, как вареный рак, я уселся на  свое  место  и  уныло
оглядел стол, стараясь ни с кем  не  встречаться  глазами.  Трапеза  была,
прямо скажем, монастырская,  послушническая  была  трапеза.  Все  питались
черным хлебом и молоком.  Вандерхузе  посыпал  свой  ломоть  солью.  Майка
помазала свой ломоть маслом. Комов жевал хлеб  всухомятку,  не  прикасаясь
даже к молоку.
     У меня аппетита не было  никакого  -  подумать  было  страшно  жевать
что-нибудь. Я взял себе стакан молока, отхлебнул. Боковым зрением я видел,
что Майка смотрит на меня и что ей очень хочется спросить, что со  мной  и
вообще. Однако она ничего не спросила, а Вандерхузе  принялся  многословно
рассуждать,  какая  это  с  медицинской  точки  зрения  полезная  вещь   -
разгрузочный день, и как хорошо, что у нас сегодня именно такой завтрак, а
не какой-нибудь другой. Он подробно объяснил нам, что  такое  пост  и  что
такое великий пост, и не  без  уважения  отозвался  о  ранних  христианах,
которые  дело  свое  знали  туго.  Заодно  он  рассказал  нам,  что  такое
масленица,  но  скоро,  впрочем,  почувствовал,  что  слишком   увлекается
описанием блинов с икрой, с балыком, с семгой и другими  вкусными  вещами,
оборвал себя и принялся в некотором  затруднении  расправлять  бакенбарды.
Разговор не завязывался. Я беспокоился  за  себя,  Майка  беспокоилась  за
меня. А что касается Комова, то он опять, как и вчера, был явно не в своей
тарелке. Глаза у него были красные, он большей частью смотрел в  стол,  но
время от времени вскидывал голову и  озирался,  как  будто  его  окликали.
Хлеба он накрошил вокруг себя ужасно и  продолжал  крошить,  так  что  мне
захотелось дать ему по рукам, как  маленькому.  Так  мы  и  сидели  унылой
компанией, а бедный Вандерхузе из сил выбивался, стараясь нас рассеять.
     Он как раз мыкался с какой-то длиннющей заунывной  историей,  которую
придумывал на ходу и никак не мог придумать  до  конца,  как  вдруг  Комов
издал странный сдавленный  звук,  словно  сухой  кусок  хлеба  встал  ему,
наконец, поперек горла. Я взглянул на него через стол и  испугался.  Комов
сидел прямой, вцепившись обеими руками в край  столешницы,  красные  глаза
его вылезли из орбит, он смотрел куда-то мимо меня и стремительно бледнел.
Я обернулся. Я обмер. У стены,  между  фильмотекой  и  шахматным  столиком
стоял мой давешний призрак.
     Теперь я видел его совершенно отчетливо. Это был человек,  во  всяком
случае - гуманоид, маленький, тощий, совершенно голый. Кожа  у  него  была
темная, почти черная, и блестела, словно покрытая маслом. Лица  я  его  не
разглядел или не запомнил, но мне сразу бросилось в глаза, как и в  ночном
моем кошмаре, что человечек этот был весь какой-то скособоченный и  словно
бы размытый. И еще  -  глаза:  большие,  темные,  совершенно  неподвижные,
слепые, как у статуи.
     - Да вот же он! Вот он! - гаркнул Комов.
     Он указывал пальцем совсем в другую сторону, и там у меня на  глазах,
прямо из воздуха возникла новая фигура.  Это  был  все  тот  же  застывший
лоснящийся призрак, но теперь он застыл в стремительном  рывке,  на  бегу,
как фотография спринтера на старте. И в ту же секунду Майка бросилась  ему
в ноги. С грохотом полетело в сторону кресло, Майка с воинственным  воплем
проскочила сквозь призрак и врезалась в экран видеофона,  а  я  еще  успел
заметить, как призрак заколебался и начал таять, а Комов уже кричал:
     - Дверь! Дверь!
     И  я  увидел;  кто-то  маленький,  белый   и   матовый,   как   стена
кают-компании, согнувшись в неслышном беге, скользнул в дверь  и  исчез  в
коридоре. И тогда я рванулся за ним.
     Теперь об этом  стыдно  вспоминать,  но  тогда  мне  было  совершенно
безразлично, что это за существо, откуда оно, почему оно здесь и зачем,  -
я испытывал только безмерное облегчение, уже понимая, что  с  этой  минуты
бесповоротно кончились все  мои  кошмары  и  страхи,  и  еще  я  испытывал
страстное желание догнать, схватить, скрутить и притащить.
     В дверях я столкнулся с Комовым, сбил его с ног, споткнулся  о  него,
пробежал по коридору на четвереньках, коридор был уже пуст, только резко и
знакомо пахло нашатырным спиртом,  позади  что-то  кричал  Комов,  стучали
дробно каблуки, я вскочил, промчался через кессон, нырнул в  люк,  еще  не
успевший зарасти перепонкой, и вылетел наружу, в лиловатое сияние солнца.
     Я сразу увидел его. Он  бежал  к  стройплощадке,  бежал  легко,  едва
касаясь босыми ногами мерзлого песка, он был все такой же скособоченный  и
как-то странно двигал на бегу разведенными локтями, но теперь  он  был  не
темный и не матово-белый, а светло-лиловый, и солнце  отсвечивало  на  его
тощих плечах и боках. Он бежал прямо на моих киберов, и  я  замедлил  бег,
ожидая, что сейчас он испугается и свернет вправо  или  влево,  но  он  не
испугался, он проскочил в десяти шагах  от  Тома,  и  я  глазам  своим  не
поверил, когда этот величественный дурак вежливо просигналил  ему  обычное
"жду приказаний".
     - К болоту! - кричал позади задыхающийся голос Майки. - Отжимай его к
болоту!
     Маленький абориген и без этого бежал по направлению к болоту. Бегать,
надо сказать, он умел, и расстояние между нами сокращалось очень медленно.
Ветер свистел у  меня  в  ушах,  издалека  что-то  кричал  Комов,  но  его
решительно заглушала Майка.
     - Левее, левее бери! - азартно вопила она.
     Я взял левее, выскочил на посадочную полосу, на уже готовый  участок,
ровный, с удобнейшей рубчатой поверхностью, и  здесь  дело  у  меня  пошло
лучше - я стал нагонять. "Не уйдешь, - твердил я про себя,  -  нет,  брат,
теперь не уйдешь. Ты мне за все ответишь..." Я глядел не отрываясь на  его
быстро работающие лопатки, на  мелькающие  голые  ноги,  на  клочья  пара,
взлетающие из-за его  плеча.  Я  нагонял  и  испытывал  ликование.  Полоса
кончалась, но до серой пелены над болотом оставалось всего шагов сто, и  я
нагонял.
     Добежав до края трясины, до унылых зарослей карликового тростника, он
остановился. Несколько секунд он стоял, как бы  в  нерешительности,  потом
посмотрел на меня через плечо, и я снова увидел его большие темные  глаза,
никакие не застывшие, а, напротив, очень живые и  вроде  бы  смеющиеся,  и
вдруг он присел на корточки, обхватил руками колени и покатился. Я даже не
сразу понял, что произошло. Только что стоял  человек,  странный  человек,
наверное, и не человек вовсе, но по  обличью  все-таки  человек,  и  вдруг
человека не стало,  а  по  трясине,  через  непроходимую  бездонную  топь,
катится, разбрызгивая грязь и мутную воду, какой-то нелепый серый колобок.
Да еще как катится! Я не успел добежать до  берега,  а  он  уже  исчез  за
клочьями тумана,  и  только  слышались  оттуда,  из-за  сероватой  пелены,
затихающие шорохи, плески и тоненький пронзительный свист.
     С топотом набежала Майка и остановилась рядом, тяжело дыша.
     - Ушел, - констатировала она с досадой.
     - Ушел, - сказал я.
     Несколько секунд мы стояли, вглядываясь в мутные клубы тумана.  Потом
Майка вытерла со лба пот и проговорила:
     - Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...
     - А от тебя, квартирьер, и подавно уйду, - добавил я и огляделся.
     Так. Дураки, значит,  бегали,  а  умные,  сами  понимаете,  стояли  и
смотрели. Мы с Майкой были вдвоем. Маленькие фигурки Комова  и  Вандерхузе
темнели рядом с кораблем.
     - А ничего себе пробежка получилась, - проговорила Майка, тоже  глядя
в сторону корабля. - Километра три, не меньше, как вы полагаете, капитан?
     - Согласен с вами, капитан, - отозвался я.
     - Слушай, - задумчиво сказала Майка. - А  может  быть,  это  все  нам
почудилось?
     Я сгреб ее за плечи. Чувство свободы,  здоровья,  восторга,  ощущение
огромных сияющих перспектив с новой силой взорвалось во мне.
     - Что ты в этом понимаешь, салажка! - гаркнул я,  чуть  не  плача  от
счастья и тряся ее изо всех сил. - Что ты понимаешь в галлюцинациях! И  не
надо тебе ничего понимать! Живи счастливо и ни о чем таком не задумывайся!
     Майка растерянно хлопала на меня глазами,  пыталась  вырваться,  а  я
тряхнул ее напоследок хорошенько, обхватил за плечи и потащил к кораблю.
     - Подожди, - слабо отбивалась ошеломленная Майка. - Что ты,  в  самом
деле... Да отпусти ты меня, что за телячьи нежности?
     - Идем, идем, - приговаривал я. - Идем! Сейчас  нам  любимец  доктора
Мбога вломит - чует мое сердце, что зря мы эту беготню устроили,  не  надо
было нам ее устраивать...
     Майка  рывком  освободилась,  постояла  секунду,  потом  присела   на
корточки, нагнула голову и, обхватив колени руками, качнулась вперед.
     - Нет, - сказала она, снова выпрямляясь. - Этого я не понимаю.
     - И не надо, - сказал я. - Комов нам все объяснит. Сначала  выволочку
даст, ведь мы ему контакт сорвали, а потом все-таки объяснит...
     - Слушай, холодно! - сказала Майка, подпрыгнув на месте. - Бежим?
     И мы побежали. Первые мои восторги утихли, и я стал  соображать,  что
же все-таки произошло. Получалось, что планета-то на самом деле обитаемая!
Да еще как обитаемая - крупные человекообразные существа, может быть, даже
разумные, может быть, даже цивилизованные...
     - Стась, - сказала Майка на бегу, - а может быть, это пантианин?
     - Откуда? - удивился я.
     - Ну... мало ли откуда... Мы же не знаем всех деталей проекта. Может,
переброска уже началась.
     - Да нет, - сказал я. - Не похож он на пантианина.  Пантиане  рослые,
краснокожие... Потом они одеты, елки-палки, а этот совсем голый!
     Мы остановились перед люком, и я пропустил Майку вперед.
     - Бр-р-р! - произнесла она, растирая плечи. - Ну, что, пойдем  фитиль
получать?
     - Полуметровый, - сказал я.
     - Хорошо смазанный, - сказала Майка.
     - Семьдесят пять миллиметров в диаметре, - сказал я.
     Мы крадучись проникли в рубку, но  оставаться  незамеченными  нам  не
удалось. Нас ждали. Комов расхаживал по рубке, заложив руки  за  спину,  а
Вандерхузе,  глядя  в  пространство  и  выпятив  челюсть,  наматывал  свои
бакенбарды: правый на палец правой руки, а левый - на палец левой.  Увидев
нас, Комов остановился, но Майка не дала ему заговорить.
     - Ушел, - деловито доложила она. - Ушел прямо через  трясину,  причем
совершенно необычным способом...
     - Помолчите, - прервал ее Комов.
     "Сейчас начнется", - подумал я, заранее настраиваясь на  отбрыкивание
и отругивание. И не  угадал.  Комов  приказал  нам  сесть,  уселся  сам  и
обратился прямо ко мне:
     - Я вас слушаю, Попов. Рассказывайте все. До мельчайших подробностей.
     Интересно,  что  я  даже  не  удивился.  Такая   постановка   вопроса
показалась мне совершенно естественной. И я рассказал все - о  шорохах,  о
запахах, о детском плаче, о  криках  женщины,  о  странном  диалоге  вчера
вечером и о черном призраке сегодня ночью. Майка слушала  меня,  приоткрыв
рот, Вандерхузе хмурился и укоризненно качал головой, а Комов не отрываясь
глядел мне в лицо,  -  прищуренные  глаза  его  вновь  были  пристальны  и
холодны, лицо затвердело, он покусывал нижнюю  губу  и  время  от  времени
напряженно  сплетал  пальцы,  похрустывая  суставами.  Когда  я  закончил,
воцарилось молчание. Потом Комов спросил:
     - Вы уверены, что это плакал ребенок?
     - Д-да... Во всяком случае, очень похоже...
     Вандерхузе шумно перевел  дух  и  похлопал  ладонью  по  подлокотнику
кресла.
     - И ты все это вытерпел! - проговорила  Майка  с  испугом.  -  Бедный
Стасик!
     - Должен тебе сказать, Стась... - внушительно  начал  Вандерхузе,  но
Комов перебил его.
     - А камни? - спросил он.
     - Что - камни? - не понял я.
     - Откуда взялись камни?
     - Это на стройплощадке?  Киберы  натаскали,  наверное.  При  чем  это
здесь?
     - Откуда киберы могли взять камни?
     - Н-ну... - начал я и замолчал. Действительно, откуда?
     - Кругом песчаный пляж, -  продолжал  Комов.  -  Ни  одного  камешка.
Киберы с площадки не отлучались. Откуда же на полосе булыжники и откуда на
полосе сучья? - Он оглядел  нас  и  усмехнулся.  -  Все  это  риторические
вопросы, разумеется. Могу добавить, что у нас за кормой, прямо под маяком,
целая россыпь булыжников. Очень любопытная россыпь. Могу также добавить...
Простите, вы кончили, Стась? Спасибо. А теперь  послушайте,  что  было  со
мной.
     Комову, оказывается, тоже пришлось  нелегко.  Правда,  испытания  его
были несколько иного рода. Испытания  интеллекта.  На  второй  день  после
прибытия, запуская в озеро пантианских рыб, он заметил в двадцати шагах от
себя необычное ярко-красное пятно, которое расплылось  и  исчезло,  прежде
чем он решился приблизиться. На  следующий  день  он  обнаружил  на  самой
макушке высоты 12 дохлую рыбу, явно одну из запущенных накануне. Под  утро
четвертого дня он проснулся с явственным ощущением, что в каюте  находится
кто-то посторонний. Постороннего не оказалось, но Комову послышался щелчок
лопнувшей перепонки люка.  Выйдя  из  корабля,  он  обнаружил,  во-первых,
россыпь  камней  у  кормы,  а  во-вторых,  камни  и   охапки   сучьев   на
стройплощадке. После разговора со мной он окончательно утвердился в мысли,
что в окрестностях корабля происходит неладное. Он уже был  почти  уверен,
что  поисковые  группы  проглядели  какой-то  чрезвычайно  важный  фактор